У старой школы

В Риверглейде, за Холмом Справедливости до сих пор стоит маленькая католическая школа Святого Михаила, разбавляя довольно пустынный пейзаж. Тонкие деревянные ставни на окнах покосились, а краска на входной двери выцвела и стала похожа на рассыпанную по грязному снегу охру. Школа уже закрылась, но здание осталось — покинутое и заколоченное. Там я учился еще в довоенные годы, но было это очень-очень давно. Иногда в сухую погоду я вывожу с собой к холмам маленького Мо, закидываю его на плечи, и мы идем с ним путешествовать. Ему всего четыре, поэтому он обожает эти прогулки по загородным окрестностям даже больше, чем лакричные леденцы, которые дает ему папа. Мо слишком неповоротлив в новой зимней курточке с толстой подкладкой, поэтому, когда он крутится, чтобы взглянуть по сторонам, то ударяет меня ногами, как дикого скакуна. Он любит животных, в особенности лошадей. Мы живем недалеко от моря, и сильный ветер иногда срывает убор с головы, если зазеваться. А бывает, Мо помогает ветру, стягивая с меня старую бейсболку и распуская по плечам седые волосы. Когда его тонкие пальчики гладят мой висок, а впереди расстилаются холмы с неясным силуэтом старой школы, я вспоминаю о детстве. — Лошади! Там! Вон, смотри! — восторженно говорит Мо, размахивая руками и чуть не падая на землю. Приходится крепко сжимать ладонями тонкие худые бедра, колени чуть не ударяют мне по подбородку. Но уже спустя минуту Мо снова «в седле» и уверенно ерзает на моей шее. — Помнишь, я говорил тебе о ферме? — спрашиваю. — На ее месте, за тем холмом раньше находился ипподром Райли. В детстве мы часто любили сбегать туда, прогуливая уроки. Там стоял не только амбар со стойлами, но и площадка для выгула, административный корпус и дорожки для скачек, образующие небольшой стадион. Сейчас все это уже осталось в прошлом, но тогда казалось, что нет ничего интереснее жокеев, объезжающих норовистых скакунов. — Когда мне будет пять, я сяду на настоящую лошадку, — хвастливо заявляет мне Мо. — Если твой папа позволит. — Папа и не заметит, у него животик. В голосе Мо мне слышится обида, поэтому я хочу его отвлечь. Мы как раз доходим до спуска, и школа уже располагается не так уж и далеко, даже можно разглядеть покосившийся забор и небольшую рощу на заднем дворе. — Если ты будешь слушаться папу, то он запишет тебя на верховую езду, и, глядишь, через десяток лет из тебя выйдет отличный наездник. Мо в ответ только счастливо взвизгивает. Я понимаю, что мне частично удалось избавить его от глупой ревности по отношению к новому члену семьи. Если у него будет цель — это многое изменит. У меня была цель, когда я ходил с другими ребятами на ипподром Райли. Мою цель звали Элмо. Для скачек в жокеи брали в основном омег, потому что они худые, маленькие и довольно легкие. Не обходилось и без травм, но все эти мелкие парнишки были не из богатых семей, поэтому за вывихнутые руки и переломанные ноги, никто не оставался в ответе. Я влюбился в Элмо, как щенок, хоть он был на два года старше меня и за ним уже толпились ухажеры, которые могли загнать меня, неопытного тринадцатилетку, в стыдливый румянец. Я пожирал его глазами — жокейскую форму с узкими бриджами и высокие сапоги до колен, мягкий профиль и копну непослушных каштановых кудрей. Улавливал его разгоряченный скачкой запах, когда ветер дул в нашу сторону. И хоть никто его не слышал, я знал, что это он. Это его аромат. Элмо был моей фантазией долгие годы, с тех пор как я начал понимать для чего мне необходимо воображение. Но прошло больше пяти лет, прежде чем я смог воплотить хотя бы одну из них, ну а после мне пришлось спешно отправиться на войну, и стало уже не до того. Слева нам навстречу выезжает сухощавый подросток на велосипеде, а следом за ним бежит лохматый пес и громко лает. Больше для виду, чем демонстрируя свои защитные качества. Колокольчики на руле радостно трещат в знак приветствия, и велосипед останавливается. — Добрый день, мистер Эрри, — говорит Рори и улыбается малышу, восседающему на моих плечах. — Как дела, хулиган? — Я не хулиган, Рори! Спусти меня вниз, деда, — просит Мо, и мне приходится ссадить его на тропинку. Теперь я могу видеть его. Моего внука. Пес подбегает к нему и начинает мокрым носом лезть в лицо, отчего тот заливается смехом и чуть не падает на спину. — Тише, парень, тише, — приговариваю я и убираю в сторону мохнатую голову псины. — Я хотел заехать к вам после обеда, но раз уж увидел, — Рори достает из-за пазухи сверток и передает его мне. — Это травы, надо добавлять их в чай, чтобы с сердцем не было проблем. — А какие проблемы с сердцем? — спрашивает Мо. — Иногда оно болит, — отвечаю я. — Из-за любви? — И из-за нее тоже, маленький Элмо, — решает растолковать Рори ребенку. — В возрасте твоего деда за этим необходимо следить. — А мне тоже надо? — встревоженно уточняет Мо, поглядывая на меня. Мое сердце непрерывно болит уже четыре года: с тех пор, как я похоронил своего омегу. И не всегда это происходит по объективным медицинским причинам. Но этого я не говорю ни Рори, ни своему внуку. Каждый раз, когда я провожаю маленького Мо к школе, я думаю о том времени, когда еще толком не знал ни жизни, ни любви, да и войну тогда не мог себе даже вообразить. И невольно это наполняет меня спокойствием и легкой грустью. Я смотрю за горизонт и вспоминаю тот день, когда вернулся с Форт-Тинуид и помчался к тому самому дому в северной части города, где жил до войны Элмо. Я тогда думал, что он выставит меня вон, после того как я ушел от него всего спустя пару месяцев супружеской жизни. Меня не было два с половиной года, но Элмо ждал. И я подожду до того момента, когда снова буду с ним. А пока я могу только наслаждаться тем, что вижу: как медленно течет время в Риверглейде, как меняется все вокруг с каждым годом и ветшает старая школа. Я могу изредка вспоминать об Элмо, моем омеге, имя которого теперь носит мой внук. Элмо дождется и поймет, он это умеет. Я ведь знаю.