Обуглившийся феникс

- Сколько? Сколько ему осталось? – с трудом вынимая из себя слова, спросил мистер Гейбл, стройный омега лет тридцати с пышной копной пшеничных волос. - Несколько дней, - честно ответил Освальд. Он бы и рад был соврать или высказаться как-нибудь расплывчато, мол, все возможно под этой луной, но не стал. – У вашего мужа на фоне цирроза печени варикозно расширились вены пищевода, кровотечение из которых остановить крайне сложно. Баллонная тампонада лишь отсрочила неизбежное. Мне очень жаль, мистер Гейбл. Жаль, ага. Нет, этому прелестному созданию, чуть моложе его самого, он действительно сочувствовал. Остаться с младенцем на руках против гребанной действительности – тяжкая ноша, но умирающий муж мистера Гейбла, простой парень Джимми, сам себя привел к этому, пьянствуя всю сознательную жизнь. Омега облизал наждачно шероховатые губы, кивнул доктору и вышел из ординаторской, обхватив себя загорелыми руками. Освальд же потер уставшие глаза, откинувшись на спинку стула, чувствуя, как накаляется его затылок от майского солнца, палящего сквозь стекла. Он ненавидел свою работу в такие дни, когда разница между закономерным концом алкаша и несправедливо ранним финалом из-за несчастного случая отчетливо проступала, словно жирные белые буквы, мелом написанные на черной блестящей доске. Освальд овдовел одиннадцать лет назад, будучи двадцатишестилетним папой двух славных малышей – пятилетнего омеги Чарли и годовалого альфы Джо. Господи Боже, как давно это было, если судить по датам, и как недавно, если по неумолкающей тоске. Она притихла, но замолчать так и не смогла. Виктор. Вик-тор. Моя стена, моя опора, мой лучший друг, моя любовь. Насколько ты был хорошим человеком, что понадобился небу столь молодым? Неужели там без тебя никак? Чертов пожар… - Кофейку? – втолкнул его в реальность голос Тима. - Можно. Печенье осталось? – зевнул Освальд, складывая истории болезни в стопку. Получилась миниатюрная Вавилонская башня. Ну, почти. - Не-а. Ничего нет, - наморщил нос Тим, разглядывая пустые полки в шкафу, где обычно складировались съестные запасы. – Даже паутины. - Ладно, я до буфета. Развеяться надо, - вытаскивая из портфеля кошелек, согласился на дальний путь до первого этажа и прорыв сквозь толпу Освальд. - Давай-давай. И эклеры не забудь, если их еще не разобра… - не успел договорить альфа, поскольку его коллега уже вылетел из помещения. – Эх, не будет их уже, как обычно… Мелькают тошнотворно-розовые стены (неужели голубой или салатовой краски не нашлось?), скользкие плиты у лифта, не смотрящие друг на друга разномастные пациенты и персонал с бейджиками на груди, наоборот, все взглядом изучающий и подмечающий. - Привет, Освальд. Как Чарли? - Здорово, Юэн. Уже лучше. Еще пару дней пусть дома с соплями посидит, а с понедельника на учебу. Правда, не уверен, что он-таки не улизнул сегодня куда-нибудь с твоим мелким… Лица, лица, стетоскопы на шеях, стянутые маски под подбородками, куртки и штаны всех цветов радуги, халаты белые, халаты в цветочках на стариках, родившихся, кажется, до нашей эры, разбросанные бахилы голубыми пятнами по всем углам… Муравейник. Больница-муравейник. О, живая цепочка к кассе. Большая масса – пациенты, мимо них можно и нужно пройти, все же у сотрудников на этот счет имеется привилегия. Врач всего один, и тот уже пытается объяснить непутевой седенькой омеге в фартуке, что хочет не минералку без газа, а эклеры. Конкурент. Так, дружок, ты же не купишь их все? Ну, дорогуша, ну, пожалуйста… Это единственно стоящее в буфете… - Добрый день, Джонни, - поздоровался с продавцом Освальд, вставая за широкоплечим альфой в черном хирургическом костюме. Интересно, этот товарищ сам понимает, что похож на доктора-смерть? - Добрый день, доктор Блум, - откликнулся Джонни, виновато разводя руками. Мол, я пытаюсь запудрить мозги клиенту для вашего блага, но, увы. Доктор-смерть повернул голову и довольно улыбнулся во все тридцать два. Хотя, нет, меньше – справа резца не хватает. Это все из-за твоей любви к сладкому, упырь… - Здравствуйте. - И вам не хворать, - скривился Освальд. Всех врачей не то что по фамилиям не запомнить, но даже в лицо не узнать – текучка кадров постоянна, а отделений уйма. Он сам пришел сюда два года назад, покинув любимую клинику по экономическим соображениям. Может, этот верзила и новенький относительно, а может, и старожил. Похож на типичного костоправа - сразу ассоциируется с дрелью. Белобрысый, нос картошкой, волосы кучерявятся в вырезе медицинской куртки. - Травматолог? - В точку, - еще шире улыбнулся альфа, ссыпая мелочь в карман и захватывая пакет с желанной выпечкой крепкими пальцами. - Джонни? – забыв о победителе в гонке за заварным кремом в восхитительной тонкой оболочке теста, обратился Освальд к продавцу. - Отличные ватрушки. Превосходные сосиски в тесте. Свежие пирожки с повидлом… - принялся перечислять тот, при каждом наименовании зачем-то поднимая тот или иной экземпляр, правда, уже упакованный. - Давай ватрушки, - вздохнул Освальд, доставая надорванную двадцатку. Вот за эклеры он бы дал идеальную бумажку. Обратный путь мимо аптеки, мимо киоска с газетами и всеми игнорируемыми книгами, мимо санитаров с пробирками, мимо гардероба и стайки очкастых студентов, озирающихся в недоумении. Видимо, первый раз на этой базе. Желторотые птенцы, возомнившие, что сдав анатомию, они уже спецы. А возле лифта тот самый травматолог, копающийся в телефоне. Длинноногий, однако. Чем-то похож на циркуль, к тому же в ухе серьга, хотя уже лет тридцать пять, не меньше. О, и татуха из-под короткого рукава выглядывает, но разобрать, что именно изображено нельзя. Какие мы неформальные… - Ватрушки, значит? – спрятал телефон альфа, разглядывая ношу Освальда. – С эклерами они и в сравнение не идут, доктор Блум. - Я в курсе, но вы забрали последние, - растянул губы Освальд в тонкую нитку, отчего впалые щеки округлились. – А вы, простите?.. - Эрик Моррисон. Приятная улыбка, открытая. Глядя на такую, хочется улыбаться в ответ и порыв сдержать сложно. Освальд и не стал. - Эрик, значит. Травматология на третьем с утра была. - Была, но я вчера умудрился стереть ноги, так что временно ленюсь. А вы, кажется, с девятого? - Так точно. Помолчали. Забренчал лифт и, открыв двери, словно распахнув большой рот, выпустил влюбленно держащихся за руки двух медбратьев. Зашли, никто больше к ним не присоединился. - Почему нажали девятый? - Ой. Нестрашно, прокачусь. А может, пригласите на чай? Разделим мой трофей? Эрик подмигнул голубым глазом, демонстративно качнув покупкой. Четвертый этаж, и трое упитанных омег в одноразовых шапках придавили собеседников к стене. - Чай в нашей ординаторской не котируется, а вот кофе имеется. - Хм, а сухие сливки? Молоко? – нахмурился Эрик. Похоже, он не был любителем горечи. - Найдем. Так они и познакомились: столкнулись на работе в один из чудных майских дней, когда в воздухе по утрам еще витала свежесть и надежда на что-то новое, а к полудню уже было не продохнуть от агрессивного жара. Впрочем, весна шла мимо: в больнице смолянистые почки не распускались (почки пациентов уж точно), сирень не цвела, не пахла, и вообще, кроме пота на спинах она не дала ничего. Эрик оказался разведенным, детей не имел, зато к отпрыскам Освальда отнесся восторженно. Малявка Джо называл его «дядя Эрик» и смотрел с обожанием, которое явно было взаимным. Эта сладкая парочка облюбовала сарай и устроила в нем мужской клуб. С потолка там теперь свисала груша, на столбе места живого не было после метания ножей, а стрельбища из ружья… О, Джо, наконец-то, получил товарища-бойца и никакие воспоминания о родном отце (да у него их и не было толком) не мешали ему раствориться в этом славном альфе. А вот Чарли, похоже, остался равнодушен к новому другу семьи. Он пропадал пропадом с друзьями во дворе, но в целом был приятно удивлен и отзывался об Эрике с уважением, приняв любовника папы без подросткового бунтарства. - Знаешь, я никогда не видел моря, - сказал как-то Освальд. Его голова лежала на коленях Эрика, и тот перебирал черные кудри омеги, накручивая их на свои фаланги. Над парой тянулась к небу вишня, роняя розовые лепестки, вокруг сочным ковром расстилалась трава, а перед ними открывался вид на сверкающую гладь неторопливой реки. Вот такой вот пейзаж был в километре от больницы, откуда они сбежали после ночных дежурств в своих отделениях субботним утром, как только пришла пересменка. - Надо исправить. Срочно. Малышню возьмем с собой, сядем в самолет и отправимся. Будем валяться на прожаренном песке, питаться персиками и дынями, плавать по волнам… - зажмурившись от предвкушения, ответил Эрик. - Они уже не малышня. Чарли так совсем взрослый омега. Не удивлюсь, если сегодня-завтра приведет мускулистого альфу лет на пять постарше с сигареткой в зубах и заявит: «Папа, это мой истинный». - Хах, придется брать и его. Да, Чарли уже не маленький и вырос настоящим красавцем. Правда, я его толком и не вижу - он все время где-то пропадает. И все-таки вряд ли откажется от поездки… Эрик наклонился и поцеловал Освальда в высокий лоб. Тридцать семь лет. Им обоим уже почти сорок, а такое ощущение, что они притопали сюда с университетских занятий, и где-то недалеко сложены их тетрадки с конспектами лекций, и дома ждут родители, и все еще впереди, все еще будет. Ан-нет. В лучшем случае они посередине пути, и многое теперь невозможно. За их профессиональными ошибками стоят сломанные судьбы, за их поступками в повседневности следят дети, перенимая модель поведения. Они зависят от всего, от стольких факторов, подвязаны к стольким ниточкам, что становится страшно, если думать об этом. Они далеко не так свободны, как скажем, двадцать лет назад. - К морю… - задумчиво протянул Освальд, пропуская свои пальцы между пальцами Эрика. Теплая мягкая кожа, но у края ладони шелушится заживающий порез. Вечно у травматологов что-нибудь повреждено… Как странно, мы могли бы столкнуться раньше или не встретиться вообще. Одна деталь, один штрих – и мы вместе. – Почему бы и нет? Стоит подумать о заявлении на отпуск. - Об этом стоило подумать в январе. Выкрутимся. - Ага. Что насчет искупнуться прямо сейчас? - Вода ледяная… - Трусишка. Освальд рывком встал, на ходу стягивая рубашку через голову, обнажил смуглое гладкое тело, жилистое, сухое и неторопливо направился к реке. Стащил джинсы, носки, обувь, оставшись в черных трусах. Узкотазый, весь какой-то твердый на вид, вошел в воду, тяжело продвигаясь по песчаному дну, и без колебаний нырнул. Закололо в груди и показалось, что сняли скальп, но в следующий миг, когда резкие движения позволили разогнать кровь по телу, стало тепло. - Сумасшедший, - прошептал Эрик, спешно раздеваясь. – Сумасшедший… Освальд! С трудом догнал уже на середине реки, от всей души надеясь, что не схватит судорога. Майская река была недружелюбна, поскольку лишь пару недель как освободилась от зимнего панциря. - Ты свихнулся. Давай на берег, а то закоченеем! - И кто из нас альфа? – обдав Эрика брызгами, возмутился Освальд. – Закаляйся, друг мой, закаляйся… Доктор Блум кролем поплыл к противоположному берегу, сплошь изрезанному кривыми корнями плакучих ив. До него, правда, не меньше двухсот метров было, но Освальд держался великолепно, будто был сыном водяного, привыкшего передвигаться в речной толще, а не единственным ребенком двух «книжных червей» филологов. Хорошо. Холодно, не абстрагироваться от низкой температуры, как летом, погрузившись в собственный кайф от общности с природой, но все равно хорошо. Омега схватился за гибкие тонкие ветки и повис на них, тяжело дыша - с непривычки течение отняло много сил, словно кто-то на плечи сел, свесив ноги, и явно не трехлетка. - Освальд. - Да, Эрик. - Ты чокнутый. Ты самый чокнутый из всех, кого я встречал. - Тебя это напрягает? - Нисколько. – Эрик смотрел на него в упор, точно сообщил только что важную новость, а не сделал слабое ироничное замечание. – Нисколько не напрягает. - Давай жить вместе? - Если доберемся до своих вещей… - Если… Добрались. Еле выползли на берег, цепляясь за прошлогоднюю траву, минут десять переводили дух, сверля голубое небо бессмысленно замершими глазами, а потом покатились по земле. Дыханием с запахом кофе по покрывшейся пупырышками коже и ледяными каплями с волос на плечи врезалось то утро в память Эрика. Это не был их первый раз, даже не пятый, но именно тогда Освальд смог отдаться полностью, оставив Виктора в могиле, сам же из нее выбравшись. Прошлое было вычеркнуто из настоящего и заняло надлежащее место. - Вы ко мне? - Нет, конечно, ты к нам. Бедра к бедрам, спина Освальда прижата к груди Эрика, член внутри глубже и глубже, его пульсация передается на тугие стенки, смазки немного, но она влажно хлюпает и хлопки кожи о кожу фоном доносятся среди стонов. Одиннадцать лет меня никто не трахал до Эрика… Виктор, прости, прости, что я… я опять живу. Хватит, я горевал дольше положенного. Хватит. О, проклятье, разве я должен просить разрешения на то, чтоб дышать?! Да какого черта… - Ааа… - Слишком резко и боль пронзила истерзанные мышцы, до жжения доведенные размашистыми движениями на всю длину пениса. – Эрик… - Тшшь… Альфа отстранился и, раздвинув крепкие ягодицы, ласковыми поцелуями заглушил неприятные ощущения. Розовое кольцо сфинктера, сомкнувшееся было, вновь расслабилось. - Прости, мой хороший. Освальд сам нетерпеливо насадился на подставленные пальцы и мотнул головой, мол, чего ждешь. - Ну? - Ах, ты… Кончили одновременно, распластавшись среди всех этих опавших вишневых лепестков, пышным облаком взмывавших при малейшем дуновении ветерка, и одуванчиков, оранжевыми головками, торчащими на фоне зелени. - А дети как воспримут? - Положительно. Ты же теперь будешь в постоянном распоряжении Джо… - Ну, да. И в твоем. - И в моем. Эрик гладит его по щеке, а со стороны города доносится отголосок грохота машин. День уже в разгаре и надо одеться, вернуться в больницу, закончить с документацией, потом пойти домой, сварить обед, отчитать Чарли за прогул алгебры, закупиться на неделю продуктами, постирать, оплатить счета. Им не семнадцать, нет, не семнадцать. Надо. Должны. Нельзя иначе, не наплевать на мир вокруг и не забыться в мечтах. Дети, действительно, приняли новость неплохо, точно были готовы к этому со дня знакомства с Эриком. Джо был на седьмом небе, Чарли похлопал отца по плечу. В свои шестнадцать он прекрасно представлял, откуда берутся орущие младенцы, и долгое отсутствие секса у Освальда втайне осуждал. Напрямую, конечно, не говорил, но и недоумевал, зачем же столько лет носить траур. - Эрик хороший мужик, - улыбнулся Чарли, когда они с папой готовили лазанью. - Одобряешь, значит, - хмыкнул Освальд. Вот сосунок мелкий! Считает себя настолько взрослым и в отношениях сведущим, что снисходительно высказывает, какое по его мнению «качество» у доктора Моррисона, в отцы ему годящегося. Все дети на каком-то этапе начинают думать, что родители уже «стары и беспомощны», что они заплесневели, пребывая много лет в браке с одним и тем же человеком, а если вдовствуют, то тем более. Не так давно Освальд студентов вспоминал в похожем ключе, а теперь вот собственное дите пышет самоуверенностью. Ну-ну, Чарли. Посмотрим, за кого ты выйдешь и сколько через себя пропустишь сволочей прежде, чем найдешь того единственного. Дай Бог, чтоб негодяев у тебя не было вообще, но кто знает, как жизнь повернется. Думаешь, если первые поклонники появились, ты для них сокровище? До поры до времени. Уж поверь, сынок, я пока побольше твоего понимаю в альфах. - Так, что у нас сегодня? – хором прервали их краткий диалог Эрик и Джо, игравшие до этого во дворе в футбол. Оба чумазые, взмокшие, на коленях грязь. М-да… - Лазанья, - ответил Чарли, раскатывая пласты теста. – Что-то вы рановато, еще и часа нет. - А мы попить. Этот малец меня загнал просто… - пожаловался Эрик, проходя мимо юного омеги. Тот проводил его поворотом головы почти на сто восемьдесят градусов, пытаясь разобрать, что за татуировка на плече у травматолога. - Это орел? - Феникс. Немного дефектный. Просьба: не обижать его за отсутствие туловища, крыльев и шеи. - И как понять, что это феникс? Обглоданный петух какой-то… Точнее, голова петушиная. Эрик в шутку выдавил слезы, зашмыгал носом и жалобно покосился на Освальда. Тот пожал плечами: парень, добро пожаловать в семью. - Зря ты так. Он пережил большую операцию после ожога. - Феникс пережил, а отец нет, - мрачно ответил Чарли, отбрасывая со лба волосы, такие же черные и вьющиеся, как у папы-омеги. Он вообще очень походил на Освальда, но уже сейчас был крупнее и плотнее, словно пухляшный утенок у изящного лебедя. Красивый, яркий, хотя еще не до конца оформившийся. Моррисон растерялся, и Освальд, не ознакомивший его с деталями гибели супруга, пришел на помощь: - Так, топайте отсюда. У меня соус подгорает. Живо-живо! Однако больших последствий этот инцидент не имел. Ссор в семействе не возникало, да и собирались все вместе крайне редко. Взрослые пропадали на работе, Джо постоянно тренировался на стадионе (их футбольная команда, в конце концов, заняла первое место среди юниоров в стране), Чарли зависал с друзьями, подзабив на учебу, чем Освальда не радовал, но ввиду того, что науки давались ему легко и просто, мог себе такое позволить. Альф омежка в дом не водил, однако неоднократно был замечен в компании парней из машиностроительного колледжа, да еще явно нетрезвых. - Малой, ты с огнем играешь, - заметил как-то Освальд. – Я понимаю, что ты большой мальчик, но… - Пап, давай без «но». Ты прав: я большой мальчик. Если хочешь поговорить о пестиках и тычинках, так знай, что уже поздно. Я не выхожу во время течки, но не собираюсь тратить время на ожидание истинного. - А ты знаешь, какие слухи о тебе ходят? Освальд устало опустился в кресло. Эрик на дежурстве, Джо в отъезде, а юный омега, вульгарно одетый в кожаные штаны и порванную рубашку, собирается гулять всю ночь. Запрещать уже что-то и объяснять, действительно, поздно, а вовремя не было ни сил, ни, как казалось, надобности. Печально это осознавать постфактум, но малыш развит не по годам, благодаря отсутствию своевременного контроля. Проще говоря, по вине папаши. - И какие же? Что я блядь, отсасывающая у всех подряд? Освальд аж подпрыгнул от резких слов. - Это же неправда? - Нет, конечно, - ухмыльнулся Чарли, застегивая на запястье ремень часов. - Тогда ты не мог бы выражаться чуть более… - Культурно? - Да. И вообще, мне хотелось бы познакомиться с твоим мальчиком. Я даже не знаю, как его зовут… - Мне уже пора. Пока, пап. Дверь хлопнула, Освальд остался один. Когда же дети выросли? Еще вчера это был кричащий комочек плоти в голубом конверте, а сегодня на его запах ведутся амбалы с сомнительной репутацией, о чем знает весь город. Старая, как мир, история, пересказанная тысячи раз. Грустно. Этот бестолкуша носит с собой перочинный ножик, врет, что не курит, в сказки не верит, а истинного не ждет. Интересно, кто он у него? Разумный ровесник со стальными яйцами или дядечка с бородой и толстым кошельком? А может, ни то и ни другое. Лучше бы Чарли встретил его сейчас, до того момента, когда окончательно станет воспринимать всех альф, как мудаков, думающих только членом, чтобы он влюбился по-настоящему, стал мягче, терпимее, поумерил пыл сарказма. Сыночек, не наломай дров, прошу тебя. Увы, Чарли родительских мыслей знать не мог и все же понимал Освальда, как никто. Только у папы появилось чуть-чуть свободы, когда Эрик снял с него часть напряжения и обязанностей, пришло запоздалое желание повоспитывать чадо, передать опыт, в котором Чарли уже не нуждался, чем отца раздосадовал. Гордость, так сказать, ему потоптали. Не каждый, далеко не каждый шестнадцатилетний подросток верит в любовь. Тринадцатилетний – да, а вот почти уже совершеннолетний вряд ли. Он верит в силу денег, своей привлекательности и запаха между ног, прочее – ванильные выдумки. Есть, разумеется, симпатия, желание, привязанность, но любовь… Миф. Чарли шел по улице в распахнутой куртке, ловя голодные до текущих дыр взгляды, и понимал, что ему это приятно – быть желанным, пусть и только физически. Он упивался этим пониманием, расцветая еще ярче. Маленькая пташка начистила крылышки, и это был вовсе не обуглившийся феникс. Так ему казалось. - Привет, Чарли, - встретил его поцелуем Клайв, когда юноша сел в машину. – Куда поедем? - Хочу в клуб. - В клуб, значит, в клуб. Локи, заводи. Очередной вечер, очередная ночь в качестве омеги общепризнанного короля улиц, а на самом деле сточной крысы. Чарли все ровесники завидуют, все хотят побывать на его месте, и только он сам хочет сбежать от всего этого, но с чего-то взял, что достиг вершины, и в другом месте еще хуже. Никаких чувств к Клайву, только собственная значимость тешит самолюбие. Музыка по барабанным перепонкам, поглаживания ног и ребер под одеждой, обдолбанные малолетки вокруг, бегающий свет по красным стенам. - Чарли, солнышко, посиди, пока мы с партнерами побеседуем. Оказывается, здесь Михельсон… Коктейль, еще коктейль и здравствуй, засранный унитаз. Заблевал все вокруг поверх уже заблеванного, голова кругом и… Черт! Только не сейчас, только не сейчас… Шепнул омежке с густо подведенными глазами, чтоб передал Клайву живот, мол, прихватило, и выпрыгнул в окно (не впервой), испачкав ботинки содержимым своего желудка на ободке, да и чужих кишечников (мыли туалеты здесь каждый день, но свежая порция дерьма успевала появляться через пять минут после открытия, а ершиком пользоваться никто не желал). Гребанная течка или оттрахайте меня толпой, кончите в меня, а я буду подмахивать задом и глотать вашу сперму, если захотите… Раньше срока, иначе бы не высовывался из дома. Теперь он открытая мишень, благоухающая, сама похотливо настроенная, но с остатками благоразумия. Окно туалета выходило во внутренний дворик, со всех сторон окруженный решетками, но прежде там имелась большая дыра с левой стороны, а в этот раз ее заделали. Чарли оказался в клетке, выход из которой имелся, ведя, правда, прямо на танцпол. Делать нечего, нужно только быть дерзким, как пуля резким… Рванул на себя тяжелую дверь, не сразу поддавшуюся, очутился в узком извитом коридоре, столкнулся с Локи, ему подмигнувшим, и оказался поглощенным толпой. - Пропустите, мне надо в туалет, пропустите… Где-то омежка читал, что при угрозе изнасилования можно попытаться вызвать отвращение: помочиться в штаны/вызвать рвоту. Как бы животная сторона не жаждала оказаться хорошенько отодранным, пусть и с пугающей вероятностью разрыва внутренностей, достоинство взяло верх, и он привел совет в действие: запах мочи острого аромата течки не перекрыл полностью, однако с толку окружающих альф сбил. Парни недоуменно морщили носы и пропускали Чарли к выходу. Все было уже позади (улица не в счет, это отдельный уровень сложности), когда он умудрился споткнуться, и на глаза навернулись слезы: что-то с лодыжкой. Дальше идти было невыносимо. *** - Чарли, - качал головой Эрик, когда омегу привезли в травмопункт. - Чарли-Чарли… - Только папе не говорите. - Интересно, а как это утаить? Вывих голеностопа… - Не говорите, что я в таком состоянии. Пожалуйста. Про клуб и выпивку… От Чарли воняло блевотиной, мочой, алкоголем и травкой. Последнюю предложил Клайв, брезгливо стоявший в дальнем углу комнаты под самой крышей клуба, пока не приехала скорая. Запах течки за всем этим делом проступал слабо, и все же не было сомнений, что Эрик его чувствует. Ситуация была настолько унизительной, что Чарли хотелось накрыться с головой одеялом и переждать так, пока доктор Моррисон не умрет от старости. - Мне б это… - только и смог выдавить мальчишка. - Приведем тебя в порядок, не волнуйся. О клубе папа и сам догадается, но если так важно, то хорошо, подыграю. Делает вид, что все в порядке и омега свеж, чист, вообще непорочен аки младенец в пеленках. Мол, со всеми бывает, не бери в голову, я ж врач, я бесполый и ко всему привычный… Только костяшки пальцев, сжимающих планшетку с назначениями, побелели. Эрика позвали, и он, странно покосившись, отправился к очередному пациенту, пообещав вернуться. Санитар помог помыться в душевой, нещадно царапая кожу жесткой мочалкой, хотя Чарли и сам бы справился с данной процедурой, на него надели чистую пижаму и уложили в кровать. - Ваш папа уже едет, - доверительно сказал темнокожий омега, поправляя одеяло. - Я нормально пахну? - Великолепно, - подмигнул санитар, намекая на течку. – А, травка и прочее выветрились, не переживайте… Подействовал анальгетик, сердце перестало рваться из груди, в голове все структурировалось, а потом снова куда-то поплыло, но не от боли и стыда. Блять… Нет, не может быть. Исключено. Пожалуйста, Боже, нет, только не он… Это была первая течка Чарли после знакомства Освальда с Эриком, и парнишка подумать не мог, что мир может так рухнуть в один момент – любовник папы оказался его истинным. Он это понял только сейчас, очутившись в больнице ночью. Ему. Отдаться ему и никому больше. Эрику Моррисону. Высоченному белобрысому травматологу, ухаживающему за вдовцом-хирургом с двумя детьми. Не нужна толпа, чтобы довести до состояния выпотрошенности, не нужен статус любимой игрушки влиятельного альфы. Нужен Эрик. Принадлежать ему. Пресмыкаться перед ним. Ощущать его в себе, на себе, рядом с собой и только с собой. Фа-а-ак… Хоть бы он за всей этой вонью ничего не заметил, хоть бы это была ошибка… На счастье юного Блума он все же был слишком озабочен собственным здоровьем, отмазками перед отцом и некрасивым дебютом в отделение, где работал Моррисон, чтобы думать о разбегающемся по телу желании и истоме, наполняющей его до краев. Похоть похотью, но насущные проблемы в тот момент были иные. - Чарли! Вот и папа, ничего не подозревающий. Смотрит со смесью «я тебя предупреждал, тупица» и «пацан, я волнуюсь раз в двадцать больше тебя». - Пап, это случайно получилось. Меня никто не бил, не насиловал, наркотиками меня никто не пичкал, я всего лишь вывихнул лодыжку, - оправдательной скороговоркой встретил Освальда сын, предотвращая осуждающие речи. - Я так и понял, - спокойно ответил мужчина, присаживаясь напротив Чарли. Он, похоже, и не переодевался, ожидая своего ребенка с гулянки. Все та же темно-красная футболка под синей рубашкой, те же затертые штаны, круги под глазами после ночного дежурства. И… виски инеем покрыты. Что-то внутри омежки кольнуло, и лампочкой загорелось прозрение: что ж я, сукин сын, делаю, заставляя тебя, уставшего, волноваться за свою непутевую тушку. - Освальд, - положил тому руку на плечо вернувшийся Эрик. – Отловили мы твое блудное чадо, споткнувшееся на крыльце. - Ага, а вещи почему больничные? Не пудрите мне мозги, господа. - Вас, доктор Блум, не проведешь, - вздохнул альфа. – Чарли упал в канализационный люк. - Что?! - Что?! – вторил папаше Чарли. Удушливая волна краски накрыла лицо, дыхание участилось, в горле пересохло, и только пульсация внизу живота стояла в мыслях. Уйди, Эрик. Уйди отсюда. Уйди из нашей жизни, если хоть что-то чувствуешь к моему отцу. Нет, не уходи, конечно, нет. Ты мой. Моррисон вел себя, как ни в чем не бывало, и один лишь черт знает, сколько сил ему на это потребовалось. Встретился глазами с малолетним истинным, хмуро качнул головой. - Больному спать пора, да и некоторым кадрам, со вчерашней ночи подушку не видевшим, тоже. - Он вывел Освальда, впрочем, несопротивляющегося, из палаты. – Ляжешь у меня в ординаторской, там диван удобный… Чарли стиснул зубы. Почему он?! Такой славный и добрый, идеально подходящий Освальду, только-только начавшему радоваться жизни? Почему не кто-то другой, пусть хоть низкий и подлый, но не папин возлюбленный? Так потянулись дни: ты беги в одну сторону, я в противоположную. В период течки Эрик к пасынку не заходил, а после выписки тщательно избегал. Особых усилий прикладывать не пришлось из-за напряженного графика, но бесконечно так продолжаться не могло. Они остались дома один на один, и доктор проклял тот день, когда отказался от съемной квартиры окончательно – во время отсутствия Освальда прятаться было негде. - Надо поговорить, - не выдержал Эрик, заходя в комнату к мальчику. - Не надо. Не о чем, - огрызнулся тот, не отрываясь от компьютера. - Чарли… Ты мой истинный и мы не можем это отрицать. Чарли, я очень тепло отношусь к твоему папе и… Да, послушай! – Эрик, захлопнув ноутбук, сжал щеки юноши ладонями, заставляя смотреть в глаза. – Ты со следующего года отправляешься в колледж в другом городе, и мы перестанем видеться. Освальд не должен обо всем этом узнать, понимаешь? Он смутно представлял себе, как это возможно, но очень хотел верить в сказанное. - Отчего же? – убрал руки альфы со своего лица Чарли. – Он так хотел всегда, чтобы я дождался истинного, вот и обрадуем! - Не язви, мальчик. Мы с тобой не пара. - Мы истинные! Я хочу вас, вы хотите меня, и если однажды между нами не окажется надежной двери… Эрик схватился за голову. Его величайшее счастье и проклятье совести сидело за столом, раскачиваясь в крутящемся кресле. Двадцать один год разницы. Как бы быстро мальчишка ни развивался, его отец Эрику ближе во всем: во взглядах на жизнь, в одинаковом уровне ответственности и даже физически – через двадцать лет они будут старым развалинами, а Чарли только достигнет их нынешней формы. Шестнадцать лет… Это было бы смешно, не будь так печально. Малыш, ты предначертан мне вселенной, ты был загадан для меня богами тысячи лет назад, ты сможешь стать моим вторым я, но, черт подери, зачем? Доктор Моррисон сел на край дивана, закрыв глаза. Он не думал, что когда-либо найдет того самого омегу. Слишком мала вероятность встретиться в этом огромном мире двум половинам целого. На всех континентах, во всех эпохах они затеряны и умирают, так никогда и не узнав о существовании другого. - Вы понимаете, что теперь я не смогу ни с кем… - Сможешь! – порывисто упал перед омежкой на колени Эрик, хватая его за плечи. – Не верь этим глупым сказкам! Сам себе противоречил, придя с «ты мой истинный, и отрицать это мы не можем». Чарли, малыш Чарли, молодая задорная копия Освальда, еще не испитая другими, еще не выжженная потерей, хотя и знает, что такое смерть родного человека. Все впереди: первый курс, новые друзья, поцелуи на лекциях за последней партой. А у меня? Бездна. Хочешь, я ради тебя от всего отрекусь? Хочешь, я разобью сердце твоему отцу, и мы сбежим на край земли? Мне будет больно, но я сделаю, если прикажешь. Однако ты не будешь прежним, и это предательство тебя сломает. А еще, еще я буду ненавидеть себя за Освальда. Тебя ненавидеть не смогу, но, по сути, заслуживаешь не меньше. - Эрик, - тихо позвал Чарли, сползая к нему на пол и становясь напротив. – Я люблю вас. Шестнадцать лет, в отличие от тридцати семи, о последствиях не думают. Раскаяние приходит после. То, что прокрутил в голове в одно мгновение, самое первое, две недели назад доктор Моррисон, еще до Чарли не добралось. Он доверчиво подставил полураскрытые карминовые губы под чужие, точно зная, что отказ невозможен. Ему хотелось любви. Хотелось впервые в жизни ощутить себя тем единственным, а не просто дружком с хорошенькой мордашкой. Папа? Он любил, он поймет. Пусть покойный отец не был его истинным, он растворился в нем до предела. А Эрику же не преодолеть себя, как бы он не корячился со своей виной. Не вырвать из сердца мальчишку. Бой проигран, ключи от города сданы, да только осаду никто не пережил. Он сдался две недели назад, он должен был сдаться. Сладкое дыхание в миллиметре. Перед глазами туман и сквозь него виден юноша – пружинами извиваются иссиня-черные волосы, алый румянец и глаза-черешни ждут ответа. - Чарли… - Скажите. - Чарли… - Это так сложно? Большим пальцем коснулся уголка рта мужчины, осунувшегося, сморщившегося. Эрик в своем благородстве некрасив, нелеп, но оттого он только лучше. Чарли сам прильнул к нему, жадно целуя. Мальчик, ты мое всё, но ты навязан природой. Я тебя не выбирал. Я не хочу тебя хотеть, это неправильно. Я не хочу тебя хотеть, я не хочу, я хочу, я… - Что такое? Стукнула входная дверь, и по щебенке возле дома застучали шаги. Эрик высвободился из плена тонких пальцев, вцепившихся ему в волосы, и вылетел из комнаты, но Освальда было уже не догнать. Сколько он услышал? Правильно ли все понял? Как это вообще можно понять: взрослый мужик целует твоего ребенка? Почему он вернулся домой? - Освальд! Освальд, стой! Освальд, послушай! Темнота поглотила стройный силуэт. Эрик стоял в липовой аллее, ветер гнал прошлогодние листья все дальше и дальше, умолкая, тучи затягивали и без того черное небо. - Что мы наделали? – прозвучал голос Чарли за его спиной. Моррисон молча повернулся и прошел мимо юноши. Что мы наделали? Нашли друг друга и бросили очередной ком на гроб заживо похороненного Освальда. Но тебе, малыш, этого пока не понять. Мы его предали. Бедного доброго доктора Блума предали близкие люди. Раскаленным железом заклеймили лоб: «не нужен». Эрика повело в сторону, будто он был пьяным. Чарли так и остался стоять посреди тротуара, пока Моррисон не вернулся за ним и не повел домой. Трубку Освальд не брал, а в больнице сказали, что начмед напутал со сменами, и дежурить должен был другой человек. Где ты, дружок? Если бы я только мог преодолеть прописную истину, если бы Чарли был дозой наркотика, от которого нужно отказаться, а не частью души, я горы бы свернул для тебя, Освальд Блум. Я люблю в тебе человека, я дорожу тобой, хотя твой сын мне априори дороже. Кинул в стакан пару неровных кубиков льда, залил виски и выпил. Картинка стала яснее. Ком на гроб… Куда ты мог пойти, Освальд, кроме как к Виктору? Правильно, никуда. Буркнул Чарли, чтобы ждал, а сам бросился на ближайшее кладбище, где и нашел друга, сидящим на скамейке возле мраморного памятника. Могилы параллельными рядами уходили в бесконечность, и это было чудом - встретить нужное захоронение недалеко от входа. Эрик сел возле Освальда, ощутив задом ледяную поверхность камня. С чего б начать? Как ни странно, начал омега. - Я никогда не думал, что Виктор умрет за абсолютно незнакомого ему человека, - тихо сказал Освальд, глядя перед собой. Он был неподвижен и сам напоминал статую. - Он кого-то спасал? - Да, услышал детский крик, когда мы сбегали с лестницы, и не смог остаться в стороне. У меня на руках был Джо, а он держал Чарли. Виктор сказал сыну, что тот большой мальчик и сам сможет идти. С тех пор Чарли никогда об этом не забывает и напоминает при любом конфликте со мной. - А что стало с тем ребенком? – спросил Эрик. Ком в горле. Тот самый ком земли, похоже, что я тебе на гроб кидать собрался. Подобранные шаблоны сбиваются, они не подходят, будто они паззлы из другого комплекта. Посмотри на меня. Посмотри и скажи, что не осуждаешь. Помоги мне с тобой простится как с очень важным, родным человеком – с нежностью и благодарностью. - Ребенком? – усмехнулся Освальд. – Ребенка не было. У пьяных соседей, чья квартира загорелась, на всю катушку работал телевизор. Виктор умер за маленького актера, который сейчас уже, должно быть, вырос и бросил кинокарьеру. Они обычно так и делают, эти дети-актеры. - Это ужасно. - Да, - согласился Блум, вытягивая ноги. – Это ужасно. Где-то за оградой зашуршали колеса велосипеда, а следом проехал мопед. Майская ночь для молодежи – рай. - Освальд… - Что Эрик? - Ты лучшее, что было в моей жизни. - Серьезно? - Да, - твердо сказал Моррисон, собираясь накрыть ладонь любовника своей, но не стал, понимая, что больше не имеет на это права. – Твой сын – мой избранный. Я уеду из города с ним или без него, но если можно любить человека без этих древних ограничений, предрассудков… - Так дело в предрассудках, - рассмеялся Освальд, зябко поежившись. Он был без куртки, а Эрик выскочил из дома в одной футболке и не мог ничего предложить кроме собственного тепла, увы, неуместного. - Нет… Не знаю. Я недоговорил… - Договаривай. - Чарли… Он совсем ребенок, хотя за эти две недели, когда мы узнали правду, я словно проснулся от долгого сна, прозрел и вдохнул полной грудью, понимаешь? Еще не знаю его, еще не было на это времени, но чувствую, что это уже все внутри меня, оно заложено вот здесь, - Эрик ткнул себя в область сердца. – Он мой воздух, моя кровь по венам. Я шел к нему окольными путями и вот он передо мной. Похож на тебя, он твое юное воплощение. Я люблю в нем тебя, не наоборот, и плевать, что нет логики. Освальд… Его разрывало на две части, и куда как больший фрагмент тянулся к Чарли. Еще немного и не останется ничего для Освальда, хоть Эрик и сопротивлялся. Прежние чувства выжимались из доктора Моррисона, отчаянно пытающегося сохранить хоть-то личное, свое. Принятие истинного шло болезненно и неотвратимо. Оно бы происходило куда ровнее, да Блум-старший умудрился задеть какие-то особенные струны. Может, потому в старину и были популярны у альф гаремы: истинный для любви вечной, на небесах просчитанной, прочие для земных, порой таких необходимых и след оставляющих вне зависимости от исхода? - Эрик, не утруждайся, я понимаю, что он для тебя значит. Точнее, пытаюсь понять, потому что такого не чувствовал сам. - Освальд… - Что? - Я не хочу тебя терять, - прошептал Эрик. – У меня как будто что-то отмирает сейчас. Мне безразлично, что там зарождается и как прекрасно оно будет. - Не потеряешь, я теперь стану твоим тестем, кажется. - Освальд! - Иди к нему. Забери моего мальчика, увези как можно дальше и сделай самым счастливым, хорошо? Эрик, хорошо?! Повернулся к нему и смотрит своими по-оленьи огромными темными глазами, точно пронизывает насквозь. Без обиды, без сожаления, без разочарования. Просто остекленело смотрит. Там, за зрачками и радужкой – сосущая пустота. - Да. Моррисон встал, поцеловал Освальда в висок и пошел прочь. Его ждала чудесная жизнь с замечательным омегой, чувства к которому разгорались ярче и ярче день ото дня. Освальд… Освальд провел ночь на кладбище, лежа на земле, а двумя метрами ниже покоились останки Виктора. Около четырех утра разразилась гроза, прорезая черное полотно серебристыми молниями, а супруги все так же лежали, пытаясь дотянуться друг до друга сквозь пласт почвы, границы реальности и одиннадцать лет разлуки. Некоторым фениксам не суждено возродиться.