Сердце чистое сотвори во мне

– Сдается мне, леди Драммонд, мальчик у вас будет, – со знанием дела говорит повариха Моуд. Среди ночи Иеруше вздумалось на цыпочках прокрасться в кухню, чтобы утащить хоть ложку квашеной капусты с клюквой. Так ее и застали – склонившейся над бочонком, с набитым ртом, с ложкой и куском вяленого мяса в руках. Иеруша торопливо жует и глотает, забывая запить, вытирает угол рта пальцами, а пальцы – о льняную тряпицу, и даже по-детски прячет руки за спину. Она – леди Драммонд, жена регента короля Оуэна Джавана Синхила Халдейна. Ей смешно и неловко быть застигнутой посреди ночи в домашних туфлях и в ночной рубашке за едой, будто ей лет пять, а не девятнадцать, и в кухню она спустилась не ради квашеной капусты, а к сахарной голове или к орехам в меду. Моуд, благодушная дородная женщина, одобрительно смотрит на нее и споро накладывает в деревянную плошку несколько ложек капусты. От кислого запаха у Иеруши рот наполняется слюной, она сглатывает и отчаянно жаждет съесть еще хотя бы ложечку. – По приметам выходит – мальчик, – беззаботно болтает повариха. В замке все слуги вроде нее, незамысловатые, любую магию равняющие с силами природы и готовые объяснить ее дремучими суевериями, впитанными с молоком матери. Отбирала их лично леди Элинор, мать Катана, женщина, которая умеет ставить щиты, но не выносит мысли, что все ее дети – Дерини. – Вон как соленое-то уминаете, я ж вижу. Да вы ешьте, что перестали-то? А то и позвали б к себе кого, чтоб принесли, чего ножки трудить. Еще застудитесь, в одной-то рубашке… Иеруша пожимает плечами. Не в одной рубашке, разумеется, она хорошо укуталась в теплую шаль, но пришлось раздеться, ведь жаровни, хоть в них и погасили огонь, до сих пор дышат теплом. Иеруша еще не научилась разговаривать со слугами, как настоящая хозяйка дома. Это ее первая зима в землях Кирни, но пока лучше всего получается молчать, слушать, запоминать да изучать вдоль и поперек приходные и расходные книги. «Плоха та хозяйка, которая не знает, с чего кормятся ее люди», – поучала Фиона. Иеруша кивала и тряслась, как осиновый лист. Райслин обещала навестить весной, как немного подсохнут дороги, со всем семейством, а Тиэг уехал после Рождества, на прощание подмигнув младшей сестрице. Он первым разглядел дитя в ее чреве, когда сама Иеруша еще не догадывалась, и это вновь напомнило, сколькому еще предстоит научиться. Она переступает с ноги на ногу, подхватывает шаль со спинки стула. – То-то хозяин порадуется, – заключает Моуд. – А я еще как услыхала, что вам рыбка-то снится, сразу поняла, скоро с маленьким нянчиться станем… Иеруша сдержанно улыбается. Катан уже наверняка знает, хотя сама она ему не пишет – бьет себя по рукам, но не пишет, хочет оставить до обещанного приезда; но желающих порадовать его предостаточно. Миска с квашеной капустой манит и дразнит, при одном только взгляде на нее приятно сводит скулы – и ох, до чего сладостно вспомнить, как она хрустит на зубах и как кислит клюква… Иеруша не выдерживает искушения. – Спасибо, Моуд, – говорит она, забирает миску. И напоследок все же умыкает еще и кусок мяса, щедро макает в горчицу и предвкушает, как вопьется в него зубами наверху. Какое счастье, что ее миновала утренняя тошнота! *** Они с Катаном поженились в прошлом году, на исходе апреля – и что Фиона, что леди Элинор Драммонд еще долго поджимали губы, обиженные испорченной свадьбой, к которой тщательно готовились не один месяц. Двенадцать белошвеек кропотливо расшивали свадебное платье будущей леди Драммонд жемчугом и золотой нитью, столько же трудились над тончайшей, невесомой почти ночной рубашкой из шелка, закупленного в Келдише. Невесту крутили, как куклу, снимали мерки со всех сторон, восхищенно ахали – ну до чего стройненькая! – подгадывали, где подколоть булавку от сглаза, где незаметно вышить цветок голубыми нитками... «И непременно с золотым поясом, – только что не урчала старшая портниха, прикладывая то одни, то другие воздушные кружева к волосам невесты. – Достаток в семье даже регенту не помешает!» Леди Элинор вручила будущей невестке диадему, которую носила в день свадьбы с отцом Катана, – но ни ее, ни платье, ни рубашку Иеруша так и не надела. Свадьбу назначили на июнь, а в апреле, на Пасху, под крещендо церковного хора, воспевающего Воскресение Господне, Катан поймал в плечо стрелу, предназначенную Оуэну. Юный король убил напавшего на месте – выцепил в толпе прежде, чем убийца успел протолкаться к выходу из кафедрального собора, куда к заутрене собралась чуть не половина Ремута, – и, как клялись свидетели, уложил его замертво одним взглядом. Священники крестились, роняли кропила и чаши с елеем и святой водой, отступали от алтаря, один архиепископ Эйлин сохранял присутствие духа и призывал к спокойствию. Но прихожане хлынули прочь из собора, переворачивая на своем пути скамьи и опрокидывая подсвечники, пол густо заливало воском, яркое солнце сквозь витражи окрашивало во все цвета радуги следы охваченных паникой людей. Чудом никто не погиб в давке у дверей, а король Оуэн, склонившись над дядей в средокрестии собора, кричал юношеским, срывающимся в фальцет голосом: «Что уставились?! Лекаря сюда!» Все это Иеруша выслушала, когда она примчалась в Ремут из Кор Кулди. Рана оказалась неопасной, и Катан отверг помощь целителей, мол, так заживет. Он отложил бумаги, большая часть которых касалась Рамосских уложений, баюкал на перевязи раненую руку и даже посмеивался, будто речь шла о славном приключении, а его невеста, вся в дорожной пыли, сидела в ногах, слушала молча и все гладила и гладила дрожащими пальцами колено регента Его Величества. – Оуэн тоже хорош, – Катан позволил себе поморщиться единственный раз. – Ведь сколько раз ему говорил – нельзя убивать, пока не допросил… Он осекся, потому что Иеруша позорно, взахлеб разревелась. – Иди сюда, – сказал Катан, здоровой рукой поднял ее, усадил к себе на колени и гладил по спине, пока рыдания не поутихли. – Все же обошлось. Можешь взять у архиепископа Эйлина столько свечей, сколько пожелаешь. – Тебя когда-нибудь убьют, – бормотала Иеруша, отчаянно шмыгая носом в его перевязанное плечо. – Когда-нибудь, – согласился Катан, уткнулся лицом в ее волосы, шумно выдохнул. – Болит? – спохватилась она. – Болит, зараза, – Катан не стал изворачиваться, скривился. Иеруша утерла слезы тыльной стороной ладони, невесомо провела пальцами вдоль перевязки. Покачала головой. – Как идет твое обучение? – спросил Катан. – Неплохо. Но по-прежнему не слишком хорошо, – она вздохнула. – Я не так талантлива, как Тиэг. Чем скорее я с этим смирюсь, тем скорее дело пойдет на лад, Райслин так говорит, но со смирением у меня никогда не ладилось… Ее пальцы снова проскользили вдоль перевязки от запястья до плеча, и снова, и снова, раз за разом сгоняли боль все выше. Поврежденные ткани вокруг воспаленной раны горели, чуть жгли ладонь, внутренним зрением Целителя Иеруша видела нехороший красновато-синий ореол нагноения под повязкой. Тиэг говорил, что однажды она научится отводить чужую боль; но сам-то умел это уже в три года! Катан прикрыл глаза, опустил щиты, не мешая ей работать, и Иеруша, не сдержавшись, ущипнула его за нос свободной рукой. – У епископа Секорима боли, – приговаривала она, – у Джорема боли… – Иеруша! – Катан захохотал, потерся лбом о ее шею, а легкие пальцы тем временем сгоняли боль и воспаление в одну точку, стягивали и укрепляли разорванные наконечником кожу, мышцы и кровеносные сосуды. – У Иеруши боли… – Хватит, – со смехом застонал он. – А у Катана не боли, – торжествующе завершила Иеруша. Боль схлопнулась вместе с раной, в руку противно стрельнуло, и пришлось потереть занывшее запястье. – Прошло? – хитро спросила Иеруша. Слезы совсем высохли. – Прошло, – кивнул Катан. – Знаешь что? Пойдем-ка поженимся. Она остолбенела. – Сейчас? – только и ахнула растерянно. – Ну, – Катан хмыкнул, – вдруг меня и правда убьют до июня? Нам всего-то нужен один священник… Брачная ночь пришлась на Вальпургиеву, и под отдаленный звон колоколов, разгоняющих нечисть над прекрасным Ремутом, они перешептывались в темноте, сплетая и расплетая пальцы, о майском дереве и танцах ши вокруг него, о выборе короля и королевы и о таинстве, в котором земля и пробуждающиеся духи природы сочетаются на брачном ложе свежевспаханных полей, пока крестьяне, запуганные церковниками, готовы спалить собственные амбары в праведном порыве разгона ведьм, колдунов и Дерини, да-да, Дерини тоже нужно гнать прочь... Точнее, шептала Иеруша вслух и мысленно, пока Катан выцеловывал ее всю, от макушки до пальцев на ногах, пока обладал ею и после, когда пропели петухи и затихли колокола и она лежала наполненная, как почва после первого дождя поверх посевов. Леди Элинор вознегодовала, и треклятое любопытство подзудило Иерушу подслушать за дверью, как мать выговаривала сыну за безрассудство. – Ну, от нее всего можно ожидать, но чтобы ты, Катан! – Мама, – судя по тону, Катан остался невозмутим, – вы же хотели, чтобы мы жили потише. Чтобы не показывались лишний раз, чтобы не напоминали людям о Дерини… – Но это же свадьба, Катан! Мы надеялись, что вас обвенчает Джорем! Джорем, ставший еще суше и аскетичнее, потерявший почти все волосы, из-за чего теперь брил голову налысо, перекрестился и сурово изрек, что эта маленькая негодница в душе остается отпетой язычницей и святого с пути истинного совратит, потому исповедоваться пусть оба идут туда же, где их обвенчали. Иеруша показала ему язык. А потом обняла. И Джорем тоже ее обнял. От него пахло пергаментом, чернилами, сухими цветами и ладаном. А еще умиротворением. Иеруша хотела сказать, что старый дядя Джорем похож на лесовика, который скоро покроется лишайником и мхом и будет пугать тяжкими вздохами жителей земли, которой достанется… но вместо этого только поцеловала в продубевшую щеку, рассеченную на неравные треугольники несколькими глубокими морщинами. Фиона сердилась недолго, а вот приступ ревности юного Оуэна пришлось выдерживать добрых две недели. «Почему ты женился, как вор, дядя!» – недовольно ворчал он, всем своим видом давая понять, что эта скоропалительная свадьба нарушила некие тайные королевские планы, в которые теперь никто и ни за что не будет посвящен. – Господи, – озадаченно сказала Иеруша. – Я была такой же? – Некоторое сходство есть, – рассмеялась Фиона. Дурное настроение молодого короля окончательно развеялось только к Троице. – Ты слишком много ставишь на Оуэна, – это сказал Катану не кто-нибудь, а сама леди Элинор. – Нельзя возлагать все надежды на одного человека. – Он – сын своего отца. – У Райсема есть и другой сын, Катан. – Утира никто не пытается убить. Леди Элинор поджала губы и круто сменила тему: – Микаэле надо бы выйти замуж. Ей всего-то тридцать. – Надо бы, – кисло согласился Катан. – Но после Райсема она никого не примет. Такая уж Микаэла. *** Оуэну в этом году, к счастью, уже четырнадцать. Он прямо держит спину, обучен бою на мечах и магии, и Кольцо Огня стало ему впору. Он Халдейн по облику и духу гораздо больше, чем был его несчастный, гнетомый чужой волей отец, только мечтавший стать достойным королем; и, хотя Оуэн еще не участвовал ни в одной битве, волосы он стрижет по-военному коротко, чтобы виден был Глаз Цыгана в правом ухе. Его совершеннолетие готовятся отпраздновать с размахом на первое марта, после чего Катан сможет наконец-то сложить церемониальный меч в золоченых ножнах – и наблюдать, чему и как выучился племянник за десять регентских лет. Наблюдать из Кирни, надеется Иеруша. *** Если в Ремут из Кирни вести могут ползти, брать передышку на каждом постоялом дворе, зацепляться языками с каждым встречным пьянчужкой, то в соседнее Кулди они долетают быстрее ветра и возвращаются не одни. Леди Фионе МакРори перевалило за сорок пять. Трое детей подряд в немолодом возрасте стоили ей фигуры, но своей живости она не потеряла, пожалуй, даже прибавила в противовес каждому новому дюйму в талии. Она не собиралась приезжать в Кирни, ведь чуть больше, чем через месяц всем предстояло собраться на праздновании в Ремуте, куда обновленное семейство МакРори повезет только подросшего Стю, которому предстоит стать пажом короля Оуэна. Но известие о том, что воспитанница ожидает первенца, не дало ей усидеть на месте. – Наверняка Стю лопается от гордости, – говорит Иеруша после первых объятий и торопливого обмена новостями. – Не то слово! А ты вся светишься, – Фиона отстраняет воспитанницу на вытянутых руках, придирчиво рассматривает и кивает. – Наверняка это мальчик? Наследники делают нас степеннее, спокойнее и красивее. – Нет, только не ты, – смеется Иеруша. – Я не знаю, куда бежать от примет, мне кажется, даже псы на конюшне – и те лаются мне вслед толкованиями символов и предсказаниями. – Так это мальчик? – Я не знаю, – Иеруша развела руками. – Хочешь, научу тебя, как узнать? Иеруша мотает головой. Перед сном она забирается в постель к приемной матери, как в детстве, и они лежат, обнявшись, слушают, как за окнами лютует февральский северный ветер, сгоняющий холода в низины, смотрят, как на гобеленах трепещут тени оголенных ветвей, и Фиона рассказывает, как носила Стю, Кет и Девину. – Под конец оно ужасно тяжело, – заключает она. – Но зато сколько радости потом, детка, сколько потом радости… Иеруша задумчиво тянет «угу», а потом вдруг крепко-крепко сжимает руку приемной матери. – Ты правда любишь меня сильнее своих других детей? – спрашивает быстро. – Правда, – говорит Фиона. – Как всякая мать любит своего первенца. От угрызений совести в глазах сперва режет, потом делается мокро. Все содеянное возвращается, найдя, где развернуться в ее короткой жизни. – Но тогда выходит, что первенец Катана – Оуэн, – жалобно лепечет Иеруша. – Мой муж тоже будет любить его сильнее моих детей? Фиона гладит ее по голове. – Ты путаешь Катана со мной, детка. Поверь, твой муж любит только тебя и будет любить твоих детей. Со дня на день он приедет, и ты в этом убедишься. А потом все вместе заберем из Кор Кулди Анселя со Стю и отправимся в Ремут… *** Зимой Катану Синхилу Драммонду снятся кошмары – слишком темны ночи и коротки дни, чтобы хватало сил и времени побороть призраков прошлого. Они разные, и Катан не задумывается, с чего они начинаются и чем продолжаются. Иногда в них снова умирает отец. Иногда Ран сбрасывает Оуэна в черный провал колокольной башни. Иногда это Катан раз за разом отворяет Райсему кровь и смотрит, как гаснут глаза его друга. А вот заканчивается все кошмары одинаково: в смрадном сыром каменном мешке в подземельях Ремута, куда ему бросают еду – то, что напоминает еду; его кормят, чтобы не сдох, кому-то это важно. Воду не дают, и он жадно вылизывает камни, на которых глубоко под землей ледяная испарина проступает постоянно. Он боится спать, потому что холод может пробраться к сердцу и остановить его, и поэтому, шатаясь и цепляясь за стены, слоняется не то ползает по своей тюрьме. Порой сон пересиливает, и каждый раз Катан вырывается из него, тяжело дыша, грязными пальцами с обломанными ногтями ощупывает лицо, убеждаясь, что жив. Он не знает, как долго его держат взаперти и когда он в последний раз видел свет, теперь свет превратился в узкий огонек высоко вверху. Он мельтешит сквозь решетку предзнаменованием очередной кормежки, насмешек и брани… Он просыпается. В ноздри все еще бьет вонью гнилой соломы, прокисшей еды и испражнений, но свет, прохладный зимний лунный свет льется справа, а значит, кошмар закончился. Иеруша сидит на пятках рядом, по ее плечу стекает длинный посеребренный отсвет – единственное украшение, надетое этой ночью. – Эй? – Катан слегка треплет ее за локоть. Вчера он только что не приполз из Ремута, где вовсю готовились к празднованию совершеннолетия Оуэна, и уснул на полуслове, как сидел, покуда жена вертелась вокруг с подносами, яствами, объятиями и взволнованным щебетом. Его отнесли в постель и раздели, но этого Катан уже не помнит. Жена молчит, но гладит по костяшкам пальцев в ответ. – Ты обиделась? – подумав, спрашивает Катан. Любая обиделась бы на ее месте, пропадай ее муж безвылазно в такое важное время за тридевять земель. Им следовало дождаться, когда Оуэн достигнет совершеннолетия и будет полновластным правителем Гвинедда, тогда с самого начала жили бы в Кирни спокойно... Но они и так оттянули помолвку на год, свадьбу – еще на год, и он бы рехнулся, наверное, если бы отложили снова. – Нет, – мягко отвечает она. – Я испугалась, что тебе плохо. – Я просто устал, – его пальцы скользят по руке Иеруши вверх, ласкают плечо, ключицу, шею. – А теперь отдохнул… И он все же просит прощения – о, как сладко просить у нее прощения руками, губами, языком, плавными сильными толчками, еще, еще, пока не захлестывает, спирая дыхание, схлопывая пространство и смывая мысли, оглушающая волна, и Иеруша захлебывается в ней и долго дрожит, перебирая гладкими, юными тонкими пальцами его седину, пока не засыпает у него на груди, с его ладонью на своем животе. А Катану снова снятся кошмары. Это еще не каменный мешок, это камера с узким полукруглым окном, в которое даже можно вдохнуть воздуха, смешанного с запахом навоза и засаленного нищенского тряпья, но все же напоминающего о свежести. Катану двенадцать, он Дерини на восьмую часть, если не меньше; старший брат Ансель никогда не брал такую долю крови в расчет, она не полезнее сорняка на грядке. Но от потрясения, от страха перед резней в королевском дворце его силы пробудились, – а значит, он опасен, он и так уже вынес из пазов железные прутья решетки, ограждающей его камеру, и заставил стражников забыть, как это произошло. Но у тех, кто по другую сторону решетки, есть чем бороться с дьявольскими отродьями, его сажают на цепь, а в еду подмешивают какое-то зелье. Дважды Катан распознает его и вызывает рвоту. Тогда его перестают кормить и не дают ему спать, прямо в соседней камере пытают тех, кто чудом пережил резню. Когда через несколько дней ему приносят еду, он слишком ослабел, слишком ошалел от воплей жертв и однообразных вопросов палачей, чтобы сопротивляться, однако первые несколько ложек похлебки – до того, как начинается действие зелья, – придают ему решимости сопротивляться. Тогда его хватают за шиворот и волокут в самый низ, чтобы сделался послушнее. Его одежда затвердела и стала ломкой от чужой крови, которой пропиталась, когда его тащили по коридорам и лестницам замка через мешанину трупов. Он поскальзывался в крови и падал в нее, и тогда его тащили волоком, как на убой, и Катан сперва жмурился, чтобы не смотреть в мертвые лица, а потом уже запоминал и считал. Смерть была вся на одно лицо и на всех смотрелась одинаково – выкрасила все гербовые цвета одежд и все волосы в красный, расширила зрачки так, что глаза залило чернотой, неестественно изогнула тела. Он насчитал четыре сотни, пока его не швырнули в камеру; теперь его снова швыряют, на сей раз в каменный колодец, который кажется бездонным, но последнее, что он кричит рыцарям Custodes, прежде чем падает вниз: «Мика, что вы сделали с Микой?!» Он просыпается снова, потому что рядом кто-то плачет. Сперва Катан вздрагивает – так похоже это на ответ, но через мгновение вспоминает, где он. – Я... я не буду рожать, – невнятно бормочет Иеруша – и спросонья ему даже не удается сообразить, о чем это она. – Будешь, куда ты денешься, – Катан зевает и трясет головой. – Не дури и ложись сейчас же. – Я... я боюсь рожать, – говорит Иеруша. Сидит, стиснув ладонями поверх ночной рубашки едва-едва округлившийся живот. А может, Катану только нравится думать, что ее положение уже заметно. – А вдруг он умрет. – Не умрет. – А вдруг его убьют, как Эйдана. – Не убьют, им сначала меня придется убить. Это не так просто, как кажется. – А вдруг... – Спи, – он утягивает ее в постель, укрывает, целует. – Что ты? Ты же была рада. Что за чушь ты вообще несешь? Он ловит ее за руку – в прямом и переносном смысле – на следующую ночь, когда Иеруша пытается прочесть его сны; она задыхается и плачет от ужаса, и Катан слышит, как в ее мыслях еще угасает мальчишеский вопль: «Мика! Что вы сделали с Микой?!» Он дожидается, пока жена успокоится, качает ее в объятиях, нашептывает утешения, снова и снова повторяет, что это давно в прошлом, что это никогда не повторится, что их ребенку ничего не грозит… Когда Иеруша затихает, за окном уже светает, слюдяные окна делают рассвет неровным, и странно размывают, и сводят воедино, и дробят на мелкие куски в множестве слоев. Катан держит лицо жены в ладонях очень нежно, но его голос только что не скрежещет, как металл о камень. – Не лезь ко мне в голову без спросу, – говорит он. – Если не хочешь, чтобы я поднял от тебя щиты навсегда. Она плотно-плотно сжимает губы и кивает. Ей не нужно повторять дважды. *** Стоит помолиться и попросить у Господа мира для души Катана, но молиться Иеруша сейчас не может. Она думает о матери. Что бы она сказала, что сделала на месте дочери? От Ивейн не осталось ни портрета, ни хотя бы медальона, ни даже наброска художника; Райслин не раз показывала ее сестре, как помнила, и Джорем тоже, и Фиона, но Иеруша не может носить в себе образ из чужих воспоминаний и обращаться к нему. Она знает только, что у Ивейн были длинные золотые волосы. А еще у Иеруши есть подарок Джорема на ее первое причастие (подумать только, оно состоялось меньше двух лет назад!): икона Святой Анны, матери Богородицы. Говорят, Джорем заказал ее по описанию Ивейн, и теперь икона заняла свое место над алтарем в часовне замка Кирни. Иеруша часто приходит просто посмотреть на нее, как сейчас, и даже почти ни о чем не думает – только смотрит и смотрит. У Святой Анны благородное, отрешенное лицо причастной к жизни небесной, а не земной. Ее матери хватило чувства долга и любви к мертвецам, чтобы самой умереть, но не хватило любви к живым и смелости, чтобы жить. Что она может подсказать? Свеча перед иконой медленно плавится, порой роняет восковые слезы, и Иеруша подставляет под них ладонь. Как горько ты плачешь обо мне, мама. *** В Кор Кулди на Иерушу наваливается слабость, и две следующих недели она едва поднимается с постели, мучимая тошнотой и обмороками, с которыми даже Тиэг не может совладать. Катан готов отменить поездку на празднование. Ремут переживет, говорит он, а Оуэн может уже напиться без стерегущего ока дорогого дядюшки, как большой, со всеми своими оруженосцами за долгожданную монаршую свободу и избавление от муштры и наставлений старших. Иеруша между двумя приступами рвоты повторяет, что это неправильно, но выбивается из сил быстрее, чем находит хотя бы один хороший довод, и послушно пьет отвар из мяты и тысячелистника, чтобы заснуть хотя бы на время облегчения. – Так и бывает? – спрашивает Катан у Анселя, пока они вдвоем обходят крепостные стены Кор Кулди, примечая, где прохудилась кладка и где стоит обновить галереи для лучников. Это здорово спасает от мыслей о том, как мается бедняжка Иеруша, которой пока еще всесильный регент ничем не может помочь. Старший брат задумчиво кусает нижнюю губу. – Поздновато, честно говоря, – говорит наконец. – И с ней же хорошо все было. Катан морщится. – Она тебе уже сказала, кто? – сочувственно спрашивает Ансель. Он стал поразговорчивее с тех пор, как обзавелся детьми, задающими сотни вопросов каждый день. – Нет, – Катан качает головой. – И мне не дает посмотреть, закрыла. – Я думаю, девочка, – глубокомысленно замечает Ансель. – Фиона, когда Кет вынашивала, тоже вся зеленая лежала целыми днями, волосы лезли, кожа в пятнах. Говорят, девочки красоту у матери берут. Катан еле заметно дергает бровью. – Не люблю это говорить, но уж от кого – от тебя не ожидал, братец! Ансель коротко смеется. – Погоди, – роняет с чувством превосходства, – на третьем и ты до этого дойдешь… Трясешься? – А то, – Катан вздыхает. Доски в полах галерей поскрипывают в такт их шагам. – Это же не Оуэн. Это мой. И первый. Он стягивает меховые рукавицы с рук, сует за пояс, крепко потирает ладони и надевает рукавицы снова, не зная, как еще сказать. Ансель неторопливо набирает полную грудь воздуха. Он тоже поседел с тех пор, как стал хозяином Кор Кулди, в нем появилась величавость, а слова стали взвешеннее, и Катан с удивлением вспоминает, что старшему брату уже почти сорок. – Я был доволен, когда Фиона забеременела, – вдруг говорит он. – Сам понимаешь, в ее-то возрасте, а я – последний из прямых наследников МакРори. Но когда родился Стю и мне дали его на руки, только-только из материнской утробы, пищащего и красного, я пришел в ужас. Знаешь, это ведь я нашел Эйдана в Трурилле. И я никак не мог избавиться от мысли, что со Стю случится то же самое. Не мог принять его из-за чувства вины, потому что думал – вот мы произвели на свет сына, обреченного на смерть. Фиона сперва думала, я умом тронулся на радостях, а как поняла – ох и саданула мне со злости, прямо под дых. До сих пор больно, как вспомню, – его признание перебивает неловкий смешок. – Я в жизни не слышал, чтобы она хоть кому недоброе словечко сказала, а тут прорвало, не иначе. Но, знаешь, мне стало легче, потому что я понял тогда – у нас один страх. Когда мы его разделили, он уменьшился. *** Иеруше становится лучше – так же внезапно, как стало хуже, – и они все же успевают прибыть в Ремут за день до празднования. Микаэла, печальная и по-прежнему красивая, принимает в объятия невестку и на ушко шепчет с десяток советов для будущей матери, юный Оуэн позволяет тетке расцеловать себя в щеки, еще более юный принц Утир живо интересуется подарками, и к концу дня Иеруша валится с ног. Катан уносит ее в постель совсем сонную, а наутро будит еще до рассвета, чтобы проводить в кафедральный собор Прекрасного Ремута. Архиепископ Эйлин МакГрегор уже на посту, но собор почти пуст, только несколько ранних прихожан пришли получить благословение да служители протирают иконы, алтарь и подсвечники, готовясь к заутрене в честь совершеннолетия короля. Иеруша преклоняет колени для короткой молитвы, а потом, к ее удивлению, Катан за руку ведет ее к лестнице, а затем, по периметру нефа, к колокольне. Он останавливается, и Иеруша замечает, что мраморные перила здесь обновлены. Катан облокачивается на них, но смотрит перед собой. – Ран из Хортнесса собирался сбросить Оуэна отсюда, – невыразительно говорит он. Иеруша глядит вниз и обмирает – так высоко, что мозаичный пол внизу весь затянут темнотой, которая тянет в себя, как омут; она едва удерживается, чтобы не стечь на площадку возле перил и осторожно, боком отступает к стене и выдыхает, только прислонившись плечом. – Мы дрались, и я должен был проиграть, но Бог отдал победу мне, – продолжает Катан. – Моей заслуги в ней никакой, я был измучен тюрьмой, потерей крови и зельями, которые они мне подмешивали. Он молчит мгновение или два, потом смотрит на жену. – Ты увидела мои страхи, перепугалась сама, и я разозлился. Я не хотел втягивать тебя в это, – сознается честно. – Думал, так будет проще. Мне казалось, если я тебя этим запятнаю… Иеруша прикрывает глаза, мысленно соприкасается с ним разумом. Никаких щитов нет. Катану девятнадцать, но ничего не изменилось, он в тех же застенках, мучительно отходит от зелий, пытается вывернуть из стены цепь, на которую его посадили, и слушает шаги. Он уже хорошо запомнил ритм тех, с которыми приходят убийцы, отворяющие кровь. Может быть, в этот раз ее наконец-то выпустят всю. Или в следующий. Ему, наверное, даже не дадут похоронить Райсема – а может, и дадут, но так накачают этой дрянью, что он не вспомнит собственного имени… – Я могу это исправить, – мягко говорит Иеруша. – Если ты мне позволишь. – Подправишь мне память? – Сделаю так, чтобы она не причиняла боль. Катан смотрит задумчиво, щитов по-прежнему нет, но Иеруше не нужно заглядывать ему в мысли, чтобы угадать согласие. – Обещай, что это меня не изменит. – Я не хочу ничего в тебе менять, милый, – шепчет она. – Я хочу, чтобы кошмары не возвращались. К нам обоим. – Ладно, – говорит Катан. – Давай. Успеем до службы. Она улыбается его военной решимости, складывает руки для молитвы, воскрешает в памяти голос брата и мысленно повторяет за ним: «Adsum, Domine: Me Visu animas hominum Videre benedixisti…» (1) Сила Целителя медленно окутывает ее золотистым ореолом, и в это мгновение дитя отзывается и слегка трепыхается слева. Девочка, если верить деревенским приметам, но они тут ни при чем. Еще слишком рано, в благоговении думает Иеруша; неужели дитя ощутило в себе дар и подает матери знак? «Привет, маленькая Целительница, – мысленно говорит она. – Начнем?» (1) Узри меня, Господи: С благословения твоего прозреваю я души… (Песнопение Целителей Дерини).