Знаешь, так и должно было случиться (как в панелях комик-стрипа)

Ему четыре, и он конструирует микросхемы, пока никто не видит, скачет по стенам, повисает на люстрах, цепляется за ногу матери, крадет часы Оби. Он обращает мало внимания на отца, отец – почти не обращает внимания на него, но все знают Тони Старка, сынка Говарда, ходячий ужас с игрушечной машинкой, которую он соорудил себе сам. Он слишком рано понимает слово «вундеркинд» – оно прилипает к его языку и шаблонно слетает с суховатых губ всех нянь, которые то прокрадываются в особняк, то вылетают из него. Тони может и сам позаботиться о себе, правда, ведь он научился разжигать плиту и ремонтировать термостат раньше, чем читать. Он очарователен, за исключением тех моментов, когда груб, когда пытается быть милым и переходит все границы, становясь утомительным (в руках матери, в глазах отца, и Оби вздыхает и отворачивается…) Ему одиннадцать, и он слишком шумно бегает и слишком много говорит, а математические формулы, которые ему рано знать, накарябаны на обложке его пружинного блокнота и процарапаны вилкой на его тарелке. Все знают Тони Старка – безбашенного, придурковатого мальца, и кое-кому стоило хорошенько подумать, прежде чем отправлять ребенка его возраста в старшую школу. Но никто не обращает на него особого внимания, правда, потому что Тони мелкий, юркий и умный, а все вокруг говорят, что в колледже будет лучше, так что он прячется там, куда никто не заглядывает, скрывается за лесами зрительских трибун и говорит горничной, что сам посадил себе этот дурацкий синяк. Никто не учит его правилам, никто даже не пытается, он всегда то выше них, то ниже, то за ними (да он бы все равно не слушал, так что зачем стараться…) Ему пятнадцать, и он учится пить до потери сознания, а потом его тошнит через перила чужой общаги, и кто-то должен отвести его домой и положить в кроватку, потому что все знают Тони Старка, золотого мальчика, счастливый билет. Он просыпается, воняя пивом и крепкими сигаретами, и ползет к двери вдоль родных стен, покрытых, как обычно, всевозможными эскизами и теоремами, а за спиной остается старенький постер Black Sabbath. Волосы все еще примяты, глаза прячутся за солнечными очками – в таком виде он и спускается к завтраку. У него такое ощущение, как будто его недоделали, незакрепленные детали трутся друг о друга, и это ужасно, это ощущение пульсирует в груди. Тони – много кто, у него плохо получается быть меньшим, так что, увидев свое отражение в ближайшем окне, он себя не узнает. Отец умер, и руки Оби сжимаются на плечах Тони, а значит, он должен что-то почувствовать (он уверен, что должен, просто сейчас не может, пока не может, но вот-вот…) Ему двадцать один, и все знают Тони Старка, наследника миллиардов, которые упали ему прямо в руки, как будто он Мидас какой-то. Ему столько всего нужно доказать, что он не может доказать вообще ничего, он улыбается с журнальных обложек и конструирует то, что просит Оби – ну, по большей части. Под правильным углом вся окружающая его сердечность превращается в ледяной холод, а Тони все еще не отрастил достаточно острых шипов, так что он обжигает губы косяками, пальцы – карбюраторами, а сердце и так пылает уже несколько лет, разбрасывая вокруг искры странных цветов, как будто он вымочил его в чем-то горючем… может, так и есть, наверняка, это ведь так на него похоже. Он конструирует роботов, чтобы разговаривать с ними, и это правда (нет, это действительно так, чистая правда). Ему тридцать, а Пеппер такая молодая, такая пылкая, со всеми этими «Да, мистер Старк», «Нет, мистер Старк» и «Это все, мистер Старк», и это было бы очень легко – руку ей на спину, пару-тройку комплиментов, вино и обед наполовину из вина, – он ведь никогда особо не цеплялся за своих помощников. И ничто бы внутри не пискнуло, ведь все знают Тони Старка, тусовщика и плейбоя, вот только она не такая, не пытается выдрать из него лакомый кусочек, наоборот, подбирает уже выдранные и приклеивает их стикерами с заметками и инструкциями к его столу. Неделя превращается в три, затем в шесть, потом в двенадцать, а он так и не трахает ее, даже забывает о том, что хотел, потому что она просто Пеппер, и с ней говорить лучше, чем с роботом, и она пытается учить его правилам – не преуспевает, правда, но, по крайней мере, пытается, а он умеет ценить усилия. «Ты всегда такой?» – спрашивает Джеймс Роудс. Тони улыбается поверх солнечных очков и не отвечает (и если это отчасти потому, что он не понял вопроса – что ж, пускай, ладно, и такое бывает…) Ему тридцать шесть, и у него есть всего трое – Роуди, по чистой случайности, Пеппер, из необходимости, и Оби, больше, чем отец – кого он подпустил к себе ближе всего, не оставив никаких преград. Все знают Тони Старка, гения и изобретателя, и почему-то их, Тони и Оби, всегда фотографируют вдвоем, и есть в этом что-то не очень правильное, но и не сказать, чтобы совсем неправильное. Может, нужно высветлить снимки… или, наоборот, затемнить. Он ерзает на пятках, когда Оби улыбается, сам не зная почему, никак не может догнать, ну и плевать, он ведь пьян, и он плохо разбирается в людях, но доверяет суждениям отца – что бы это о нем самом ни говорило. Если быть честным, то он бы отдал все за это, даже отправился бы в пещеру во второй раз (но он не честен, так ведь, он просто блистателен, как и всегда, и он ничего не может поделать со своей потерей, как будто у него сердце из груди действительно…) Ему сорок, и он любит то слишком сильно, то недостаточно, то все, то ничего, манит к себе смерть слабеющим дыханием, отравленной кровью, и все, все знают Тони Старка, и никто не знает, и ему это нравится, именно этого он хочет, этого он всегда хотел, конечно же, хотел. И если никто так и не постучит по шлему Железного человека и не скажет: «Выходи оттуда, Тони, мы соскучились по тебе, ты нам нужен», – то и отлично, это просто замечательно, ведь зачем бы им, они правы. У него есть всего один шанс, так ведь, чтобы стать кем-то другим (и он говорит: «Гений, миллиардер, плейбой, филантроп», потому что так и есть, разве был у него какой-то иной выбор…) Ему сорок один, и он мечтает, отчаянно и болезненно, что в костюме, что без него, спасает жизни и время и прекращает, наконец, разбивать сердца, потому что с этим он ничего не может поделать, потому что живет здесь и сейчас, потому что все знают Тони Старка, невыносимого засранца – за исключением разве что самого Тони Старка. У него есть двое – ладно, трое в те дни, когда ему это удобно. Он разливает эксцентричность по кофейным чашкам и пускает их волчками по столу, а еще есть Стив, в волосах которого запутался солнечный свет и над висками которого трепещут крылышки. О да, Тони блистателен, он всегда был блистателен, но это, впрочем, бесполезно, как всегда. «Я верю тебе», – говорит Стив, и Тони не уверен, кому это – ему или Железному человеку (но где-то в груди жмется надежда, легче перышка, и крылья трепещут по бокам шлема, и разве это не…) Ему сорок два, и он устал до печенок и отрастил себе каменную шкуру, и у него то ли все отлично, то ли нет. Уже плевать, все ли знают Тони Старка или никто, потому что все знают Железного человека, все знают Мстителей, и наполовину они работают за дворников, так что их даже не в чем упрекнуть, однако же, критикуют их все, кому не лень. Мастерскую как отрезало, ее выдавило из жизни, она отнимает слишком много времени и в ней слишком мало места, так что во сне Тони конструирует микросхемы, прячется за трибунами, ему четыре и пятнадцать, он стоит на похоронах отца в истрепанных лохмотьях чьих-то ожиданий… Он просыпается, задыхаясь, весь в поту, велит Джарвису впустить в окна свет, руки Стива на плечах, Тони вдыхает и выдыхает – один раз, другой, третий… «Доброе утро», – говорит Стив, и Тони не отвечает, не хочет, не может, но Стив его слышит, так ведь, непонятно как (и Тони по-прежнему не знает правил, как всегда – но, видите ли, как оказалось, он может создавать их сам).