renewal.

***

– Чанни, Чанни! – Мальчонка, на вид лет шестнадцати отроду, бежал вдоль узкой улочки их маленькой деревушки, то и дело спотыкаясь о мелкие камушки и ямки. Люди расступались, пропуская взбалмошного ребенка, что поднял шуму на весь поселок, но все равно улыбались ему вслед. Единственный сын наместника, он был очень любим местными жителями, как и его честный и справедливый отец, но у кого-то свыше все было рассчитано иначе: любовь и привязанность, справедливость и заслуги. Мальчик очень рано потерял мать, а наместник – любимую всем сердцем жену. Будучи совершенно одним, мальчонка легко привязывался к людям, легко находил друзей, он никогда не брезговал общением со слугами, придворными и простыми мещанами, всегда лучезарно улыбаясь и помогая старушкам на рынке. В его жилах не текла столь благородная кровь, как в князьях и императорах, но его душа была чище горного источника, а сердце – светлее восходящего солнца. – Чанни! – Хлипкая деревянная дверка со скрипом открывается, и мальчишка вваливается в тесный домик, немного пыльный, заваленный старым хламом, и, честно говоря, до безобразия бедный, но его это совсем не смущает. – Ты опять всю деревню на уши поставил? – Низкий голос отдает приятной хрипотцой ото сна, и мальчик, улыбаясь еще шире, в три шага добегает до узкой кровати, стоящей под самым окном. Он забавно пыхтит и хмурится, пытаясь размотать кокон из мягкого одеяла, чтобы забраться внутрь, но ничего не получается, и он почти скулит от досады, наугад стуча ладошкой по объемному комочку, скрутившемуся на постели. Комочек лениво возится на серой простыне, пока край одеяла не оттопыривается, пропуская в свою теплую негу мальчишку, который, не теряя времени, ныряет в чужие объятия. Кокон вновь заворачивается, только теперь вокруг двух, тесно прижавшихся друг к другу тел. – Если твой отец узнает, что ты бегаешь ко мне даже в мой выходной, – тебя накажут, а меня запрут в темнице, если и вовсе не казнят. – Мужчина недовольно, отчасти сонно пыхтит, пытаясь улечься как можно удобнее в узком пространстве и при этом не придавить хрупкого мальчишку под боком. – Не накажут, я уже говорил отцу, что ты для меня как брат родной и пример для подражания. – Мальчик улыбается, утыкаясь носом в теплую ключицу старшего, еле ощутимо обвивая его торс еще холодными с улицы ручонками. – Все ли спят с родными братьями в одной кровати? – Тот невольно тянет уголки губ в легкой улыбке, крепче обнимая младшего, заставляя его вжаться в оголенное крепкое тело мужчины. – Тогда скажу, что ты мой наложник или фаворит. Ты же можешь быть кем-то из них? – Мальчик чуть отодвигается, чтобы посмотреть старшему в лицо, но глаза того закрыты, а легкая улыбка совершенно ни о чем не говорит. Он отчаянно пытается уложить мальчишку, цепляясь за последние крупицы сна, что тот отгоняет каждым своим словом, неловким движением, прикосновением холодных пальчиков. – О боги, и тебе не стыдно говорить о таком вслух? – Глаза того приоткрываются, и черные зрачки в обрамлении медовой радужки пристально смотрят на удивленную мордашку мальчика, что выглядывает из-под одеяла. – Ты еще слишком мал. Твой отец сойдет с ума от подобных заявлений. – Если я мал говорить об этом, то стыдно должно быть именно тебе! – Мальчик тут же щетинится, откидывая край одеяла и садясь на твердый матрац, скрещивая худые ручонки на груди. – Кто склонил меня ко всякого рода непристойностям? – он говорит очень строго, зло хмуря брови, и при этом умудряясь выглядеть безумно очаровательно. – Не имею права знать, мой господин. – Мужчина улыбается, перехватывая мальчишку поперек талии, довольно резким движением укладывая его на постель. Младший успевает лишь моргнуть, как потрескавшийся потолок перед глазами сменяет едкая улыбка на губах нависшего над ним старшего. – Но если встречу его – несомненно обезглавлю. – Чанёль, ты… – он что-то недовольно мычит в чужие губы, чувствуя, как те растягиваются еще большей улыбкой, но быстро сдается, обещая себе, что обязательно припомнит тому все-все, а сейчас позволит себе ответить на столь сладкий поцелуй. Дышать становится все труднее, и он цепляется тонкими пальцами за чужие плечи, притягивая старшего ближе, вопреки желанию втянуть в легкие хоть немного кислорода. Отказаться от поцелуя куда сложнее, чем от воздуха, потому что в поместье у них всегда так мало времени, и даже ночи они проводят порознь. Юный господин – в своих покоях за тонкими раздвижными дверями из рисовой бумаги, что не могут спасти его даже от легкого сквозняка, а Чанёль... Чанёль – начальник личной охраны наместника, его место у покоев господина в руке с мечом, так похожим на китайский цзянь*. Но сейчас здесь нет наместника, нет подчиненных и чопорных слуг наследника. Есть только они, и поэтому мужчина позволяет себе стянуть с хрупких плеч бледно-синий жакет и светлую рубаху, без зазрения совести отбрасывая легкий шелк на пол. Влажные губы скользят вдоль нежной кожи, и мальчишка под ним судорожно выдыхает, потому что он скучал, и ему этого очень не хватало. Не хватало ощущения чужих крепких рук, обвивающих его талию, теплых поцелуев в ключицы, и низкого голоса, что нашептывает всякую чушь, чтобы мальчик не боялся. Но он никогда не боится, даже если больно, ведь за болью всегда следует удовольствие, которое ему дарит его мужчина. Широкие, немного грубые ладони скользят вдоль впалого животика, который и вовсе не пристало иметь мужчине, пусть даже юному. Но фигура младшего так напоминает тонкий, девичий стан, что старший не может удержаться от легких поцелуев в низ живота, забираясь кончиком язычка во впадинку пупка. Мальчик под ним дрожит, срываясь на жалобный скулёж, держа пальчиками и без того всклокоченные темные прядки старшего. Вслед за рубашкой на пол летят темно-синие традиционные штаны, слишком широкие, полностью скрывающие стройные ноги младшего, его округлые бедра и ягодицы, и Чанёль рад этому. Кроме него никто не увидит того, насколько прекрасен юный господин. Губы впиваются в молочные бедра грубыми поцелуями, стараясь не оставить за собой следов, но доставить удовольствие, от которого аккуратные пальчики на худых ножках младшего будут поджиматься в исступлении. Розовые пяточки оказываются на спине старшего, а после влажный язычок скользит вдоль напряженного, небольшого члена, захватывая в жаркую тесноту сочащуюся смазкой головку. Мальчишка кусает губы, чтобы не стонать слишком громко, когда жар накрывает все его возбуждение, двигаясь слишком медленно, мучительно. Он хочет помочь, подтолкнуть старшего к более смелым действиям, быстрому темпу, но тот противится, упиваясь нетерпением своего господина. – Чанни, - хриплый голос бьет по ушам в тишине, наполненной лишь тяжелым дыханием и тихим, влажным хлюпаньем. Старший нехотя отрывается от своего занятия, напоследок ласково целуя багровую головку пульсирующего члена, вызывая легкую дрожь у младшего. Его пунцовые щечки горят, а разгоряченная кожа, покрытая мелкими капельками сладкого пота, ощущает даже легкие колебания воздуха в помещении. Он наблюдает, как два длинных, узловатых пальца старшего обильно смачиваются слюной вперемешку с его собственной смазкой, и рука опускается вниз. Глаза сами смыкаются, а влажные прикосновения к ложбинке между ягодиц заставляют дрожать еще больше. Они легко проскальзывают в горячую тесноту бархатных стеночек под судорожный вдох и такой желанный, еле слышный стон. Мальчик прогибается, подаваясь навстречу пальцам, пытаясь изогнуться как можно сильнее, чтобы они наконец коснулись того местечка, от прикосновений к которому в глазах застывают слезы блаженства. – Ты несносный мальчишка, Бэкхён-а, - хриплый от вожделения голос продирает пелену возбуждения, что накрыла рассудок младшего. Влажные губы касаются нежной кожи за ушком, а шепот вызывает волну мурашек, растекающихся по всему телу, собирающихся жаром внизу живота. - Кого ты представлял, лаская себя пальчиками внутри? Чье имя ты стонал, изливая свое семя во влажную ладошку? Щечки того краснеют пуще прежнего, но он не может выдавить из себя ни слова, скребя аккуратными коготками подкачанную грудь мужчины, словно говоря: «Тебя. Твое». Он ведь так сильно скучал, так сильно хотел, что теперь, когда чужие пальцы покидают его тело, он задерживает дыхание в сладком предвкушении. Крупная головка скользит вдоль ложбинки, очерчивая раскрасневшийся вход, что нетерпеливо сжимался от легких прикосновений чего-то столько влажного и горячего. Он входил медленно, боясь причинить боль, навредить, ведь его господин еще так юн, нежен, и может быть, Чанёль давно заслужил себе казнь. Нет, он определенно ее заслужил, когда посмел опорочить этого ребенка, когда прикоснулся к нему. Безродный солдат, позволивший себе слишком многое, вкусивший запретное, не нашедший в себе силы отказаться. Сейчас он исступленно двигался в чужом хрупком теле, заглушая глубокими поцелуями срывающиеся стоны. Нежные стеночки сжимали его плоть, а ноготки царапали и без того покрытую шрамами спину. И как только он, такой отвратительный в своем ничтожестве, смог покорить этого маленького ангела? Настолько невинного, что выглядел непорочными даже сейчас, раскинувшись на его кровати, содрогаясь от мощных толчков внутри, выстанывая чужое имя, наперебой с пошлыми просьбами «сильнее». Чанёль был послушным слугой, вбивая хрупкое тело в постель, упиваясь звуками влажных шлепков и сладких стонов, срывающихся на жалобный, щенячий скулеж. Он никогда бы не позволил себе порочить чистейшее тело своего господина, никогда не простил бы себя за такую вольность, но тихое «в меня, пожалуйста, в меня», выключало его здравый смысл, позволяя замарать безгрешное тело своим семенем, кончая глубоко внутрь. Бэкхён всегда по-особенному реагировал на что-то столь интимное, впиваясь острыми зубками в широкие плечи мужчины, чтобы не стонать слишком громко, кончая на собственный живот, иногда пачкая торс старшего. Они долго приходили в себя, цепляясь друг за друга, как за тающую на глазах иллюзию, желанную, необходимую до боли в груди. Любимую. Дарили сладкие, почти невинные поцелуи, осторожные прикосновения и тихий шепот, точно передающий то, как они нуждаются друг в друге. Каждый день, каждую минуту. Всегда. – И за этим ты бежал сюда через всё поселение в такую рань? – Чанёль улыбался, прикасаясь губами к влажной коже виска, наконец натягивая поверх скомканное одеяло, чтобы его мальчик… ох, нет, чтобы его господин не простудился. – Нет. – Хрупкое тельце ворочается под боком, поворачиваясь личиком к старшему, утыкаясь отчего-то холодным носиком в разгоряченную грудь. – Не совсем, – роняет он тихий смешок, обвивая крепкое тело ручонками, – я скучал. – Тогда, может быть, поспишь немного со мной, а после я отведу тебя в поместье? – Широкие ладони оглаживают плавный изгиб позвоночника, бессовестно устраиваясь на мягких ягодицах, чуть сжимая. Мальчик легко кивает, но понимая, что его ответ не растолкуют, довольно мычит, подаваясь бедрами навстречу рукам. – Бэкхён-а, расскажи мне что-нибудь, я так люблю засыпать под твой сладкий голос. Старший невольно улыбается, потому что говорит что-то подобное впервые, и мальчишка тоже смущается, слыша эти слова. Но все равно судорожно перебирает в памяти истории или старые, забытые самим богом легенды, которые бережно хранятся в отцовской библиотеке. Его голос на самом деле очень нежный, как шелест ветра, запутавшегося в листве, или шум плещущего источника, бьющего из старых скал за селением. Он завораживает. – Очень давно, когда еще живы были наши прадеды, когда землю орошала кровь воинов, а небо плакало от криков невинных, родился величайший герой нашего народа, давно забытый. Имя которого утеряно, а память схоронена в долгих годах. Война никого не щадила, забирала у этого мира и врагов и союзников, пока ход сражений не переменился, и не пришла тьма для тех, кто был нам предками. Они умирали один за другим, даря небесам свои последние вдохи, и именно тогда, в буре смертей и криков, родился Он, залитый кровью братьев и недругов, последний в своем войске. На своем последнем вдохе, когда веки почти сомкнулись, а рассвет слился с закатом, пред ним предстал бог. Покровитель мёртвых воинов, владыка их загубленных душ – Уауантли. Уже не живой, еще не мертвый, из самой преисподней. Он предложил воину продать душу за спасение. Спасение не своей жизни, а своего народа, и тот не смел отказать. В нем кипела невиданная сила и мощь, ярость и отчаяние. От битвы к битве, он блуждал по границам своей страны, меняя ход истории, сражаясь за тех, кто бесславно пал, за тех, кто его любил, и тех, кто ждал. Но время шло, и он менялся ото дня ко дню, он становился другим. Обещанная дьяволу душа покидала его тело, голод становился все сильнее, и жажда не отступала даже после литров поглощенной влаги. Война стала его домом, тела – пищей, кровь – водою. Он уже не был тем человеком, которым был когда-то, пожирая своих братьев и врагов, не смотря на то, кто они, только бы заполнить ту пустоту, что была внутри, утолить тот голод. Но всем войнам свойственно заканчиваться. Так случилось и с этой. Тогда он утратил свой последний дом. Пугающе холодный, исхудавший, он ушел туда, где не было ни одного живого человека, как можно дальше от дома, забывая лица родных, забывая себя и свое имя. Забывая, что когда-то он тоже был человеком, в последний раз смотря на себя живого, открывая глаза уже совершенно мертвым. «Вендиго» - это было единственным, что он знал в конце. Имя, которое ему дал «отец-создатель», крестивший его в крови убитых. «Всепожирающее зло». Чанёль с замиранием сердца слушал легенду, что переливалась в тишине комнаты нежным голоском мальчишки, но несла в себе ужас былых поколений. Сердце неприятно билось о грудину, а кожу покрыли колючие мурашки. Ему отчего-то, как никогда сильно хотелось верить, что эти легенды – лишь россказни доморощенных старушек.

Не бойся завтрашнего дня, Просто возьми мою руку, и ты Почувствуешь себя значительно лучше.

***

Войнам свойственно заканчиваться, забирая перед этим сотни жизней, убивая невинных, кого дома ждут жены, дети, любимые люди. Войнам свойственно начинаться. Война – это боль, приправленная слезами и кровью. Это отчаяние, от которого нет спасения, нет выхода, но ты вынужден идти вперед, все дальше и дальше во тьму, не зная, сможешь ли потом вернуться. Именно к такой войне готовилось небольшое поселение на окраине густого леса. Король призвал всех на защиту своего государства: и мужчин, и юношей, вне зависимости от ремесла, возраста, должности. Всех. И Чанёль тоже должен был уйти, оставить свой дом, свою маленькую халупку недалеко от городской пекарни, а еще оставить Бэкхёна, чтобы защитить честь своего народа. – Не плачь, ну же, маленький, давай, улыбнись. – Чанёль вытирал соленые дорожки с бледных щек большими пальцами, придерживая точеное личико за скулы. Бэкхён плакал с того самого момента, как наместнику пришел приказ короля. Сейчас слёзы лили все: женщины, дети, родители тех парней, что этим вечером уйдут в долгую дорогу и, возможно, уже никогда не вернутся. Но Чанёль верил, что он не такой, что он сможет избежать смерти, и не только потому, что он хороший воин. Он обещал своему мальчику вернуться. Тот цеплялся худыми пальчиками за плечи старшего, тянул его к себе, жадно впиваясь в сладкие губы, прокусывая их до крови, зализывая ранки язычком. Для него все это было чем-то нереальным, то, что его Чанни может уйти и никогда больше не вернуться, это казалось плохим сном, и он отчаянно целовал любимого, не желая отпускать, даже когда затрубил рог. – Я вернусь, слышишь, маленький мой, я вернусь, - Чанёль шептал это как мантру, не желая отпускать и сам, но было нужно, уже пришло время, он и так нарушил правила – пробрался в комнату юного господина этой ночью. – Я тебя люблю... – слишком тихое, чтобы услышать, но старший все равно цепляется за сорвавшееся с зацелованных губ признание, впиваясь в них коротким, но переполненным болью поцелуем. Возможно, их последним. – Я тебя тоже, больше жизни люблю, больше всего, что есть в мире. Я люблю тебя, Бэкхён. Мальчишка еще долго смотрит вслед удаляющемуся войску, нашептывая одну только молитву, моля всех богов вернуть ему возлюбленного. Ему не важно, каким тот вернется, пусть даже раненым или искалеченным, ему все равно, только бы живым. Бэкхён будет любить его любым, просто потому, что это его Чанни: великан, покоривший хрупкое сердечко мальчонки, который теперь не может без него жить.

Время нас не ждет Побудь со мной еще чуть-чуть Этой ночью.

***

Кровь текла рекой, впитываясь во влажную землю, пачкая руки, попадая крупными каплями на лицо. Все больше с каждым годом, так же стремительно, как время, проносящееся сквозь них, затопляя собой весь земной шар, заставляя все живое тонуть в крови. Так казалось. И даже воздух теперь стал тяжелым, пропитавшимся запахом железа и чего-то до тошноты сладкого, приторного. Так пахла смерть, и этот запах уже давно пропитал всё его тело, въелся в саму душу. Лязг металла бил по ушам, перебиваемый лишь стонами раненых, и чужая жизнь таяла в его руках, просачиваясь между пальцами сухими песчинками. Застланные пеленой возбуждения, страха или злобы, чужие глаза гасли, словно фитильки свеч на ветру, тела безжизненно опадали наземь, а Чанёль уже давно никого не жалел. Его руки перестали дрожать, и только одна мысль, бьющая по вискам изо дня в день, не давала ему отдаться безумию, утопая в ворохе чужих смертей, упиваясь кровью им убитых. Дома его ждет его мальчик, его малыш, сидящий днями напролет в библиотеке, а по ночам, наверняка, смотрящий в чернящее небо, и каждый раз загадывающий желание, чтобы Чанёль вернулся. И он вернется, обязательно вернется. Он вторит себе, что вернется, даже когда ряды его войска редеют, а отбивать атаки противников становится все труднее. Но ведь у них нет выбора. Им великодушно оставили только надежду, которой с каждым днем становится все меньше. – Чанёль, – в темной чаще леса голос мужчины звучит неожиданно громко, что заставляет Пака спохватиться, хватаясь за рукоять меча и всматриваясь во тьму. – Тише, парень, я всего лишь пришел сменить караул. – Дядюшка? – Чанёль удивленно вскидывает брови, отпуская недавно начищенный меч. Мужчина улыбается так тепло, по-отечески ласково, подходя к парню, мягко кладя руку на его плечо. – Иди, отдохни, завтра тяжелый день, тебе понадобится много сил. Парень молча кивает, смотря с необъятной благодарностью в глаза старшему, ведь его тело слишком сильно устало, изо дня в день цепляясь из последних сил за собственную жизнь. Продирать себе путь через тела других людей, выдирать собственную жизнь из цепких лап смерти, просто, чтобы однажды вернуться домой к тому, кто оказался важнее всей жизни. Шатер встречает его сырой прохладой, и единственный вздох облегчения вырывается, когда бригантинные доспехи покидают его плечи. Он слишком устал от происходящего, что бесконечным ворохом вьется вокруг него, не давая даже надежды на скорый конец. Кровать слишком тверда, и даже под скудным пледом ему всё еще холодно, и не хватает тепла тонких пальчиков, что любили скользить вдоль широкой груди, и извечно холодного носика, что утыкался куда-то в яремную впадинку, словно дышал только им. Как же Чанёль скучает, уже который месяц проваливаясь в беспокойные сны, где его встречает его господин, его маленький мальчик, заключая в крепкие объятия своего героя. Наверное, именно поэтому ему сложно открыть глаза, когда даже в сон врываются обрывки чужих криков и лязга металла. Он цепляется за обрывки теплого сновидения, пытаясь еще хоть немного ухватить того сладкого спокойствия, вкус которого почти забыл. А снаружи солдаты, такие же сонные, взбудораженные, бросаются на рожон почти неподготовленными против людей облаченных в доспехи. Это их долг, их обязанность и их обещание перед королем – сражаться до последнего. Именно поэтому Чанёль выхватывает меч, даже не раздумывая, вырываясь из шатра. В тусклом свете факелов трудно разобрать чужие тела, понять, кто из них враг, кто друг, но когда перед глазами мелькает острый клинок, он, не раздумывая, пронзает чужое тело наточенным лезвием. Кровь брызжет в лицо, но он слишком привык к этому, чтобы останавливаться, рассекая тела, как соломенные чучела. Адреналин бурлит в крови, и картинка перед глазами предательски плывет, размазываясь в одно черное пятно с редкими вкраплениями красного, пока собственное тело не пронзает жгучая боль. Чужое лезвие неприятно скользит вдоль его собственной плоти, разрывая нежную ткань, и выскальзывает наружу, смачивая землю его кровью. Оружие предательски выпадает из внезапно ослабевших рук, и ноги больше не держат его, словно тело само вздохнуло с облегчением, говоря «хватит». Он оседает наземь, врезаясь коленями в шероховатую землю, и невидяще смотрит вперед, пока бордовая жидкость стекает вдоль живота к ногам. Чужой голос шепчет «это конец», а перед глазами, одна за другой, мелькают картинки его счастливого прошлого. «Словно вся жизнь перед глазами» - и если это так, то вся его жизнь – Бэкхён. Улыбчивый Бэкхён, который без дозволения убегал из поместья в его маленькую конуру. Серьезный Бэкхён, который пытался скрыть восхищение, наблюдая за тренировками личной охраны наместника. Смущенный Бэкхён, который украдкой отвечал на его поцелуи в темных закоулках собственного дома. Возбужденный Бэкхён, который пытался сдерживать стоны удовольствия, зажимая рот вспотевшей ладошкой. Искренний Бэкхён, который тихим шепотом проронил «я люблю тебя». Его Бэкхён. Глаза вот-вот норовят сомкнуться под тяжестью век, а слезы горечи стекают по щекам, и хочется выть от обиды. Он больше никогда его не увидит. Но голос пропал, и только боль стала поперек горла, и тело грузно опустилось на землю. Перед глазами все плыло, и он не был уверен, от слез ли, или так уходит жизнь, медленно, словно давая возможность проститься с этим миром. А бой продолжается, вот только звуки сражения больше не беспокоят его, все словно затихло, замерло, и все время остановилось. Или жизнь замерла в его жилах и навсегда отделила от того мира, который он привык видеть. И рассвет слился с закатом, обдавая его тело, словно последним, ярким светом, давая вновь почувствовать тепло, последнюю надежду, что может быть, он еще сможет проснуться, только не в холодной земле, а там, где его ждет его жизнь, его Бэкхён. Свет слепил глаза, и из-под полуприкрытых век он смог различить чужой силуэт, не иначе как сам Бог или ангел пришел по его душу, вот только, разве не дьявол должен забрать такого, как он? Грешника. – Ты ведь хочешь жить, воин? – хриплый, но от чего-то приятный голос касался угасающего слуха, заставляя почти остановившееся сердце трепетать. – Ты хочешь завершить войну? – Вопрос казался ему простым, но ответа всё равно не было. Не война беспокоила его душу. – Ты хочешь вернуться к любимым? «Любимым» - эхом отдало Чанёлю, и он, пересилив тяжесть, открыл глаза, скользя мутным взглядом по чужому силуэту. Почти неразличимый на ярком фоне, он возвышался над его умирающим телом как последняя надежда, что почему-то горчила проклятием. – Да… – тяжелый, хриплый вздох, но на большее его всё равно бы не хватило. Он не мог пошевелить и пальцем, когда стоящий пред ним присел на колени, склоняясь к самому его лицу. – Теперь твое имя Вендиго. Запомни его, воин. И Чанёль запомнил, резко открывая глаза, словно от удара током, что заставил его вернуться с того света. Все так же лежащий на холодной земле, среди криков и противного лязга метала, в океане боли и крови, что струилась по земле. Тело дрожало от той силы, что бурлила в венах, той нераскрытой мощи, что рвалась наружу сквозь тонкую кожу. Он чувствовал себя другим. Он был другим, и даже меч в его руках лежал по-иному. Почему-то противники двигались медленнее, и их мечи слишком плавно рассекали воздух. Сражение больше не было сражением, скорее игрой, где он без труда выигрывал. – Я же убил тебя… – коснувшийся его слуха чужой голос, и мертвое тело, соскользнувшее с меча на землю. Его убили, но Чанёль ведь не говорит, что он жив. Совсем нет, его на самом деле убили. Он на самом деле мертв.

Вдруг мои глаза открылись, Ярким светом озарились, Мы все светимся, сгорая.

***

«Война стала его домом, тела – пищей, кровь – водою. Он уже не был тем человеком, что был когда-то, пожирая своих братьев и врагов, не смотря на то, кто они, только бы заполнить ту пустоту, что была внутри, утолить тот голод». Эта фраза крутилась в его голове изо дня в день, мягкие губы, нашептывающие ее, снились ему во снах. Он ждал. Ждал, когда эта война станет его домом. Когда голод просочится под кожу, въестся в саму его душу, и он не сможет держать его в себе. С каждым днем он менялся, становился сильнее, быстрее, еще более свирепым, еще менее человеком. Безжалостным и кровожадным. С каждым днем понимал более ясно: ему нельзя возвращаться домой. И когда первая капля крови попала на язык, оказавшись до боли сладкой, и когда голод помутил его сознание. Он понимал, что он не сможет вернуться. Обещание, данное ему, – всего лишь ложь. Он не сможет увидеть любимого. И вгрызаясь в еще не остывшую плоть, только-только живую, он ронял горькие слезы, понимая, что его последняя надежда, не иначе, как блажь. Он чудовище. Голод рос и становился все сильнее, его было сложно контролировать и еще сложнее утолять. Человеческая пища казалась отвратительной и вовсе ненужной. Самым желанным деликатесом стали люди. От одной границы к другой, он уходил туда, где сражения вскипали пеной, где во всеобщем хаосе на него никто не обратит внимания. Где можно будет выпустить своего зверя, дать ему насытиться, утолить жажду и голод. Он не хотел думать над тем, что случится, когда война закончится: куда ему идти, как жить, при этом не лишая жизни других. На эти вопросы ему всегда отвечал голос Бэкхёна, доносившийся из глубин его памяти, голос, который нашептывал старую легенду, такую же, как и сотни других, что он любил рассказывать старшему по ночам. Но, наверное, единственную настоящую.

***

«Но всем войнам свойственно заканчиваться. Так случилось и с этой». Они победили, хотя никто уже и не вспомнит, за что боролись. За что умирали, оставляя свои дома, своих родных, любимых. Чанёль, пожалуй, был единственным, кто жалел о ее конце. Направляясь домой, он отсчитывал, как много времени у него есть. Успеет ли он сказать Бэкхёну, что давно уже не тот, кем он был в самом начале. Не тот, кем он был при жизни. От чего-то было больно видеть, как жители их маленького поселения со слезами счастья на глазах встречали живых, выживших и вернувшихся домой воинов, чьи тела искромсала война, а души истощили чужие смерти, но все они вернулись домой, всё такими же, всё так же любимыми. И только Чанёль вернулся другим. Горькие слезы, текущие по щекам его мальчика, совсем не делали легче, как и теплые объятия, которые он ему дарил, сжимая дрожащими пальчиками плечи. Бэкхён так вырос. За прошедшие годы он стал совершенно другим, утонченным, изящным. Все такой же низкий, стройный, ничуть не мужественный, он был ангельским воплощением его мечты, который, не иначе как скрывал свои небесные крылья под длинными одеждами. – Чанни, Чанни… – Тонкие ручки, обвивающие его шею, и такое легкое, совсем невесомое тельце, повисшее на нем. Чанёль тоже плакал, совершенно не стыдясь своих слез, прижимая тонкий стан ближе к себе, сжимая в таких жадных объятиях, которых ему не хватало так давно. Он скучал, скучал больше жизни, той, что у него была, и той, что есть сейчас. Возможно, оно на самом деле того стоило, все те люди, тела которых он осквернил, та плоть и кровь, которую он поглотил и выпил. Это всё стоило его Бэкхёна, только имеет ли он право касаться его теперь. – Пойдем, пожалуйста, пойдем. – Мальчишка тянул старшего за руку, направляясь в поместье, и Чанёль послушно шел следом. – Отец теперь долго будет занят, я разгоню прислугу, и… я так скучал по тебе. Я боялся, что ты больше не вернешься, – он роняет почти шепотом, не оборачиваясь, не сбавляя шаг. – Я бы вернулся даже с того света. К тебе я бы вернулся… В поместье почти никого не было, а тем, кто остался, было совершенно не до юного наследника, что все еще со слезами на глазах тащил измученного войной солдата по узким коридорчикам. Чанёль все еще не верил, что вернулся, что его ладонь так трепетно сжимает в своей ручке его Бэкхён. Его молодой господин, который остался всё тем же, всё так же любящим. Он ждал его, столько лет, в своем одиночестве, жертвуя свой юностью ради воина, который вернулся не живым, но все таким же влюбленным. Бэкхён даже не думал давать ему сменную одежду, впихнув в руки только полотенце, и затолкав в купель со все еще теплой водой, которую готовили для него самого, но радостная новость о возвращении воинов смела все планы подчистую. За тонкой, почти прозрачной дверью, еле слышно плескалась вода, и трудно было осознать, что это на самом деле он – его Чанёль. Его мужчина. Прошедший столько боли и ужаса, выживший, живой, всё тот же Чанёль, который прошел сам ад только бы вернуться к нему. Бэкхён нервно вздрогнул, когда двери с шелестом разъехались, и в комнату вошел он, раскрасневшийся, взъерошенный. Его тело все еще было влажным, и по коже стекали нередкие капли воды, срываясь с точеного тела на пол. На нем не было ни единого шрама, ни следа, оставленного войной, словно не было и тех долгих лет порознь, и перед ним сейчас все тот же Чанёль, его Чанни – всего лишь охранник, а не почетный воин. Это было удивительно, настолько, что тонкие пальцы без ведома хозяина заскользили по влажной коже мужчины, очерчивая крепкие мышцы, останавливаясь у самого сердца. Бэкхён замер, вслушиваясь, но не чувствуя ни одного движения, ни одного удара, ничего, но ведь их сердца так часто бились в унисон, неразличимо одно от другого. Он припадает губами к груди, касаясь мягкого местечка между ребер, а Чанёль вздрагивает от того, что в прошлый раз он чувствовал на этом месте холод чужого меча. Словно Бэкхён все знает, чувствует, и пытается сладкими поцелуями излечить незримую рану, замершее сердце, прогнившую душу. Жаль, только, уже поздно. Кровать привычно скрипнула, когда на разглаженные простыни опустилось совершенно обнаженное, хрупкое тельце наследника, которое тут же вжало в мягкую перину все еще влажное тело его воина. Кончики загрубевших пальцев скользили вдоль впалого, мягкого животика, переходя на бедра, пока тот же путь проходили влажные от поцелуев губы. Изучая каждую клеточку, пытаясь запомнить это сводящее с ума ощущение. Чанёль подхватывает тонкие ноги под колени и закидывает их на свои плечи, впиваясь несдержанным поцелуем во внутреннюю сторону бедра, прикусывая тонкую кожу. Наверное, впервые за все время позволяя себе оставить чуть красноватый след на чужом теле, внутренне сжимаясь от несдержанного, сладкого стона, что роняет его мальчик. Заклеймить. Ведь это давно его собственность. Он весь принадлежит ему. Чанёль голоден. Внутренности сводит от слепого желания сцепить зубы чуть сильнее, ощутить на языке чужую, наверняка безумно сладкую кровь, лучшую, упиваться ею, но что-то не дает. Здравый смысл? Разум? Любовь. Она никогда не позволит ему причинить боль своему мальчику, и совершенно неважно кем он станет: чудовищем, животным, хоть самой преисподней воплоти, без чувства жалости и человечности. Бэкхён для него свят, есть и будет. И он разжимает челюсти, бережно зализывая небольшой налитый краснотой след его зубов. Тонкие ручки цепляются за его плечи, увлекая к себе и заставляя улечься на спину, откидываясь на мягкую подушку. Почти без стеснения, только с очаровательно алеющими щечками, на него сверху садится юный господин. Руки старшего сами тянутся к молочным бёдрам, касаясь нежной кожи грубыми ладонями воина. Воина, прошедшего войну и сотни сражений. Младший так неумело касается губами чужой кожи, чуть смуглой, пропитанной кровью, которую не отмыть, сколько не пытайся. Чувствует ли он этот аромат? Вкус металла на своем языке, скользя самым кончиком вдоль ключицы? Чувствует ли тот холод, что исходит от тела мужчины, и удары сердца, которых нет? Чувствует ли, что он уже давно мертв? Юное тело пышет смущением и жаром, его запах сводит с ума: невинный, чистый, настолько, что старшему становится противно от самого себя. Он собирался осквернить всё это, испачкать, опорочить даже пуще прежнего. Тогда он был обычной дворнягой, безродным слугой, которому было позволено под покровом ночи касаться чего-то столь идеального, желанного, возвышенного во всех отношениях. Своего господина. Но теперь всё по-другому. Он стал чернее, повидав смерть, и в конце сам став ею. Убив сотни людей, опустившись на дно, к самой преисподней. Неужели он сможет испачкать своего хозяина собой? А Бэкхён не может остановиться, не может сказать себе «хватит», ощутив кончиками пальцев любимое тело, коснувшись его губами, вспомнив его вкус: насыщенный, чуть солоноватый, что сейчас отдавал легкой горечью. Он не мог остановиться, спускаясь все ниже, очерчивая мышцы пресса, пока кончик язычка не скользнул вдоль влажной от смазки головки. – Нет, не нужно… – Чанёль не хотел этого испытывать, не хотел позволять своему мальчику опускаться до такого. Зная, что получит удовольствие в то время, как Бэкхёну будет трудно и неприятно, но тот и не думал прекращать, нарочито быстро вбирая в рот крупную головку. Голова шла кругом от непривычного чувства тепла и влаги, и хотелось рычать. Тело охватывал жар, и он совсем не был похож на возбуждение. Словно пламя из самой преисподней щекочет жаркими языками его кожу. Проникает глубже, сжигая последние крупицы его души. Слезы сами навернулись на глаза, а легкие сжались в невозможности вдохнуть, пока едкий запах серы и гари проникал в самое нутро. Его тошнило, и он понимал, что это конец. Ему не хватило времени, чтобы в последний раз побыть вместе с Бэкхёном, в последний раз подарить ему хоть немного своей любви, напомнить, что он – самый важный. Он – его жизнь. Младший испуганно пискнул, когда его буквально подкинули, переворачивая на спину и наваливаясь сверху. Чанёль тянул время, молил всех богов, которые никогда его больше не услышат, чтобы отсчитали ему еще немного времени, всего пару часов, и этого хватит, чтобы он исчез не жалея ни о чем. Он входит почти не растягивая, сцеловывая редкие капельки слез с дрожащих век. Слова любви сами срываются с губ, хриплым шепотом просачиваются в спутанное сознание младшего, и он плачет давно не от боли, подмахивая бедрами навстречу размашистым толчкам. Он плачет от счастья, что наконец самое страшное позади, что они вновь будут вместе: едины, как и раньше. Младший прогибается в спине, скребёт короткими коготками чужую спину, роняя звонкие стоны и окончательно теряя себя. Он ждал слишком долго, чтобы терпеть, не прикасаясь к себе ни пальцем, не подпуская ни одну из тех девиц, что присылал ему отец. Он ждал только Чанёля, его тела, его рук, сжимающих ягодиц, его губ, впивающихся грубыми поцелуями в бледную кожу. Отметины расцветали на тонком теле, яркими бутонами рассыпаясь вдоль плавных изгибов, и нежные уста все больше наливались и алели от долгих поцелуев. Он по привычке скрестил ноги за чужой спиной, не позволяя старшему покинуть своего тела, пытаясь ощутить собою каждую его частичку, когда оргазм вскружил им головы. Дышать было тяжело, почти невозможно, а Чанёль и вовсе перестал это делать. Легкие словно разъела едкая вонь, а глаза слезились. Ему было слишком плохо, и единственным желанием пульсирующем в мозгу было «бежать». Накрывшее удовольствие всего на несколько минут смогло затмить его агонию, почти предсмертную. Этого хватило только на последний поцелуй, подаренный его мальчику. – Я должен уйти, – голос дрожал и почти не слушался, он менялся. Это уже началось, а значит времени все меньше, и он должен бежать как можно дальше отсюда, дальше от Бэкхёна, чтобы никогда к нему не вернуться. – Что? О чем ты? – Младший лениво повернул голову, тут же садясь на постели. Чанёль был другим: непривычным, встревоженным, даже испуганным. Его глаза метались от угла к углу, залитые холодной тьмой. Кожа чуть серела, и весь он казался слишком тонким, худым, словно высыхал на глазах. Это пугало, заставляло нервно сглотнуть, но все равно тянуть к нему руки, желать обнять. С ним что-то происходило. – Помнишь свою историю, печальную легенду про падшего воина, что стал героем посмертно, продав душу богу?.. – Уауантли… бог мертвых воинов… – Младший слабо кивнул, все еще пытаясь разглядеть что-то в беспокойно скользящем взгляде, в дрожащем хриплом голосе и напряженном теле. – Точно, Уауантли… знаешь, Бэкхён, а ведь он… – Чанёль запинается, неловко касаясь пальцами острых ребер в области сердца под пристальным взглядом чуть испуганных, обеспокоенных глаз, – он на самом деле существует… забирает наши души, чтобы потом смотреть как мы умираем, покидая любимых, сгнивая изнутри, роняя слезы, потому что уже ничего не исправить, ничего не вернуть… меня не вернуть, Бэкхён… я уже так давно умер…

Унеси мои печали, И попытайся забыться в бреду на миг, Ведь сегодня такая прекрасная ночь. Тебе нужно оставить все запреты, Приукрась себя на мгновение.

***

Бэкхён медленно перелистывает страницы одну за другой, вчитываясь в давно заученные наизусть слова. Отец считает его тягу к древним легендам и писаниям лишь временным увлечением. Бэкхён же видит в них последнюю надежду, пытаясь найти на пожелтевших страницах способ снять проклятие. Это убивает его уже третий месяц, медленно отравляет когда-то хрупкое любящее сердечко, заставляя кровоточить от крошечных ран отчаяния. Бэкхён уже не тот, коим он был в шестнадцать лет, когда по утрам нежился в любимых объятиях, а перед сном срывал с мягких губ старшего сладкий поцелуй, прячась в темных закоулках поместья. Он изменился так же, как изменился Чанёль. Нет. Бэкхён многим хуже, ведь старший утратил свою душу, продал, чтобы спасти сотни жизней, а у Бэкхёна нет оправдания, разве что только любовь. Это ведь любовь – выискивать в их крошечном селении провинившихся людей, преступников, воров, отправлять их в лес, якобы по собственному поручению, понимая, что обрекаешь их на смерть? Они никогда не возвращаются, просто потому, что Бэкхён знает: Чанёлю нужна еда, чтобы жить. Он почти сдался, и с каждым днем мальчик понимает всё отчетливее: дороги назад уже нет. Нужно идти либо вперед, либо во тьму. Усталый взгляд скользит вдоль прикрытого тонким тюлем окошка, за котором в небе блещет серебром лунный диск. Он откладывает книгу на середину стола, поднимаясь с насиженного места. Слуги уже давно разбрелись по своим комнатам, и даже охрана, уповая на умиротворенное время, засыпает на своих постах. В ушах звенит от мерзкой тишины, и Бэкхён пытается сделать все, чтобы не нарушить ее даже малейшим шорохом. Под ногами приятно хрустит остывшая от палящего солнца трава, покрытая прозрачными каплями свежей росы, что только-только ложится на зеленые листья, еще почти не ощущаясь кожей. Он часто приходит сюда глубокими ночами, покидает пределы поселения, бродит старыми, почти заросшими тропинками, как когда-то делал это вместе с Чанёлем, убегая от слуг отца. Тогда Пак приводил его в поместье, говоря, что нашел гуляющим по улицам или сидящим за пекарней, всегда придумывая новые оправдания. Его так часто ругали, заставляли учиться больше положенного, но он был готов смириться с этим, чтобы хоть иногда иметь возможность тонуть в любимых объятиях. Сейчас ничего этого нет, остались лишь воспоминания, что все еще скребут и без того израненную душонку. Где-то за спиной слышится хруст веток, и Бэкхён наконец останавливается, вслушиваясь в звенящую тишину. Он знает, что если обернется, там никого не будет, и только серая тень мелькнёт где-то на периферии, что можно поймать только боковым зрением. Вендиго – охотники, им нужен страх в глазах жертвы, попытки укрыться, запах адреналина, что сладостью ложится на язык, но Бэкхён не хочет убегать, он вновь хочет почувствовать любимые объятия на своих плечах. А еще очень хочет верить, что все еще жив, стоя в ночном лесу, именно потому, что Чанёль, именно Чанёль, все еще помнит его, все еще узнает и просто боится напугать своим внешним видом, и именно поэтому прячется за деревьями. У него есть только два выхода: отвернуться от всего, что когда-то было для него всей жизнью; забыть теплые слова, что нашептывал ему чуть хриплый, низкий голос по ночам; забыть объятия, которые дарили сильные руки; забыть жаркие поцелуи, украдкой подаренные в темных коридорах поместья; забыть ночи, когда он без остатка отдавался тому, кто был для него всем. Забыть Чанёля. А есть другой, непредсказуемый, который нельзя будет исправить, но в нем есть очень тонкая, почти неощутимая надежда, и Бэкхён готов хвататься за нее голыми руками. – Чанёль… – мальчик шепчет совсем тихо, но знает, что тот слышит его, знает про удивительный музыкальный слух, которым должен обладать Вендиго. Знает, что его слышат. – Чанни, я люблю тебя, я так люблю тебя. Моя жизнь без тебя… я ненавижу такую жизнь. Прости меня, что я делаю все это. Прости. Он глотает горькие слезы, тихо всхлипывая, слыша, как позади шелестят зеленые ветки, но не оборачивается. Чувствуя нутром голодный взгляд, что сверлит его спину. Как бы Вендиго не был голоден, как бы сладко не пах Бэкхён, это не может быть так просто. Но мальчик знает, как заставить того приблизиться, как заставить подойти к себе, не прячась в темноте чащи. Он срывается с места, убегая как можно дальше в глушь, слыша за собой чужие шаги, и его сердце болезненно сжимается, ударяя о грудину. Бэкхёну не страшно, совсем нет, он пришел сюда именно для этого. Каждый свой раз он искал в себе силы закончить этот бессмысленный путь вперед, потому что впереди его не ждет ничего. Ему осталась только тьма. Он спотыкается о таящиеся в траве камни, подворачивает лодыжки о незаметные ямки, но продолжает бежать вперед, чтобы быть уверенным, что это сработает. Шаги позади становятся отчетливее, и Бэкхён понимает, что достаточно. Он цепляется вспотевшими пальцами за первый попавшийся ствол дерева, прислоняясь к нему спиной, втягивая в легкие холодный воздух, что отдает болью в онемевших легких, и замирает, забывая как дышать. Тот, кто стоял пред ним, уже не был его Чанёлем, не был человеком, как не был и животным. Словно сам дьявол взошел с преисподней. Невероятно высокий, многим выше, нежели был… при жизни. Он стал совсем бледным, кожа приобрела серый оттенок, и весь он от чего-то казался болезненно прозрачным, словно находясь на грани между миром живых и мертвых. Острые ребра уродливо выпирали, пронзая грубую кожу насквозь, торча белесыми остриями изогнутыми изнутри, словно в нем не осталось даже внутренних органов, и сердце давно не бьется в опустошенном теле. Лица было почти не узнать: искаженное, изуродованное, острые зубы выпирали, испачканные потемневшей кровью, а глаза смотрели с невообразимым голодом. Уже давно не человеческие, отдающие синевой и холодными снегами. Его Чанёль уже мертв. Он подходит все ближе, пока в нос мальчика не ударяется запах чего-то сладко-мускусного, после чего остается горьковатое послевкусие на языке, и очень хочется запить водой, чтобы избавиться от него, но Бэкхён понимает, что так пахнет смерть. Словно всегда знал это, и этот запах заложен в самом его подсознании как безусловный рефлекс к бегству, борьбе за жизнь, но он не может бежать, только не назад. У него есть одна дорога. Дрожащие руки прикрывают рот, чтобы не проронить и звука, хотя наружу рвутся горькие всхлипы, и колени дрожат так, что норовят вот-вот подкоситься, но он не жалеет, что выбрал этот путь. Не жалеет. – Чанёль, – мальчик срывается на рыдания, подаваясь вперед, сцепляя руки вокруг безобразно иссохшего тела. От запаха кружится голова, и его немного тошнит, но разве это важно. Если закрыть глаза, он сможет представить, что это его Чанни. Безумно холодный, тонкий, с давно замершим сердцем, но это всё еще он. Острые ребра больно царапают плечи, но Бэкхён все равно не отпускает, вопреки всему прижимаясь сильнее, утыкаясь лбом в плотную кожу груди, и плачет навзрыд. Если это будет последним, что он сделает в своей жизни, – он согласен умереть, обнимая Чанёля. – Чанни, – голос хрипит от рыданий, но он жмется к неживому телу, чувствуя холодное прикосновение длинных пальцев на плече. Вендиго аккуратно касается его, чуть отодвигая от себя, так осмысленно, словно что-то внутри него помнит, кем для него был Бэкхён. Мальчик чуть отдаляется, но не размыкает рук, боясь отпустить чужое тело, и запрокидывает голову, чтобы видеть любимое, хоть и совершенно незнакомое лицо. Оно другое, но в нем все еще есть черты его любимого мужчины, еле заметные мелочи, вроде разреза глаз или скул. Он смотрит в холодные глаза, долго вглядываясь в них, замечая редко мелькающие искорки, словно воспоминания, память тела, что еще не забыло тепло любимых человеческих рук. Бэкхён дрожит как осиновый лист, в ожидании, когда же Вендиго сделает хоть что-нибудь, но тот лишь крепче обхватывает пальцами тонкое плечо человека, наклоняясь вперед. Мальчик жмурится, закрывая глаза как можно крепче, сильнее цепляясь пальчиками за чужое тело, пока не чувствует чужие острые зубы, впивающиеся в плечо, совсем рядом с тонкой шеей. Бэкхён кричит, болезненно скулит, закусывая губы, и цепляется за то чудовище, что стоит перед ним. Ему совсем не страшно, с самого начала он не боялся ни минуты, приходя сюда темными ночами, приводя ему еду, вглядываясь в серый силуэт, что скользил в темноте меж ветвями. Он не боялся. Глубоко в душе Бэкхён надеялся, что это все еще его Чанни, и, может быть, это на самом деле все еще он.

Все стало таким четким. Мы все в свечении, Свет сияет на наших лицах, слепя нас.

***

Его тело горело, объятое пламенем, покрытое липкой испариной, и каждый вдох казался последним. Его глаза не видели ничего кроме темноты, а тело не чувствовало больше тепла, и только легкие судорожно втягивали в себя едкий смрад, от которого колкие мурашки ползли по телу. Хотелось бежать, как можно дальше, спотыкаясь, падая, хотелось остудить горящую кожу, вдохнуть свежего воздуха, но не было сил даже сморгнуть текущие ручьем слезы. Чанёль сидел рядом, совсем близко, сжимая еще человеческую ладошку своими длинными, посеревшими пальцами. Он умер слишком давно, чтобы помнить, каково это – рождаться чудовищем, но что-то заставляло его животные инстинкты обратиться к тонкому мальчишескому телу, что дрожало на ледяном полу подвала от когда-то стоящего здесь дома. – Чанни, – с болезненным хрипом, срывающимся в стон. Бэкхён не смог бы выжать из себя даже его полное имя, выдыхая жалобный скулеж, так созвучный с именем любимого. Тихий свист эхом отбивался от голых, покрытых влагой стен, проникая глубоко в мысли человека, отгоняя боль и страх, что снежным комом нарастал в хрупкой груди. Вендиго пел, но совсем не так, как на охоте, не манил в свои цепкие лапы добычу, заставляя терять рассудок. Он просто хотел, чтобы… чтобы его человеку больше не было больно. Бэкхён слабо улыбнулся, цепляясь тонкими пальчиками за широкую, ледяную ладонь старшего, прикрывая глаза. Еще немного… еще совсем чуть-чуть, и его дорога закончится. Он наконец-то сможет быть счастлив вместе с Чанёлем.

Не бойся «завтра». Оно придёт Дай руку, я помогу тебе окрепнуть. Стать собой.