История о человеке, который был очень одинок

Рассвет растекался по городу берлинской лазурью, и, пока я был на мосту, мои очки запотели. Я не знал, куда идти, и сел на асфальт. Не знал, кому звонить, и набирал всех подряд, но трубка отвечала, что для меня в этом мире никого нет. Что те, у кого всё может быть только хорошо, должны спать сейчас. А я не помнил даже, из какой двери только что вышел. Там пахло опиумом, а здесь — мокрыми листьями, и воздух — сырой и колкий — царапал лёгкие. Мне было душно. Мне было так паршиво. Я трогал виски пальцами и ничего не чувствовал. Кто-то проходил мимо, оставляя после себя горький запах, а я сидел и выплёвывал дым из лёгких. Кому звонить, если ты очень болен? Куда бежать? Я разбил телефон, а потом вспомнил, что на другой нет денег, стал шарить по асфальту, царапая ладони, ничего не видя в этих очках, и, кажется, плакал. Лазурный город молчал, будто заложило уши. Можно было бы спуститься по ступенькам и просто шагнуть в синюю воду. Не нарушив даже её спокойствия, уйти на дно. В этот самый момент, жалкий до отвращения, я и встретил его. У меня было много мужчин, cтолько, что вспомнить тошно. Но никто из них никогда не спрашивал, всё ли у меня в порядке. Такой, казалось бы, простой вопрос. — У вас всё в порядке? И ведь можно соврать, ведь это всего лишь случайный прохожий, который остановился. — Я из тех людей, у которых всегда всё в порядке, — говорю, а голос дрожит. Забираю батарею от телефона из горячих пальцев и киваю неровно в знак благодарности. Мне хотелось бы упасть в эти руки, а они вдруг снимают с меня очки с дурацкими запотевшими линзами, и я вижу глаза напротив, ярко-голубые. Я никогда раньше не видел таких красивых глаз. Ведь так бывает: ты можешь видеть человека впервые и быть уверен, что его глаза самые красивые. Когда всё внутри ломается от тоски, рядом может оказаться только самый лучший человек. Солёный запах мужского тела, смешиваясь с сырым воздухом, выдавливает из меня опиум и пустоту. Проходит, может быть, целая минута, целая минута тишины, и он протягивает мне платок, а потом уходит. Мои ладони исцарапаны, и кровь испачкала белую ткань. Я протираю очки и поднимаюсь с колен, чтобы посмотреть ему вслед. Но его уже не видно. Только синий город остаётся передо мной. Это история одной только встречи. История всей моей жизни, в этой встрече спрессованной. Не могу спать. Вторую ночь не могу. На тумбочке лежит выстиранный и отутюженный белый платок. Мне нужно встать и куда-то идти, но часы показывают 3:01. 3:02. Я вспоминаю безвкусные губы и влажные ладони, воздух тяжёлый, словно песок. Если я недостоин любви, то мне стоит остаться здесь, извести себя тишиной и мыслями о голубых глазах. Но в 5:02 я уже на набережной. Лазурный город живёт своей жизнью. Я смотрю на птиц, считаю ступеньки и сижу, растянув по ним ноги. Может быть, он никогда больше не появится здесь. Рассветы, на самом деле, ничем друг от друга не отличаются. Сырой воздух трогает шею и лицо, я хожу по краю у самой воды и пытаюсь представить, насколько здесь глубоко. Я иду в одну сторону, а на следующий день — в другую. Должно быть, выгляжу нелепо. Он появляется на третий рассвет, на нём одна только промокшая от пота футболка, и он собирается пробежать мимо, но вдруг замечает меня с платком в руках и останавливается. Конечно, никто не возьмёт обратно платок, побывавший в чужих руках, и я продолжаю держать его, просто чтобы он узнал меня. — Привет, — говорю и делаю шаг навстречу, будто падаю. — Хотел сказать тебе «спасибо». Меня зовут Джеффри. Он молчит и смотрит странно, может быть, подозрительно, а потом смахивает пот со лба и отвечает, что его зовут Джо. Я киваю и чуть улыбаюсь. — Я могу позавтракать с тобой? Он смотрит на меня, делая глоток из бутылки, потом пожимает плечом и идёт в обратном направлении. Я отстаю на шаг, чтобы разглядеть его. У него крепкое загорелое тело, лицо серьёзное, будто он вообще не улыбается, несколько капелек пота на виске. Он, наверное, никогда не выглядит по-домашнему. Я смотрю на свои кроссовки. Им сто лет, должно быть. — Обычно я так не пристаю к парням на улице... Просто... ты не прошёл мимо, как все, — я кусаю губы. Запихиваю руки в карманы вместе с платком. — Чем ты занимаешься? — Я телохранитель. — Оу. Полагаю, это всё, что ты можешь рассказать о своей работе, — я улыбаюсь, но выходит, что это не так уж похоже на шутку. — А я программист. Могу даже не вылезать из пижамы, чтобы делать свою работу. Он бросает на меня короткий взгляд через плечо, и я чувствую себя неловко. Мы приходим в его квартиру, и, пока он принимает душ, я хожу среди белых стен, скудной мебели и пустоты. Здесь, наверное, можно сойти с ума. Понимаю теперь, почему он так посмотрел на меня, ведь если твой дом — вот это, ты не захочешь сидеть здесь в пижаме. Ужасно тихо, светло. Чувствую себя голым. Какой-то слишком взрослый мир. Мир людей с оружием. — Тебе приходилось убивать? — спрашиваю у его влажной спины, пока он берёт рубашку. Он не отвечает. Да и хочу ли я, в самом деле, знать. Он надевает костюм с галстуком, наручные часы, обувается в начищенные ботинки. Неужели в таком виде можно завтракать? Я неуклюже жмусь в своей куртке, пока мы спускается в кафе, а после угрюмо пялюсь на лист меню. Думаю, не пригласить ли его к себе на яичницу с беконом. Он говорит: — Я оплачу. А я пялюсь на его полуулыбку. Надо же. Она вдруг так по-настоящему выглядит, что мне становится легче, как будто ослабили тугой галстук. Я улыбаюсь тоже. — Что, так заметно? Тогда, пожалуй, — я откладываю листок, пальцы почему-то дрожат, — на твой вкус. Нам приносят оладьи с джемом и кофе. Он кладёт салфетку на колени и с интересом смотрит, как я вешаю свою на воротник. Я уж думал, этот мир остановится, если сделать так. Мы прощаемся у дверей кафе, мимо постоянно снуют люди, а я пытаюсь вспомнить хоть какой-нибудь номер, на который мне можно позвонить. Пишу на салфетке, которую успел захватить, телефон соседки. И он уходит. А я стою на месте, пока его ещё видно. Моё рабочее место — это крохотная огороженная тремя стенками ячейка, из которой я выхожу только за кофе и в туалет. Если подумать, вариант с пижамой не так уж и плох. Я получаю задание, я выполняю его, я ухожу домой. Мерный шум компьютера постепенно входит в привычку, клавиши нажимаются мягко и бесшумно. Я просто смотрю в монитор сквозь стёкла очков и ничего не слышу. Я просто ухожу, когда заканчивается день. У меня нет родителей, которые скажут мне, что я способен на большее. У меня есть только Скотти, старый одинокий педик, который однажды помог мне выбраться из весьма грязных обстоятельств. Кажется, в моей жизни не было ничего настоящего, только сплошь душное, затянутое полиэтиленом. И должно ли быть? Я захожу к соседке, но она сочувственно пожимает плечами. Скотти слушает меня с милой улыбкой, хотя ему, должно быть, осточертела моя болтовня. Мы сидим в этом тёмном японском клубе и смотрим мучительно медленное представление. Музыка похожа на дрожание нервов. Проходит день, два, неделя. А потом он приходит, застав меня лохматым и в пижаме. Слегка небритый и будто уставший, но красивый, и глаза ярко-голубые прожигают. — Я не называл тебе адрес, — говорю, теряясь в глубине комнаты, заполненной вещами. — Милая пижама, — он стоит у двери. Держится на границе, где заканчивается его мир и начинается моё гнездо, всё то время, пока я пытаюсь собраться. Но на улице я всё ещё помятый, и мы долго ждём, пока мне сделают большой стакан кофе. Крепкий запах напитка заполняет машину и остаётся в ней всё время, пока мы едем к проливу. Я спрашиваю, почему он не звонил. Он говорит, что был занят. — Ты, наверное, думал, что меня подослали, — я пожимаю плечом, наблюдая за ним, за тем, как он смотрит на дорогу, как не меняется в лице ничуть. — Ну... чтобы подобраться к твоему работодателю. Отворачиваюсь с улыбкой. — Господи, я даже не знаю, на кого ты работаешь. Он молчит. Как же глубоко заперты его эмоции. За них голыми руками не ухватишься. На берегу холодно. Спавшая вода стелется узорами по песку. Обдаваемый потоками ветра, я хожу по плитам, расправив руки. Здесь пахнет свежестью и солёной водой. Это место — застывшее, но такое живое. Я снимаю очки и улыбаюсь, закрыв глаза. Мне так хорошо. Нахожу колышки от разрушенной пристани и балансирую на них. — Теперь ты можешь сказать мне своё настоящее имя? Может быть, потому что это место дышит одиночеством, как и он сам. Оно красивое и жуткое, дикое, как бы ни пытался его приручить человек. Если бы он не хотел, чтобы его вскрыли скальпелем хотя бы единожды, то никогда не привёл бы меня сюда. Никогда не пришёл бы ко мне. — Джеймс. Он достаёт сигареты и чёрную Ронсон, но никак не может прикурить из-за ветра. Я подхожу и укрываю его воротом куртки с двух сторон. Он смотрит на меня так близко и чиркает зажигалкой. — Джеймс, — повторяю шёпотом и сажусь на шуршащие ракушки. — У тебя есть семья? — Нет. Они погибли давно, — он садится рядом и чуть напрягается, когда я припадаю к его плечу, чтобы погреться. Он такой жаркий. — Автокатастрофа, — выдыхает дым, который тут же развевается по ветру. — Я жил в приюте. — У меня тоже давно нет семьи, — говорю, опустив голову на его твёрдое плечо. — Они от меня отказались. Никто никогда не хотел забрать тебя к себе? Он чуть поворачивается, чтобы посмотреть на меня искоса, а я закрываю глаза. Почему-то чувствую, что он никуда не уйдёт, и эти странные вопросы ему нужны. — Был один случай. Но это не обернулось ничем хорошим. — И с тех пор ты думаешь, что не приносишь людям ничего хорошего? Знаешь, если есть на свете человек, который заслуживает худшего, то это я... Он улыбается, и, даже не открывая глаз, я могу сказать, что это красиво. Мы разводим костёр, едим мягкий белый хлеб с сыром и пьём воду из бутылки. Говорим о самых простых вещах. Он совершенно ничего не знает о кино, телевизоре и книгах, но может рассказать, в каких странах бывал, каких встречал людей. Жизнь Джеймса такая насыщенная, а я пытаюсь вырвать его из неё и затянуть в своё гнездо. Ведь он уже спас меня однажды. Мы едем обратно, и за окном медленно темнеет. Я спрашиваю, зайдёт ли он ко мне, и не получаю ответа. Хочу поцеловать на прощание, но он отстраняется. У двери в подъезд я застываю и стою, постукивая пальцем по ручке. Потом оборачиваюсь и смотрю, как, прислонившись к машине, он чиркает своей Ронсон. Потом разворачиваюсь, подхожу близко и сразу спрашиваю: — Ты никогда раньше не был с мужчиной, да? Щурясь от едкого дыма, забираю сигарету и выбрасываю. — Идём, — тяну его за руку. В квартире сумрачно, и жёлтый свет от фонарей стелется под окнами. Щетинясь, словно хищник, Джеймс остро реагирует на касания, неспешные и ласковые. Я глажу его лицо, шею, осторожно снимаю рубашку, целую руки. Шрамы на его теле такие же красивые и жуткие, как и он сам. Я обвожу их пальцами, соединяя между собой, его тело напряжённое, и он целует первым, когда я приближаюсь к губам. Целует несдержанно, душно, и приходится ломать его, чтобы не спешил. Я трогаю его ресницы, жёсткие волосы, ямочку между ключицами. Мне нравится его запах — горький, но изысканный, его дыхание глубокое, нравится, как постепенно оно учащается. Я вытягиваю его на сладкие и долгие поцелуи, на ласки и объятия. И мы занимаемся любовью, медленно, тягуче, пронизывающе, до потной кожи. Я ни с кем ещё не был так близок. Он может пропасть на несколько дней и не отвечать на звонки, а потом прийти и молча забраться в постель. Иногда он целует первым, но только когда очень устал. Я отпаиваю его травяными чаями, он кривится и говорит, что это муть болотная. Бывает так, что это он меня отпаивает — дорогим и жарким алкоголем, и мы проводим вместе дикую пьяную ночь, занимаясь любовью под громкую музыку. Мне нравится смотреть, как он спит, удивительно чутко, так что я даже не могу его коснуться. Нравится, как с утра он надевает рубашку, поглядывая искоса. Как застёгивает ремешок на часах. Варит кофе, не отвлекаясь. Но бывают и другие дни, когда он пьян, язвителен и пахнет женским телом. Чиркает невпопад своей Ронсон и сидит на полу, так что не подойти. Я мог бы просить его уйти, а сам сажусь напротив и смотрю в голубые глаза, пытаюсь разгадать, что в них. — Я тебя люблю, — говорю, и он выдыхает горький дым. Моя история о человеке, который был очень одинок. Я привожу его в японский клуб, и, пока тянется представление, мы не говорим ничего. Скотти мягко улыбается, поворачиваясь к Джеймсу, и какое-то время смотрит на него просто так. — Я очень забочусь о Джеффри. У него есть привычка выбирать не тех, он неизлечимый романтик. Вы ведь не разобьёте ему сердце? Скотти — мой единственный друг, он не раз вытаскивал меня из болота. Джеймс смотрит в ответ так, что сразу становится ясно — конечно, разобьёт — но говорит: — Я, в общем-то, этого не планировал. Мы вместе уже несколько месяцев, и Скотти не нравится, что я познакомил их только сейчас, и что-то в Джеймсе ему тоже не нравится. Но он понимает, что мне никуда от этого не спастись, уже слишком поздно. — Это не очень-то похоже на обещание, — он поглядывает на меня, а я нервно улыбаюсь. Меня не покидает чувство, что эти двое уже где-то пересекались. — Вы, наверное, думаете, как мы познакомились, Джеймс? И он рассказывает эту историю, мало похожую на истинное положение вещей. В моей жизни были худшие времена. Я пытался смириться с родительским предательством, с новой обстановкой, но получалось довольно скверно. Я сидел на наркотиках и редко соображал, что творю, чьи руки касаются моего тела. Скотти отправил меня на программу реабилитации, он был со мной рядом, когда я проверялся на ВИЧ. Я был чист, но не чувствовал себя таким. Я рассказываю всё это Джеймсу, когда мы оказываемся дома. Не хочу, чтобы были какие-то секреты. Он говорит, что всё это не имеет значения. Может быть, если бы он поведал мне все свои секреты, то так и было бы. Говорят, умалчивание — это тоже ложь. Не знаю, согласен ли я с этим. Я просто хочу доверять ему. На этот раз его нет дольше, чем обычно. Неделя. Десять дней. Одиннадцать. Телефон не отвечает. Он всегда говорил, что это работа. Незапланированные командировки, о которых он не может сообщить. И я верил. Иногда я видел оружие в машине. Мы не говорили о его работе. Но на двенадцатый день мне становится не по себе. Я пробую отследить его телефон через компьютер — я никогда раньше этого не делал — но понимаю, что на работе он пользуется другим номером. Я сижу в комнате у Скотти, и его лицо перечерчено неровными тенями от стекающих по стеклу дождевых капель. Он говорит глухо и, может быть, жалеет, что не сделал этого раньше. — Я встречал таких людей в МИ-6, Джеффри. Их взгляд очень сложно забыть. Кажется, воздух совсем не проникает в мои лёгкие, будто горло забито сухой ватой. Я не хотел бы знать, о чём Джеймс лгал мне. Если бы он вернулся сейчас, я ни о чём бы его не спросил. — Агенты с лицензией на убийство. Я говорю Скотти, что он, должно быть, ошибся. Но, конечно, такие вещи не говорят просто так. Не могу сидеть на месте и ухожу к себе. Мне нужно побыть одному и разобраться в своих мыслях. Завариваю крепкий горький чай, в кружку падают капли с мокрых волос, а я хожу с ней мимо компьютера. Когда-то я уже думал совершить подобный взлом, но исключительно ради интереса. Теперь у меня есть причина, но я не знаю, хочу ли этого на самом деле. Ведь это будет означать конец доверия. Мне душно. Я открываю все окна в квартире, и от дождя воздух становится влажным. Холод очищает мысли от постороннего. Я мою пустую кружку, забираюсь с ноутбуком на кровать и следующие полчаса занимаюсь тем, что взламываю базу МИ-6. Я успеваю найти всё, что мне нужно и даже больше — досье агента 007, его местоположение и текущее задание — перед тем, как меня вышвыривает из сети. В ближайшие шесть минут я пытаюсь унять резкую боль в висках, а потом в мою квартиру вламываются люди. Где-то я роняю очки. Сначала кажется, что я слышу голос матери, но, проморгавшись, я вижу другую женщину. У неё добрые глаза. Она говорит с кем-то строго, а потом замечает, что я очухался, и делает шаг навстречу. Теперь я вижу её хуже. — Не у всех совпадают представления о том, что значит «доставить в сохранности», — говорит она, и я резко ощущаю головную боль. — Вам вкололи лекарство, скоро это пройдёт. Передо мной сплошь белое помещение, и только эта женщина — в чёрном костюме. Я четче ощущаю скользкий стул под собой, чем собственное тело. — Итак, пока я не занялась увольнением всего отдела, может, вы поведаете мне, Джеффри, как взломали нашу систему? Я хриплю что-то невнятное, а потом прокашливаюсь. — Она была недостаточно хорошо защищена. Ответ, кажется, смешит её, но она не смеётся. — Значит, вы пробрались в самую защищённую систему в стране, всё же недостаточно защищённую от вас, чтобы посмотреть только один файл? Едва начавшая затихать боль ударяет мне в голову снова. Я вспоминаю всё, что успел прочесть, и сжимаю виски пальцами. — К счастью, Джеймс уверил меня, что вы безобидны. И я понимаю, что он сейчас где-то за моей спиной, вертит в руках свою чёртову Ронсон. Мне хочется выйти на свежий воздух, это помещение душит меня. — Я полагаю, к понедельнику вы успеете подготовить ваши предложения по усовершенствованию нашей системы. Она разворачивается, чтобы уйти, и, когда я пытаюсь сказать, что в понедельник мне нужно быть на работе, она только секунду смотрит на меня вновь. — Да. Теперь вы работаете здесь. — Ты поступил глупо, — говорит Джеймс, пока я пытаюсь выпутаться из его рук, они кажутся мне другими, как и весь город — лазурно-холодным. Салон машины пахнет сигаретами, пылью и Джеймсом, я пытаюсь отстегнуться и выйти на ходу. Душат слёзы. Я совсем ничего не вижу, только мутные бесцветные пятна. — Ты врал мне. — Только о месте работы. — Как я могу знать? Ты убиваешь людей. — Это тоже часть работы. — Я могу вспомнить каждый раз, когда ты приходил ко мне после каких-то женщин. И он ударяет по тормозам, так что слёзы срываются и текут по щекам. Во мне что-то поломалось, и я ощущаю нарастающий приступ паники. Что, если не было никакой правды вообще? Что, если всё это — один большой спектакль, который придумали эти люди, чтобы завербовать меня? Я могу выйти сейчас и сбежать, но он говорит в первый раз: — Я люблю тебя. И это правда. Или, может быть, просто на неё похоже. Я продолжаю сидеть на месте, потому что меня не спасёт побег, потому что я тоже люблю его. Джеймс заставляет меня повернуться, и я не вижу его, только ощущаю горячие ладони на лице. Он гладит щёки, размазывая холодные слёзы, я закрываю глаза и чувствую, что мне становится спокойнее. До понедельника в квартире царит тишина. Я выбираюсь из постели только за очередной кружкой чая. Чувствую себя пустым. В довершение понимаю, что выронил очки где-то вне дома, и, словно беспомощный крот, зарываюсь в нору. Наощупь стены, слова, мысли, всё осязаемо, заполняет комнату. Извожу себя воспоминаниями, вытесняя из них ложь. Тысячу раз вспоминаю, как он назвал себя другим именем. Зачем я делаю это? В понедельник Джеймс открывает дверь своим ключом. Он приносит мне новые очки, похожие на те, что были раньше. Я лежу на кровати и смотрю на него снизу вверх. Он рассказывает, что пытался отговорить М — так он называет ту женщину — от этой затеи. Эта работа не для меня, она огрубляет. Но есть ли у кого-то из нас выбор? — Что, если ты будешь тем агентом с двумя нулями, которого отправят убить меня?.. Он выпутывает меня из смятой простыни. Нет никаких обещаний не причинять вреда. Никаких обещаний не лгать больше, не лгать совсем. Все обещания — заведомо лживы. В машине пахнет кофе с сиропом, дорога затянута белым полотном тумана. Мы едем прочь из города и сворачиваем к проливу. Джеймс выключает телефон после первого же звонка. Мне почему-то хочется улыбаться. Кажется, в его досье была красная пометка «абсолютно бесконтролен». Чуть поодаль от берега рассыпались кусты лилового вереска. Огонёк от Ронсон подёргивается на ветру и гаснет, к ботинкам липнут осколки ракушек. Джеймс целует мою ладонь, а я жмусь к его жаркому плечу.