Поцелуй

Донец ли, орловец — не всё ли равно? Из Пскова он был иль с Урала... С поры лихолетья я помню одно — Кадетская бляха сверкала, Да по ветру бился в метели башлык, Как крылья подстреленной птицы. Был бледен кадета восторженный лик И снегом пуржило ресницы... Н.Н. Богаевский "Кадетам" Уходили из разоренной войной деревни без дороги, утопая в наметенных за вчерашний день сугробах. Двое их осталось. Утром в бою с нежданно налетевшим отрядом красных убиты были и штабс-капитан, и оба унтера, солдаты – кто тоже полег, кто разбежался, а изрядная часть сдалась в плен. Не избежать бы и им с кадетом Лисицким этой участи, да благодарение небесам – отстрелялись как-то и ушли в степь. Никто за ними, по счастью, не погнался, красных-то тоже немало потрепали, по морозу и метели от какого-никакого жилья отходить ради двух недобитых «благородий» охотников не нашлось, только постреляли вслед. Преодолели с полверсты по свежим сугробам, и Дмитрий заметил, что Лисицкий идет все медленнее, спотыкаясь и покачиваясь. Он остановился, дожидаясь отстающего. – Что, Алеша, устали? – Немножко, господин поручик, – едва слышно ответил Лисицкий, кусая побелевшие губы, и вдруг тяжело сел на снег. Опустившись рядом на колени, Дмитрий рывком распахнул на нем шинель и выругался сквозь зубы. Так и есть – гимнастерка кровью залита, все течет и течет, и рана очень скверная, с такой в госпиталь бы скорее, а не по морозу бегать, да и то надежды мало… Кортиком откромсал подол собственной рубахи, стянул кое-как – лучше, чем ничего. – Как же ты так, братец… – вырвалось горько. – В горячке не почувствовал ничего, думал, бог миловал, пронесло, – кадет Лисицкий еле шевелил губами, кривясь от боли. – Вы… уходите, не теряйте время зря… – Помолчи, советчик, – резко бросил Дмитрий и, поднатужившись, взвалил раненого на плечи. Тот хоть и мальчишка еще совсем, щупленький, а в сырой шинели и со всей амуницией вес немалый получился; по сугробам таким, навстречу обжигающему ветру, взметающему облака снежной пыли, далеко бы не ушли. Но тут, наконец, повезло – начавший уже выбиваться из сил Дмитрий заприметил невдалеке очертания хаты и из последних сил рванулся туда. Убежище это было, конечно, весьма эфемерное: давно опустевшее, насквозь промороженное, с прохудившейся крышей и наметенным через распахнутую дверь снегом. Но выбирать, однако, не приходилось. Внутри нашлась кровать с отсыревшим тюфяком. Устроив впавшего в беспамятство Алешу, Дмитрий заприметил в углу закопченную печку-буржуйку и, пустив на растопку отломанные у стола ножки, сумел каким-то чудом разжечь огонь. Опустившись на расшатанную скамью, вытянул к печке озябшие красные руки и не выдержал, задремал. – Пить, Христа ради, попить дайте… – слабый голос Лисицкого вывел его из оцепенения. Дмитрий поднес ему немного натопленной из снега воды – так, больше пересохшие губы смочить, при такой-то ране. – Еще, еще дайте… Огнем все горит… – Нельзя больше, Алешенька, хуже будет. – Что, умру я скоро?.. – в голосе раненого было скорее утверждение, нежели вопрос. – Даст Бог, дождемся утра, метель утихнет, глядишь – и доберемся до лазарета, к докторам, -ответил, отведя глаза, Дмитрий и сжал Алешину руку. Тот помолчал, словно собираясь с силами или вспоминая что-то; пальцы его слабо зашевелились, сплетаясь с пальцами Дмитрия. – Я… сказать хочу… Дмитрий Николаевич, вы… Я вас… – Алеша запнулся, сглотнул и, наконец, выдохнул хрипло: – Дороже всех на свете вы мне. Христом-Богом прошу, поцелуйте меня, умирать легче будет. Дмитрий склонился к постели и губами коснулся ледяных запекшихся Алешиных губ, и показалось ему, что на обескровленном, побелевшем лице проступили слабые пятна румянца. Алеша, кажется, хотел сказать еще что-то, но вскрикнул, забился, выгибаясь от страшной боли, и снова лишился чувств. Больше он в сознание не приходил, только бредил временами, жалобно зовя мать, и все, что оставалось Дмитрию, – молиться, чтобы смерть не медлила и милосердно забрала этого юного мальчика, которому едва-едва сравнялось шестнадцать. На рассвете Дмитрий в пологой балке, начинавшейся сразу за хатой, взорвал последней гранатой землю и схоронил Алешу. На деревянной дощечке, прилаженной к самодельному кресту, навеки осталось вырезано: «Кадетъ Алексѣй Лисицкiй. Погибъ за Россiю».