***
Тот чужак, что упал с неба тридцать лет назад, был смешной, почти как Квай-Гон. Всё рассуждал о разном великом: великой силе, великой ответственности, великой судьбе, великой галактике… А сам едва не утоп в болоте, потом чуть не попался рыбке на ужин, потом еле-еле уговорил не казнить его. Звался он Дартом, а отзывался на Лина, и немало напакостил прежде, чем ударился головой о каменного боженьку и притих. То, помнится, молнии из рук выпускал, то невидимые удавки на шеи набрасывал, а то просто пихался и пинался на расстоянии. Но ничего, кэп Тарпальс и не таких брал, он с матёрыми рецидивистами работал, что ему какой-то чужак? Тем более, о боженьку стукнутый. После суда этот Дарт-Лин жил в деревне и всё пытался заобщать местную ребятню, но всё не выходило. И не потому, что мамы запрещали дружить с чужаком (они не запрещали, просто не одобряли) — потому, что детям чужак, с его странными речами и странными призывами, был совсем-совсем неинтересен. Почти всем детям. Джа-Джа, наоборот, чужака просто обожал. Тот не ругался, если споткнуться и разбить что-нибудь ненароком; не прогонял вон; не запрещал задавать вопросы. Он учил простым и весёлым чудесам: как поднять камень, не прикасаясь к нему, как убить рыбу невидимым разрядом молнии, как притвориться кем-то совсем другим, как быть умным и хитрым… Джа-Джа проводил у него всё больше и больше времени, и всё реже возвращался домой. Зачем, если там скучно и ничего хорошего, а тут весело и чужак добрый? Лин рассказывал ему о том, как и чем живёт мир за пределами Набу, о вечной борьбе самонадеянных эгоистов и не менее самонадеянных альтруистов, о вечном беспорядке и войнах, которые катятся волна за волной и мимоходом рушат целые цивилизации. Он хотел, наверное, чтобы Джа-Джа что-то с этим сделал, но Джа-Джа делать ничего не хотел, ведь его Набу была в безопасности, и гунганы были в безопасности, и не было ни малейшего повода что-то делать. Лина это огорчало, он становился всё печальнее, всё реже смеялся и рассказывал всё меньше занятных историй. Однажды попросил Джа-Джа дать ему снотворного, выпил его, лёг на кровать, отвернулся к стене и пропал. Только одежда осталась — ветхий чёрный плащ и того более ветхое бельё, да кожаные гунганские штаны с безрукавкой. С тех пор-то жизнь у Джа-Джа и не заладилась. Он начал слышать настойчивый голос, вечно требующий куда-то срочно идти и что-то делать. Если Джа-Джа не слушался, его било током, и это было просто ужасть как больно. Голос объяснял, что, будучи избранным, нельзя обратно разъизбраться, что нельзя отказаться от дела, если его начали за тебя — ну, и другие умные вещи тоже объяснял. Но приказы у него были один глупее другого. Он заставил, например, разбить королевский хейблиббер. Ну, тупость же несусветная! За такое изгоняют! А голосу хоть бы что. Или вот — иди, Джа-Джа изгнанный, сквозь лес навстречу ревущим машинам для убийства, так надо. Нет, его, конечно, Квай спас, но разве ж от этого легче?!***
Гунганы живут долго, и редко вмешиваются в чужие дела, и чужие слова-имена им до веточки. Настырный голос давно умолк — он счёл свой долг выполненным после передачи Палпатину неограниченных полномочий. Друзья, недруги, люди и нелюди, когда-то бывшие не чужими сенатору Джа-Джа, давно умерли. Даже малыш Эни умер, аж дважды: первый раз превратился в железного чёрного призрака, второй раз — в огонь над костром. От Падме остались одни портреты в коридорах императорского дворца, и те спешили сорвать со стен новые хозяева, славные борцы за Республику и против Империи, за демократию против тирании. Джа-Джа не понимал, чего им надо: славный дядька Палпатин был диктатор, славная Падме была демократка, но они ведь дружили. И Эни их обоих любил, пока был живой. — А это тот самый, который привёл Палпатина на трон! — услужливо указал на Джа-Джа один из дворцовых прислужников. — Лучший его друг!!! Пришлось отбиваться, а то ведь полный же кулдык может быть приличному гунгану, если на него семеро с ружьями наперевес идут. Те, конечно, завопили «Ситх! Ситх!!!» — но какой же Джа-Джа ситх? Он просто так дерётся, на расстоянии. И электричеством стрекается, если припрёт. Пришлось прятаться, конечно.***
— И вот, понимай твоя, есть на свете две стороны: гордые шибко своим смиреньем и шибко гордые своей гордостью, и они дерутся-дерутся, дерутся-дерутся, то одни осилят, то другие. Но говори моя, знаешь что, малыш Соло? Моя говори: пусть его. Наша дело сторона, наша дело — смотреть. А мешаться глупая дела, очень глупая. Джа-Джа мешался, теперь домой нет пути. Ты мешаться станешь, и тебе пути не будет. Ну его…