Лики снега

X. — Больно, — проронил Юкиока-но асон почти удивлённо, когда в грудь ему воткнулась стрела с привязанной на неё бумажкой-заклинанием. — Вы что, мне же больно! — крикнул он во весь голос, когда другая такая же стрела пригвоздила его руку к стволу старой павлонии. Больше он ничего сказать не смог: несколько стрел вонзилось ему в горло, заставив умолкнув — только вздулись на губах кровавые пузыри да плеснула чуть позже черная горловая кровь. Только когда агония закончилась и убитый обмяк, стрелки и их облаченный в белое командир осмелились подойти ближе. — Мёртв! — доложил один из них. — Это лишь иллюзия, ловкий трюк, — возразил командир. — У таких, как он, их много в запасе. Так что поспеши. Тот кивнул, достал из привязанных к поясу ножен короткий нож с широким клинком и принялся пилить им шею мертвеца. В какой-то момент из-за особо неловкого движения тело дёрнулось — и все резко шарахнулись прочь, а командир, оставшийся поодаль, выхватил бумагу с заклинанием, готовый сразиться с демоном в любой момент. Его уверенность никак не желала передаться подчинённому: мало, что тот отчаянно боялся вроде бы убитого ёкая, так его ещё и вооружили каменным ножом. Тупым каменным ножом. Который неплохо рубил кости и даже мясо, но резать кожу и жилы упрямо не желал, соскальзывал, вылетал из руки и вообще вёл себя отвратительно, брызгая кровью на новое придворное платье и лицо труженика. Тот, будучи придворным кавалером, а не кем-нибудь, брезгливо кривился, отворачивался и вообще старался держать руки на отлёте. Это, ясное дело, мало способствовало производительности. Наконец, командир не выдержал: — Ты генерал или девица?! — возопил он. — Генерал, — был ответ. — Но где это видано, чтобы гвардейский генерал лично головы рубил? Моё дело звоном тетивы духов отгонять! А коли тебе так надо, сам бы и… — Я оммёдзи. Замараться в крови для меня немыслимо, это отнимет у меня волшебную силу. — Ну тогда и не лезь под руку — как могу, так работаю! Наконец, труд его был закончен. — Теперь ёкай больше не причинит вреда, — решительно заявил оммёдзи. — Брось голову поодаль и пойдём прочь, тебе надо очиститься. А слугам прикажем убрать эту падаль… Стоило им скрыться за занавеской, как из пристройки выскользнула девушка в одном только белом исподнем. Подбежав к Юкиоке, она рухнула рядом на колени, припала на грудь трупа и горько, страшно зарыдала, изредка восклоняясь и запрокидываясь так, что макушка её едва не касалась босых пяток. Немногим позже за нею вслед появился невысокий рыжий мужчина — некрасивый, рябой, с лицом вялым и несколько бабьим. Осторожно он подошёл к отрубленной голове, поднял её и долгим, судорожным поцелуем впился в мёртвые губы, сцеловывая с них запёкшуюся кровь… I. У Ко-но найси волосы были рыжеватые, словно выгоревшие на солнце. Это находили забавным — хотя бы потому, что Ко-но найси почти никогда не бывала под открытым небом. Всё её детство прошло в большом семейном доме, и пока другие девочки ловили светлячков или лепили снеговиков, она училась писать и читала книги, лишь изредка позволяя себе побегать с мячом по длинным галереям со скрипучими полами. Ко-но найси вообще была при дворе какой-то чужой. Она и попала-то сюда почти случайно: родные пристроили после смерти отца. Больше нигде незамужняя девка-перестарок нужна не была — не в монастырь же отдавать. Монастырь потребует хорошее приданое, а при дворе и репутации хватит. Её отец, господин Фудзивара, был правоведом — лучшим в своём поколении, а то и в нескольких соседних. Худой, аскетичный, равнодушный ко всему, кроме законов, правил и трактатов о законах и правилах, он был для дочери всем и, кажется, даже любил её по-своему — если не ненавидел. Знаток китайских мудростей, он однажды прочёл, что ребёнок от родственной связи непременно рождается полным скверны и склонным ко злу; а его жена (и мать Ко) приходилась ему сводной сестрой. Говорили, что потому-то он и держал дочь при себе, уча своим премудростям, не выпуская даже во двор, даже в паломничество и заставляя переписывать китайские труды, толковать законы и служить ему секретарём: это был его способ наказать грешное отродье, лишив её естественного женского счастья. Как бы то ни было, однажды учёный муж скончался, поперхнувшись недоваренным рисом, и его дочь отправили ко двору служить в числе найси — горничных императрицы, откуда она довольно быстро ушла на повышение, став старшей найси при старшей дочери императора. Другие дамы не любили её и несколько даже завидовали: замкнутая и далёкая от канонов классической красоты, Ко-но найси счастливо избегала докучного внимания императора, его родни и многочисленных прочих кавалеров, за три года беспорочной службы не родила ни разу и вообще была изрядно мужиковата. Другие-то беременели каждый год, а некоторые, особо невезучие, и не по разу: у Бэн-но найси, например, как-то случилось три выкидыша подряд, и всё это за десять месяцев. А вводить в свой дом обрюхаченную фрейлину знатные господа, вопреки романам, отчего-то не спешили. Единственным её другом был Юкиока-но асон, беспечный красавец, сын покойного императора Кирино и сводный брат императора Ёмэя. Нельзя и вообразить более удивительной дружбы, чем та, что связывала их: вечно погружённую в размышления или записи Ко и вечно летящего от игры к игре, от наслаждения к наслаждению юноша. И всё же они дружили с тех самых пор, как асон был ещё принцем, а Ко — его не слишком заботливой нянюшкой. Тогда-то он и полюбил воровать из деревянного ящика красные шаровары и пёстрые платья и примерять их на себя. Сперва Ко ругалась, потом махнула рукой и научила воспитанника, как уложить волосы, как не путаться в штанинах, как не гнуться под тяжестью множества хитоэ… II. Всё это было просто игрой. Юкиоке — тогда принцу Ирэнобу — просто нравилось, как перетекают друг в друга, как складываются друг с другом белые, алые, зеленые, розовые ткани, как струятся по ним тёмные длинные волосы, как из золотистого сумрака медного зеркала смотрит на него, обрамлённое волосами, полузнакомое и всё же узнаваемое лицо — его лицо, покрытое белилами, с алой каплей губ и чёрными каплями бровей. Эти игры он не оставил и тогда, когда стал уже асоном и получил чин при дворе, как не оставил и подругу по играм. Нравилось ему и отдавать своё придворное платье нянюшке Ко и играть с ней, будто она — кавалер, а он — дама. Это помогало отточить навык общения с придворными красавицами, проникнуть в их маленький тайный мирок… Просто игра, чуточку фривольная, чуточку безумная. Мало ли игр в этом грешном мире? Но однажды император Кирино неожиданно вздумал навестить Ко-но найси. Почему, с чего — никто не знал, ведь найси была известной чудачкой и уродкой. Впрочем, подчас пресыщенные мужчины стремятся именно к таким, а император Кирино был более, чем пресыщенным. Сам он исчислял своих долговременных любовниц десятками, а тех, с кем он проводил недолгие часы или вовсе минуты было, должно быть, несколько сотен. Словом, он ухитрился попасть в комнаты Ко именно тогда, когда её в них не было — зато был переодетый девицей его сын. Юкиока не мог и подумать, что он останется неузнанным. Потому, манерно рассмеявшись, он склонился перед солнцеликим государем и представился дамой Юкивари. Он всегда любил подснежники, эти тонкие, бледные, льдисто-прекрасные цветы, казавшиеся ему гостями из иного мира. Любила их и его матушка, госпожа Юкиока, прежде известная как Такасавара-но кои… — Ты несказанно хороша, Юкивари. Странно, что я раньше не замечал тебя, — хмыкнул император. — Я только недавно поступила на службу, — поддержал игру асон. — И пока солнце вашего взгляда обходило меня своими лучами. — О, моё солнце совершило непростительную ошибку, — усмехнулся Кирино полными яркими губами. Если бы Юкиока знал… если бы он понял, что происходит… Может быть, он сумел бы отбиться. Может быть, смог бы выскользнуть из тяжёлых верхних одежд, из слишком длинных шаровар. Сумел бы бежать. Но он никак не ждал подобного от своего отца, от человека, игравшего с ним в детстве, человека, слепившего ему однажды трогательного снежного зайчика. Потому, когда Кирино бесцеремонно ухватил его за локоть, больно выкрутил руку и тихим, зловеще-нежным (или просто — нежным?) шёпотом пропел ему на ухо какие-то пошлые комплименты, Юкиока просто замер, совершенно растерянный. Позволил бросить себя на пол, лицом в жёсткие циновки. Позволил стянуть с себя платья — одно за другим, император никуда не спешил, а сдавленное мычание и невнятные мольбы его лишь раззадоривали. Остановился он лишь тогда, когда под стянутыми шароварами оказалась не женская, а мужская задница. Впрочем, не то, чтобы его это слишком смутило: отвесив по ней хороший шлепок, Кирино хохтнул: «Шалунишка!», — и невозмутимо продолжил начатое. С его точки зрения, женщины от мальчиков отличались лишь способом употребления. III. Мать асона, которую ныне называли по её поместью, раньше звали по высокому кипарису, росшему близ её комнаты. В ту пору она была фавориткой императора Кирино и слава о её красотой доходила даже до Китая. Хоть она и уступала в знатности прочим благородным жёнам и наложницам, она далеко превосходила их в красоте, изысканности и каком-то особом, странном обаянии. Время её пребывания при дворе стало временем покоя для бедных найси, швей и прочих фрейлин, до и после того страдавших от неустанного императорского внимания. Кирино проводил в её комнатах все часы досуга, и вскоре та подарила ему прекрасного сына. Это и стало началом конца её придворной карьеры; императрица Рэнси и её отец, Министр Двора, не пожелали мириться с тем, что какая-то незнатная девка не только вошла в фавор, но и ухитрилась родить императору сына-первенца. Такасавара-но кои оказалась перед негласным выбором: покинуть двор немедленно — или принять скорую и жестокую смерть от рук многочисленных доброхоток августейшей госпожи. Она выбрала первое и поспешно удалилась в родительский дом, пообещав навсегда забыть об императоре —, но вымолив взамен у соперницы гарантии безопасности своему сыну, который оставался при дворе. Мальчика немедленно отослали в монастырь, где настоятель Согэн, по слухам, был с ним весьма жесток, кормил объедками и частенько избивал. Не прошло и года, как императрица Рэнси скончалась. За ней вослед мир покинул и её отец. Оба они перед смертью стали жертвами странной болезни: сперва у них начинала кружиться голова, потом они давились кашлем и задыхались, а по утрам на их телах проступали страшные иссиня-багряные пятна, схожие разом с синяками и со следами разложения. Говорили, что это проклятье; справедливо подозревали госпожу Юкиока. Но та, ныне обитавшая в почти полном затворе, показалась присланным из департамента чародейства следователям совершенно невинной. Они рассказывали, что бывшая императорская наложница дни и ночи проводит у алтаря, молясь за здоровье и благополучие своего сына, и больше похожа на святую, чем на демоницу. Как бы то ни было, сразу после похорон император послал за сыном и велел вернуть его ко двору и передать под опёку наиболее способной и добродетельной из императорских фрейлин. Таковой сочли дальнюю родственницу Рэнси, горничную старшей принцессы — ту самую Ко-но найси. Он рос с нянькой, лишь смутно представляя себе мать — и больше воображая по чужим словам, чем представляя. Отца он любил; отец любил его, часто носил на руках, ласково трепал по волосам, играл с ним в саду и дарил игрушки. Иногда он рассказывал сыну о Такасавара, её красоте, изысканности и той почти святости, которой она, по слухам, достигла. Его словам вторила Ко-но найси, впрочем, добавляя свои истории — о том, как Такасавара, молитвами или колдовством, свела в могилу своих врагов и тем спасла сына из монастыря. Неудивительно, что став асоном он не пожелал строить себе отдельного дома; вместо этого он направился прямиком в наследственное поместье его матери, Юкиока. С одной стороны, им руководило желание быть экономным, с другой — жажда наконец встретиться с матерью, сказки о которой заменяли ему сказки о богах и ёкаях. Против ожидания, его встретила не благообразная старушка в монашеском плате. Нет, перед ним была прекрасная, завораживающе прекрасная женщина, ещё довольно молодая, с волосами чернее ночи и кожей белее дня. Как перед статуей Каннон, он пал перед ней на колени и припал лицом к её тонкой руке, наполовину молясь, наполовину шепча слова восторга и восхищения. Мать мягко сняла с него жёсткую придворную шапку и ласково огладила по голове. С тех пор не проходило ни единого дня, чтобы он не навещал её. Они устраивались на веранде: госпожа Юкиока садилась поближе к краю, а Юкиока-но асон клал голову ей на колени и рассказывал обо всём, что было у него на душе, пока она — совсем как в ту, первую, встречу, гладила его по волосам и смотрела в сад — полный цветов или укрытый легким снегом —, а сын смотрел на неё. Она не любила, когда он обращался к ней «матушка», и всё просила звать её по имени — Адзисаи. IV. В тот день в поместье Юкиока приехала повозка без кучера. Быка вёл под уздцы незнакомый некрасивый мужчина в придворном платье. Заведя повозку во двор, он осторожно помог незнакомой девушке выйти. Одежды её были в беспорядке и местами порваны, волосы — растрепаны. Она тихо и горько плакала, уткнувшись в рукава. Тревожно вышла им на встречу госпожа Юкиока: — Неужели мой сын довел эту девушку до такого состояния? Нет, не пытайтесь даже убедить меня в этом. Он на подобное не способен! — воскликнула она. Но незнакомец покачал головой и молча заставил девушку отвести руки от лица. Госпожа Юкиока вскрикнула, узнавая. — Всё ещё хуже, — сказал мужчина и обратился к её сыну: — Милая, видишь, мы дома, мы в безопасности. Видишь, вот твоя мама. Сын всхлипнул и бросился ей на грудь, непривычно высоким голосом причитая: «Мама, мама, маменька… маменька, вашу Юкивари обидели, маменька, страшно обидели!». — Юкивари? Кто это? Мужчина вздохнул и тихо сказал: — Успокойте его и уложите спать, и я всё расскажу вам. — Сперва представьтесь! — Меня называют Ко-но найси. Не удивляйтесь. Я всё объясню, только уложите вашего сына спать, пожалуйста. Когда сын наконец мирно уснул, опоенный маковым настоем, госпожа Юкиока потребовала обещанных объяснений. Ко-но найси вздохнула. — Дело в том, госпожа, что я, на свою беду, когда ещё была его нянькой, не запрещала молодому господину наряжаться в мои платья; что греха таить, мне нравилось, в какую хорошенькую девицу он превращался, да и весело это было… Хуже того, я научила его, как показаться совершенной девушкой во всём — как ходить, как говорить, как держать себя… Когда он вырос, наши игры не прекратились. Хуже того: я и сама начала в них участвовать. Сперва всё оставалось в пределах моих комнат, но со временем я поняла, как много можно себе позволить, только сменив платье с женского на мужское, и как плохо при дворе с учётом и контролем. Я называлась Сакё-но сукэ и никто не интересовался, когда я поступила на службу… — А мой сын? — Ваш сын играл в найси. Ему нравилось притворяться женщиной, вести женские разговоры, строить глазки кавалерам, подбирать платья по цвету, дразнить служанок, играть на кото и сочинять глупые стишки. Наигравшись, мы менялись снова, и занимали места, положенные нам от природы. Нам казалось, мы отлично устроились, пожиная удовольствия, дозволенные обоим полам… Но сегодня в мои комнаты явился государь, нашёл там своего… вашего сына и… не узнал. — Он его изнасиловал? — Разумеется. Когда я пришла, государя уже не было. Были лишь испачканные, рваные одежды и молодой господин, избитый и сломленный, рыдающий и отказывающийся откликаться на мужское имя. Он всё твердит, что его зовут дамой Юкивари, а его титул — То-но найси, а вовсе не Сайсё-но тюдзё. По крайней мере, он помнит, где его дом, и согласился, чтобы я доставила его сюда. Я снова оделась мужчиной — так проще, и вот я здесь, госпожа. — Что ж, — ответила та. — Будем надеяться, это пройдёт. Если нет… если нет, будем думать дальше. Следующим утром госпожа Юкиока сообщила, что её сын простыл, промокнув в утренней росе. А у императора Кирино на руке проявился синяк — впрочем, он списал его на вчерашнее маленькое приключение, ведь мальчишка потом опомнился и попытался даже сопротивляться. — Душно что-то, — жаловался император своим советникам. — Так душно, голова кружится. V. Простуда, нежданно настигшая асона, не прошла ни через неделю, ни через месяц. Дама Юкивари, напротив, потихоньку приходила в себя — если первые дни она только плакала и шарахалась даже от старых служанок, подпуская к себе только мать и «господина Сакё-но сукэ», то теперь она часто выходила во внутренний двор, сидеть среди цветов и ловить юрких стрекоз. Её звонкий смех разносился по всему дому, болью отзываясь в сердце госпожи Юкиока и Ко-но найси. — Пора признать, мой сын не выздоровеет никогда. — И что с этим следует делать? — Позаботиться о столь нежданно появившейся у меня дочери. Найти ей хорошего мужа и обеспечить счастливую, безбедную и безопасную жизнь. — Но кто согласится брать в жёны мужчину, да ещё и сумасшедшего? — Вы. И действительно, если мужчина стал женщиной, то отчего бы и женщине не стать мужчиной? По случаю болезни своего воспитанника, Ко-но найси ушла в монастырь. Сакё-но сукэ, отличный малый, хотя и несколько скучный — он редко поднимал нос от бумажек и был редкостно занудлив в деталях — удивил всех сослуживцев, внезапно женившись на недавно приехавшей из деревни племяннице бывшей Такасавара, служившей в ведомстве фрейлин. Впрочем, самые внимательные ничуть не удивились; Сакё-но сукэ частенько видели то направляющимся в Юкиоку, то возвращающимся оттуда, а слуги болтали о поселившейся там красавице. — Вот всегда так, друзья мои, — печально говорил Сакё-но дзё. — Самым унылым уродам достаются самые сладкие цыпочки, а нам, несчастным красавицам и умницам, приходится довольствоваться заурядностями… Молодой муж только таинственно улыбался. Ко-но найси в свои неюные годы ещё оставалась девственной — так уж вышло, что ни мужчины её, ни она мужчин не интересовали. В юные годы, когда другие бросаются в любовь, как в омут, Ко охраняла строгая отцовская воля. В зрелые годы…, но какая зрелая работающая женщина добровольно пожелает себе такой мороки, как внебрачная (а тем паче брачная) связь? Теперь же она вдруг оказалась связана столь нежеланными ей узами, притом самым необычным образом связана. И самым странным — страшным — было то, что «невеста» казалась по-настоящему влюблённой в неё. Юкивари не стеснялась вымогать подарки, капризно плакала, если ей в них отказывали, льнула к груди Ко и звала её «драгоценным господином» и «возлюбленным супругом». Всё шло к тому, что она потребует выполнения брачных обязательств. — Не отказывайте ему, — сказала госпожа Юкиока. — Вдруг таким образом он снова осознает себя мужчиной? Но он не осознал. Юкивари мало смутило, что у неё оказались мужские части тела, а у её мужа — женские; главное — они отлично друг к другу подходили. По первому времени юная голодная страсть жены смущала Ко. Тогда ей довольно было чувства выполненного долга и радости от того, как счастлив… счастлива… её друг и воспитанник. Потом… потом Ко привыкла. Привыкла, что воспитанник говорит с ней нежным звонким голоском, что он ластится под руку, требует поцелуев. Что глаза его в минуты близости загораются особым влажным блеском, а губы наливаются кровью и становятся горячи и сладки на вкус. Что он почти никогда не раздевается до конца — словно где-то в глубине души помнит, кто он на самом деле, и отчаянно боится нарушить маскарад… Как это часто бывает, подобная душевная и телесная близость не могла не принести плодов. Не прошло и трёх месяцев с печальной и страшной смерти императора Кирино, как Сакё-но сукэ, недавно повышенный до Сакё-но дзё, приснился вещий сон — покойный государь страшным голосом повелел ему немедленно отправляться в паломничество к горе Фудзи. Начальство поскрипело, помялось, не желая почти на год терять столь ценного сотрудника, но, по совету оммёдзи, согласилось. VI. Монах Сэцуэй быстро приобрёл известность при дворе благодаря проповедническому дару, молодости и яркой внешности: лицо его, в остальном очень красивое, крест-накрест пересекали два глубоких шрама: один тянулся от левого виска, другой — от правого. Того ярче была его история: святой монах выловил его, бесчувственного, из реки и отвёл в монастырь. Ни мирского своего имени, ни прежней жизни Сэцуэй не помнил. Не помнил он и того, какая такая беда привела его на берег и заставила пожелать себе смерти. Всё его существование, как он часто повторял, было отдано Будде. Но он лгал. Гораздо больше Будды и всех его небожителей, больше самого блаженства Нирваны, Сэцуэя привлекала женщина. Она была второй женой унылого Сайсё-но тюдзё, носила звание найси-но ками при императрице и прозывалась Адзисаи-оокими. Говорили, что Адзисаи уже немолода, что ей чуть ли не сорок пять лет; поверить в это было сложно: чистая белая кожа, гладкие густые волосы без единой седой пряди, улыбка без единой щербиночки — так может выглядеть лишь совсем юная женщина. Впрочем, будь ей хоть сто лет! Эта красота, эта печаль во взгляде, эта дивная, нечеловеческая грация — разве у них может быть возраст? Если верить придворным толкам, Адзисаи-оокими выпала глубоко несчастная судьба. В ранней юности она утратила благоволение императора и сына-принца, оставшегося при дворе у чужих людей. Потом, когда сын вырос и на краткий срок воссоединился с нею — его безвременно забрала болезнь. Пытаясь утешиться, бедная женщина выписала из деревни свою племянницу, даму Юкивари, подыскала ей хорошего мужа и приготовилась радоваться чужому счастью. Но боги смеются над планами смертных: не прошло и года, как Юкивари скончалась родами, оставив после себя дочь-сиротку. В ту же пору скончался и отец Адзисаи, Курэмацу-но тюнагон, и женщине пришлось искать себе новый источник дохода, чтобы прокормиться. Сайсё, муж Юкивари, предложил выйти за него замуж и она согласилась, но вскоре брак начал её тяготить, а затем нежданным солнцем среди зимы осияло её благоволение императора, приказавшего даме вернуться ко двору. Чтобы не обижать жену и тестя, Адзисаи-оокими не взяли в гарем, а поставили начальницей над найси. Это звание и сейчас было при ней —, но не императорская любовь. Государь давно нашёл себе новую игрушку… Рассказывали об Адзисаи и куда более удивительные истории, более похожие на сказки о богах и демонах. Сэцуэй охотно слушал, чувствуя, что каждое слово впечатывается в его сердце глубоко, словно раскалённое железо в мягкий воск. Он потерял сон и покой; ему мнилось, они с Адзисаи связаны незримой нитью судьбы, предназначены друг другу от рождения или даже до него. Он писал письма; они оставались без ответа. Он сочинял стихи; она была равнодушна. При личных встречах она холодно смотрела на него, прячась за веер, и редко-редко роняла слово-другое. Но это никак не могло утишить огонь страсти. Напротив, тот разгорался всё сильнее. Он сводил с ума. VII. Бывшая госпожа Юкиока, теперь Адзисаи-оокими, однажды попыталась вспомнить, какое имя дали ей родители при рождении — и не смогла. Слишком часто она меняла прозвания, слишком легко привыкала на них откликаться. А вот её «муженёк», бывшая Ко-но найси, хорошо помнит своё женское имя, да не любит его вспоминать. Хорошо малышке Эйси — та твёрдо помнит, как её зовут. Эйси замечательная девочка, не по годам умная. Эйси — последнее утешение, единственная память о сыне. Она — и брошенные одежды, да пряди чёрных волос, отрезанных под корень. Это случилось в ту радостную ночь, когда служанка прибежала известить о радостном событии: Ко, спрятанная в загородном имении, благополучно разрешилась от бремени здоровой девочкой и готова вернуться «из паломничества». Желая поделиться доброй вестью с сыном… то есть, с Юкивари, госпожа Юкиока пошла в его комнаты. О беременности своего «мужа» Юкивари знала и восприняла это на удивление спокойно: — Если у моего мужа женские части тела, то и рожать должен он, — резонно рассудила она, очередной раз почти ужаснув близких. Но в ту ночь Юкивари в комнате не оказалось. Только брошенные одежды и отрезанные волосы. Не было даже слуг, которые могли бы заметить её — или его? — или которых можно было бы наказать за то, что они не уследили. Большая часть отослали в деревню ещё когда в поместье только появилась Юкивари, а немногие оставшиеся были у роженицы. Ведь Юкивари — совсем безобидная, она никогда не уходит дальше внутреннего дворика. Ведь за ней незачем следить. А потом… одно несчастье следовало за другим, и вот — отец скончался, очередной император возжелал тела легендарной красавицы и не пожелал умирать… Хорошо, что рядом была верная подруга — верный друг — Ко-но найси, согласившаяся снова сыграть роль подставного мужа. Плохо, что это ничуть не остановило ни императора (хорошо, наконец отстал, постылый), ни вот Сэцуэя, приславшего очередное страстное послание, самая бумага которого чуть не плавилась от написанных на ней слов. И не то, чтобы он был противен, нет. Просто что-то подсказывало: от него надо держаться подальше. VIII. — Я не могу, — прошептал Сэцуэй, глядя в медный сумрак зеркала. — Я не могу. Трижды он пробирался в дом Сайсё, трижды готовился напасть на Адзисаи-оокими и силой взять то, что не смог добыть настойчивостью, но что-то его останавливало. То ли совесть, то ли странный суеверный страх: что-то шептало ему, беда случится, если он разделит ложе с Адзисаи. — Ты не можешь, я могу, — ответил он сам себе и медленным, механическим движением поднял с пола фарфоровую маску. Положил её на колени и осторожно смыл два уродливых шрама, пересекающих его лицо. Два шрама, которые он рисовал каждое утро. Солнце закатилось, и место монаха занял демон. Демона звали Фубуки-додзи и он всегда был рядом. Сэцуэй привык к нему, как привыкают к шумному, скандальному соседу. Фубуки-додзи вышел с ним вместе из вод реки, он точно так же ничего не помнил о прошлом, точно так же преклонялся перед Адзисаи, но он был свободен от оков закона и веры. Когда Сэцуэй не мог себе чего-то позволить, Фубуки занимал его место и шёл — воровать ли мясо с монастырской кухни, резать ли горло мерзавцу, до смерти забившему брата-монаха, наказывать ли жадных и бездушных чиновников, мучавших простой народ… Пока Сэцуэй проповедовал знати да угнетал грешную плоть, Фубуки-додзи веселился с земляными пауками, отважными благородными разбойниками, пил с ними сакэ и ел с ними вкуснейшую дичь, подстреленную в священных рощах. Кому, как не Фубуки можно доверить такое дело, как совращение Адзисаи? И демон не подвёл: бесшумно проскользнул в дом Сайсё, прокрался, таясь в кустах багрянника, туда, где колыхалась на ночном ветерке бамбуковая штора спальни. Сегодня Сайсё ночует при дворе, а завтра при дворе ночует его жена — у них так заведено. Значит, сегодня она одна, сегодня она доступна. Подняв полог, Фубуки-додзи всматривался в тонкие черты лица, прекрасного и даже во сне усталого. Он не горел так, как Сэцуэй — ему было незачем. Каждую свою страсть он спешил удовлетворить до того, как она успевала стать помешательством. Сняв маску, Фубуки припал к губам спящей. Он мечтал сделать это так давно — дольше, чем знал Адзисаи, дольше, чем существовал. Должно быть, святоша был прав, и они с ней связаны какими-то нитями с прошлого рождения. Потревоженная поцелуем, женщина проснулась, резко распахнула глаза. Проклиная свою поспешность, демон схватил маску, желая за нею спрятаться —, но Адзисаи обняла его, страстно и крепко, прижимая к груди, впилась в губы горячим ответным поцелуем. — Ты вернулся ко мне, — прошептала она. — Вернулся ко мне, любовь моя, вернулся из царства мёртвых! Пусть это лишь сон… Фубуки тихо хохотнул. Так даже лучше: отданное добровольно всегда было ему милее отнятого. — Ты вернулся, вернулся… — Адзисаи сорвала с себя одежды, прижалась к нему белой, как лунный свет, грудью, подалась навстречу, раздвинув бёдра, охотно и радостно впуская его в себя. — Ты вернулся, сын мой… сын мой, родись у меня снова… И словно скверное заклятье пали на Фубуки эти слова. Он бежал, уступая место Сэцуэю —, но и тот ничего не смог поделать, только шарахнулся от обнажённой женщины, чьи бёдра пятнало теперь его семя, бросился прочь, спотыкаясь на ходу. Страшное осознание накрывало его, возвращалась память, отнятая речными волнами. Малышка Юкивари попробовала было снова отгородиться от правды широкими рукавами, но рукавов не было, и только отчаянный голос Адзисаи-оокими — матери — звал его вернуться, продолжить начатое… Остался лишь Юкиока-но асон, и он беспомощно повалился в придорожную канаву, свернулся там и уснул. IX. Проснувшись поутру в канаве, Юкиока-но асон чихнул, удивлённо огляделся и решительно выбрался на дорогу. Вид у него был самый жалкий и наводил на мысль о ночном ограблении: ни чёрной форменной одежды, ни шапки, ни даже каригину — одни обноски, и те так выглядели, словно Юкиоку кто с бабы согнал. А время было уже позднее, и за опоздание на службу по головке не погладят. Осторожно пробравшись с заднего входа, Юкиока поймал знакомого стражника (странно, ещё вчера он был рангом ниже…) и шёпотом попросил: — Эй! Я асон Юкиока, сайсё-но тюдзё. Я попал в беду, как видишь — мне бы где комплект формы добыть. Стражник странным остановившимся вглядом осмотрел его с головы до ног и почти тут же понимающе ухмыльнулся: — Да, конечно, сейчас. Ты проходи вон туда, подожди под криптомерией. Ща будет тебе форма! — Спасибо, дружище, — кивнул Юкиока. — За мной не заржавеет! — Дык за мной тоже, — хмыкнул тот. Не прошло и пятнадцати минут, как из пристройки показался глава оммё-рё, а с ним — отряд гвардейцев…