***
13:03. Ровно через две минуты белоснежное чудовище придёт затем, чтобы отвести меня на терапию. Даже не запоминаю её название и то, что со мной делают. Просто на время отключаю свою душу от питания и позволяю второму Я жить за меня. А второй Я — мёртвый человек. Неделю назад в соседнюю палату поселили нового пациента. Волк и Колдунья говорят, что это девочка с солнцем в волосах, и тогда я невольно начинаю представлять то, что кличут «счастьем» и «цветами». Не знаю, почему мне хочется видеть в солнце счастье. Может, это потому, что счастье называют самым чудесным и светлым чувством? Солнце как приход Радости. Правда, она бывает такой разнообразной, что даже и не поймёшь, как можно так улыбаться. Интересно, много ли я не знаю? Наверное, всё. Я ведь даже не знаю, живу я или просто наблюдаю за жизнью, как ползущий по потолку жук. Чёрной точкой на белом фоне. Сестра спрашивает про сны. В последнее время мне снятся собаки. Наверное, я соскучился по той дворняжке, которой так и не дал имя. Мама, скорее всего, уже выгнала её далеко за дорогу, к другим во двор. Помню, как любил щекотать её нос, и она игриво отворачивалась, тряхнув мягкой кашемировой шерстью. Ушки вечно навострены, а хвост радостно виляет. Ещё чуть-чуть — и она облизывает мою щеку, утыкаясь мокрым носом в висок. Такие лёгкие ощущения с отсутствием тяжёлых мыслей. К сожалению, исчезли. Кажется, у моих собак позитивное трактование. Но я не трактую сны по соннику. Большое количество психоделических сюжетов развивается в моей голове, пока тело спит, а потом наступает такое ужасное чувство, будто бы я должен остаться во сне и там умереть. Так что собаки — это проблема. Затем она берёт меня под руку и, как ребенка, ведёт в комнату, в которой полно игрушек. Психически неуравновешенных игрушек. Честно: похожа на камеру хранения поломанных вещей. И внезапно я ощущаю этот терпкий запах ладана, хлорки и смерти. Неожиданно, правда? После всевозможных процедур возвращаюсь обратно в палату, не забыв отдать пару припрятанных мармеладок Волку и Художнице. Художница всегда такая весёлая. Даже и не скажешь, что вместо крови по телу разливаются наркотики. А может, это и происходит из-за них: она часто рисует яркие пейзажи. Ещё она втайне пишет рассказы; говорит, что в одном из них прототипом главного героя являюсь я. Обещает, что когда выйдет отсюда, то подарит мне его на Рождество. Уверен: её творения продавались бы тысячными тиражами. Я захожу в комнату, где сплошь и рядом лежит снег, а напротив — голубой соленый океан. Сбоку, за окном, пепельный небосвод возвышается над городом, застилая раскосые улицы льдом. В переулочных потёмках томятся в углах тени, которые при наступлении ночи выбегают из убежищ и словно чёрные грифы разлетаются по всему Гонконгу. Чёрно-белые люди спешат на работу, а безработные тихо рыдают где-то возле магазинов, потерянными котятами смотря на высоко поднятые головы и устремлённые только вперёд бездонно-грозные глаза. Топают толстой подошвой по скользкому тротуару и крепко держат в руках свои портфели. Носы красные, будто поцелованные, а на лице либо искажённая, либо равнодушная гримаса. Сейчас весна, но Призрак Зимы пришёл сюда. И своими леденящими руками охватил всю страну, щекоча жителей противным холодом. Он просачивался во всё — в дома, в стены, в душу. Он ложился в постель, не стесняясь; он играл с детьми — беззаботно; он обнимал со спины, дыша в шею, и забирался вовнутрь, жадно заполняя собой всё. За ту минуту, за которую я успеваю разглядеть один и тот же пейзаж, написанный невесомыми руками Бога, внутри всё сжимается, и начинает происходить то самое. Поглощённый кислород начинает застревать где-то на полпути к лёгким, и меня охватывает приступ кашля, что я сгибаюсь пополам, хватаясь пальцами за горло. Хочется снять с себя всю одежду, чтобы вдохнуть полной грудью, выпятив её вперёд, как делают это птицы. У меня это получается редко - нормально дышать. В больнице сказали, что это вегето-сосудистая дистония, а на бумаге черкнули: «психически неуравновешенное состояние, внушение себе того, что задыхается». Может, они и правы. Но я так не думаю, потому что ощущения, сравнимые с тем, что будто разворошили гнездо, и разлетевшиеся бабочки остриями своих крыльев врезались ножами в лёгкие, абсолютно неповторимы. В 21:30 я ложусь в холодную постель, укрываясь до носа белёсым одеялом. Не сплю. Не сплю до того, пока на потолке не появится знак — тени нарисуют причудливых существ, которые усыпят меня своим африканским танцем. А потом в сон явится дьявол и снова начнёт жечь мои веки кровавыми снами. Мне страшно. Как будто бы монстр придет меня съесть. Дьявол заставляет молиться, молиться, молиться. Молиться до исступления, пока в горле не пересохнет, пока я ещё умею говорить, пока во мне ещё есть душа. Пока во мне ещё есть душа. Я открываю глаза, весь в поту, и слышу, как тихий стук доносится откуда-то. Сначала он медленный, ленивый, а затем становится настойчивее, громче и невыносимее. Я осторожно поднимаюсь на локтях и затаиваю непрерывное дыхание в поисках источника звука. В стене. В голубой, поцарапанной стене с маленькими трещинами в углах и иссякшем цвете. Словно стареющее море. Опускаю ноги на пол и чувствую махровую ткань тапочек. Прижимаюсь пятками к ним и медленно выгибаюсь, чтобы не создавать лишнего шума. Стук всё ещё продолжается, и каждый шаг, который я делаю по направлению к нему, становится всё тише и тише. Потихоньку опускаюсь на корточки, словно нацеленный на жертву хищник, и шепотом говорю, подушечками пальцев прижимаясь к шершавой поверхности: — Кто там? — почему-то сейчас меня охватывает не страх, а нахлынувшее волной любопытство и откровение, которое я уже долгое время пытаюсь раскрыть. Стук прекращается, и я начинаю думать, что мне показалось. Что я нахожусь в одном из своих снов, и сейчас откроется дверь, а за ней будет стоять человек в черном одеянии. Вдруг на виски начинает давить, и я зажмуриваю глаза из-за внезапно накатившей боли. В ушах звенит, будто я услышал ультразвук, готовый разорвать тело и превысить число децибелов в разы. От возникшей слабости падаю на пол, чувствуя то, как капли пота катятся по лбу и теряются в густых ресницах. Взмах. Они ползут по ледяной щеке и бьются о скалистый пол, как рёв водопада гневно разбивается об камни. Снова слышу стук. И почему-то мне кажется, что он какой-то необычный. Какой-то замысловатый. Короткий стук, затем по стенке будто проводят чем-то твёрдым, и это похоже на некую паузу, снова короткий стук. Либо я уже окончательно сошёл с ума, либо мне действительно кто-то хочет что-то сказать. Точка, точка, тире, точка. Я резко поднялся. Если это не сон и не настигшие меня спустя долгое время галлюцинации, а самая настоящая реальность, то получается, что человек за той стеной пытается мне что-то передать этими стуками, которые похожи на… Морзе! Точно! Когда мне было восемь, мама учила меня азбуке Морзе на случай, если я совсем перестану говорить и жестикулировать. Не знаю, с чего она решила, что я могу потерять дар речи и тем более плескать руками, но я усиленно изучал азбуку, потому что слушать мягкий материнский голос было только в радость. К моему девятому дню рождению я уже полностью знал язык Морзе и мог определять его в разных подачах. И вот сейчас, если я снова не ошибся и тот, кто за стеной, может быть, в порыве бессонницы стучит просто так, я постарался разобрать среди этих стуков загадочное «послание». — Можешь ещё раз… Постучать? — хрипло прошептал я, опасаясь прихода сестры. Тире, точка, тире, точка, тире… «Как» Тире, точка, тире, тире, точка, точка, точка… «Тебя» Тире, тире, точка, точка, тире, тире… «Зовут» Стук. Я замер. Это было странное чувство. Казалось, что я разговариваю с самим собой, с тем страшным человеком из зеркала, в которое я не смотрю с самого детства. Я даже не знаю, о чём вообще думать. Но затем я вспомнил. В соседнюю палату поселили девочку с солнцем в волосах… Неужели это она? Хотя я не уточнял, в соседнюю — это с какой стороны, но если вспомнить, что в левой от меня находится человек-без-имени, то можно утверждать, что за этой тонкой стеной сейчас сидит девочка-с-солнцем-в-волосах, поджав коленки к груди, и своими костяшками тоненьких пальцев стучит по морской стене. Но зачем? Да черт бы меня побрал с такими мыслями! Смочив горло слюной, я, прижавшись ухом к холодной поверхности, тихо отвечаю: — Тэхен, — помолчав несколько секунд, неуверенно добавляю: — А тебя? Где-то уже около минуты в ответ было томное молчание. Похоже, я и правда сошёл с ума. Стук, «пауза»… Точка, тире, тире, тире… «Йе» Точка, тире, точка… «Ри» «Йери» — Какое милое имя, — говорю нечаянно вслух. — Приятно познакомиться, Йери. Отчего-то мне стало легче. Знаете, это как сидеть в компании друзей и играть с бенгальскими огнями. Весело, странно и так уютно. Отчего-то так тепло. Никогда не чувствовал подобного. Или это называется по-другому, но для меня оно останется под словом «тепло», как бы оно ни звучало. «Взаимно» Слово само вырисовалось у меня в голове, когда я услышал начало её стуков. Теперь, когда я освежил память, я могу быстро определять слова, которые она хочет мне сказать. Всего лишь по началу стука, словно дрессированный дельфин, реагирую и тут же читаю через стенку по её пальцам. — Ты не разговариваешь? — голос уже увереннее и чище. Но потом я осознаю, что было ошибкой спрашивать такое, ведь для неё это может быть больной темой, а тут незнакомец ещё давит. Наверное, она подумала, что я такой же, как и все. «Нет» Я не буду спрашивать причины, потому что сам знаю, каково это, когда тебя достают со всякими расспросами о твоих личных проблемах. Будто хотят выпотрошить из тебя всё до последнего, распоров подушку и вынув всё содержимое, оставив пустую оболочку. Так и случается. — А чем тебе нравится заниматься? — я решаюсь сделать шаг первым. Пора прекратить умирать в дисфории, будучи сжатым удушающим океаном и морозным отвращением. «Танцами» Затем снова серия стуков. «А тебе?» Я чуть приподнял уголок своих губ. Даже хотелось по-настоящему улыбнуться, но я пока не мог этого сделать без боли. — Играть на пианино. Правда, уже разучился, наверное, — отвечаю, невольно потирая свой затылок. «Талантливый» Говорит как мама, но губами, полными надежды. Хотя могу ли я так говорить, совершенно не зная причины попадания её сюда? Конечно нет. Но мне кажется, что если она решила сама заговорить со мной, то, возможно, ещё не потеряла веру в своё спасение от этой нежизни. — Йери, а сколько тебе лет? — да, банальные и ненужные вопросы, но на большее я не способен. Я просто не знаю, как общаться с людьми, как бы ни пытался. «17» Я начал ждать следующих стуков в собрании вопроса «а тебе?», но почему-то их не последовало, и тогда я внезапно заволновался. А когда я волнуюсь, то пальцы начинают предательски дрожать, и в подушечках ощущаются неприятные покалывания. — Йери? — с дрожью произношу, вслушиваясь в застенный шум. Она снова не отвечает. В голове снова начинается переключение каналов по всевозможным версиям, и я готовлюсь сорваться с цепи, как озверевшая собака, и броситься наутек, лишь бы перестать придумывать и драматизировать при каждом удобном случае. «Бу!» Её тихие стуки выводят меня из колеи, и я удивлённо распахиваю глаза, смотря на голубизну перед собой и свою причудливую тень на лунном холсте сбоку. Горячий поток мыслей отступает назад, когда видит спасительные крики. Если быть точнее, безмолвные стуки, странных нас и эту беззвёздную ночь. Как иронично и по-своему романтично. Даже хочется усмехнуться этому, поражаясь своей фантазии. — Напугала, — я выдохнул. И вдруг я услышал тихий детский смешок за стеной. Он был таким сладким, медовым и совсем ангельским. Такой лёгкий, как пушинка, и короткий. И мне захотелось услышать громкий, заливистый девичий смех. Ведь он так похож на поле одуванчиков. Красивый и невероятно воздушный, кружась в вальсе ветра и улетая куда-то в небо или неизведанную даль. Какие странные ассоциации всё-таки у меня. Но я рад, что она ещё может говорить и так искренне смеяться.***
Под глазами примостились фиалки. Я разговаривал с Йери где-то до семи утра — в 8:00 придёт сестра, чтобы проверить моё утреннее состояние. Я устало потягиваюсь и собираюсь идти умываться. Заметные круги ничем не смыть, но хотя бы как-то их прикрыть надо. Умывшись, я ползучи добираюсь до кровати и залезаю под пропитанное комнатным морозом одеяло, прижав коленки к подбородку. От одной мысли о Йери хотелось улыбаться: у нас нашлось много общего. Оказалось, что она до попадания сюда распевала псалмы в церковном хоре, и это занятие ей абсолютно не нравилось, но против воли родителей не пойдёшь. Она сказала, что боится своего голоса, поэтому не разговаривает. О причине, опять же, я не спрашивал. Просто принял этот факт, который, собственно, мне совсем не мешает. Ещё её полное имя — Ким Йерим, и мне захотелось подумать, что это судьба. Смешно, да. Но порой нужно верить именно в такие глупости. Йерим говорит, что хочет научиться играть на пианино — и я радостно решаюсь ей помочь. Йерим говорит, что я хороший. Она думает, что мы безумно похожи. И я верю в это. А ещё она говорит, что хочет жить. И мне хочется тоже. Сегодня сестра опаздывает на минуту, но лицо от этого не меняется. Всё те же плотно сомкнутые розовые губы, колкий взгляд и насупленный нос. Я молча наблюдаю за каждым её движением. Она садится на стул рядом со мной и достаёт из кармана маленький фонарик. Жестом приказывает подползти поближе и начинает этим слепящим светом тыкать прямо в глаза. Я, уже привыкший, спокойно даю ей посмотреть. Затем она убирает фонарик и берёт ручку из верхнего кармана, записывая что-то в истории наблюдений. Её чуть низкий голос спрашивает про то, как я спал. Отвечаю почти честно — плохо. Она делает короткий вздох и удаляется из моей палаты, не забыв напомнить о скором приёме таблеток. Я вскакиваю с постели и бегу к стене, снова прижимаясь ухом к ней, чтобы услышать какие-нибудь шорохи, повествующие о том, что Йери не спит. Думаю: стучать или не стучать? А если она спит и я её разбужу? Вдруг она днём предпочитает не общаться? А что, если она вчера была и вовсе в состоянии лунатика? Или мне действительно всё показалось, а я спал в реальности? Боже, какой я глупый параноик. Всё же решаюсь один раз стукнуть, и этот раз даёт мне понять, что Йери не намерена сейчас разговаривать. Чувствую себя назойливым ребёнком, жаждущим получить заветную вещицу. Ответа не следует около пяти минут, и я опускаю глаза, понимая, что ей, наверное, и правда сейчас не до какого-то Тэхена за стенкой. Медленно поднимаюсь с колен и чувствую какое-то разочарование, обиду. Нет, я не эгоист, но мне хочется ещё поговорить. Впервые в жизни поговорить о жизни. По-настоящему почувствовать себя нормальным человеком. Очень сильно хочется. Я шагаю к раковине, по пути хватая листок, лежащий на тумбочке. Достаю спички из-под низа раковины, аккуратно кладя их на бортик. Начинаю складывать из бумаги журавлика — единственное, что я умею из неё делать. Маме нравились мои журавлики, но её улыбка тут же пропадала, когда я брал по одному оригами и начинал сжигать, обнимая бумагу сине-оранжевым пламенем. Я считаю, что огонь слишком красив. Всё, что объято им, становится страшным и красивым одновременно. Страшно красивым, вот. И я подпалял белые крылья, которые затем осыпались чёрными перьями. Я просто хотел видеть красоту - и ничего больше. Спустя столько лет привычка осталась. Правда, теперь я делал это не так часто. Только в те моменты, когда мне было по-особенному плохо. И, кажется, сейчас этот момент настал. Я в последний раз взглянул на красиво сложенного журавля, его острые крылья, подвернутые вниз, и поднёс горящую спичку к острому концу, наблюдая, как яркое пламя медленно сжигает надежды. Стук. Я поворачиваюсь к стене и слышу тихий и неуверенный стук. Тут же бросаю почти догоревшего журавля в раковину и, чуть не спотыкаясь о больничную одежду, бегу и затем опускаюсь на корточки, прикасаясь ладонью к поверхности стены. — Йери? «Прости, что не ответила. Сестра была в палате» И хочется облегчённо вздохнуть. Всё-таки в этот раз я не ошибся. — Ничего, — улыбаюсь уже шире, чем в прошлый раз. Потому что Ким Йерим сняла крючки с моих уголков, которые тянули их вверх, вынуждая создавать подобие улыбки. «Знаешь, что я заметила?» — Что? — спрашиваю, с любопытством примкнув к стене, чтобы лучше слышать. «Старшая сестра замазывает свои морщины тонной пудры, и когда она морщится, то это выглядит так смешно» Я представляю сестру с рожицами на её лбу, появившимся в результате «передозировки», и усмехаюсь, стараясь сдержать свой безудержный хохот. Йери чем-то шуршит, а я слезливо прикрываю рот ладонью. Удивительно, как я раньше не заметил, что в этом месте есть над чем посмеяться. Когда я всё же перестаю думать об этом, невзначай спрашиваю банальную, но интересную мне вещь: — Что ты сейчас делаешь? Йери молчит, но потом начинает постукивать, а я читаю будто по губам. «Улыбаюсь» И каждая буква этого слова латает чернильные дыры в моём сердце.***
Многие думают, что психи — это те, кто рисует на стенах чёртиков, постоянно смеётся, делает какие-то безумные вещи. На самом деле психи — это те, кто не попал под влияние общества. Они смогли сохранить себя такими, какие есть, но из-за чрезмерного давления со стороны «нормальных» людей они ломаются, теряются и начинают сдаваться. Болезнь — это не поэтически-философские слова, не рисование на стенах, не «другой» взгляд. Болезнь — это то, чему большинство подражает, то, что является для всех мукой. Они не понимают, как тяжело жить с мыслями, что ты не такой. Как тяжело смотреть на простые вещи, которые недоступны нам. Не надо пытаться ворваться в душу к другим. Просто глубоко вдохните, расправляя лёгкие. Позвольте тяжёлым векам прикрыться. И созерцайте. Потому что вы можете. После терапии я иду в холл. Там, как всегда, рисует Художница, а Волк пересчитывает свои пальцы, иногда поглядывая на экран телевизора. Я вспоминаю свои старые привычки. Помню, как нашёл на столе доктора личные записи. Когда я увидел своё имя, то, оглянувшись по сторонам, начал быстро водить глазами по строчкам, написанным корявым почерком. Из личных записок доктора Ким: «Он такой же, как и все ему подобные, но заметно чем-то отличается. Не любит смотреть в зеркало, всячески грызёт ногти между десятью и двенадцатью часами дня. Достаточно чувствителен, не переносит запаха спирта — сразу начинается рвота. Температура тела никогда не превышает 35,6, что ненормально для его организма. Пальцы на руках сильно синеют от холода, но аллергии нет. Любит играть на пианино, с чётками. …Не помнит то, что пырнул ножом собственную мать…» Я пытался себе внушить то, что они это всё придумали, но затем понял, что правда давно дышит мне в лицо. И в тот момент моя мозаика фальшивого счастья рассыпалась на отдельные, гниющие части. Потом я перевожу взгляд на дверь справа. Соседнюю. Палата, в которой лежит Йери. Смотрю по сторонам в поисках сестер. Никого. Осторожно хватаюсь за ручку и пытаюсь тихо, без скрипа, открыть дверь. Сначала одним глазом оглядываю комнату: кажется, она пуста. Но я всё равно быстро проскальзываю за дверь, поспешно закрывая за собой. И нервно вздыхаю, замечая валяющиеся мелки возле стены. Если не ошибаюсь, то это место, через которое мы разговариваем. На облезшей стене красным и белым нарисованы какие-то фигурки и слова, которые мне не разобрать, потому что они были написаны в такой детской манере. Будто ребёнок только учился читать и писать. Я бесшумно начал идти дальше и хотел уже заглянуть за большой шкаф, как… Стекло. Я услышал то, как разбилось что-то похожее на стекло и тут же спешу к источнику. Завернув, я увидел. Увидел человеческое обличие энотеры. Пшеничные волосы распластались по спине, доставая до поясницы. Худые ножки дрожат, чуть согнувшись, а подле них лежит разбитая хрустальная ваза. Затем я вижу капли алой крови на полу и перевожу взгляд на её руки. По её бледным пальцам волнистыми ручьями текла кровь, словно лава из вулкана, обжигающая кожу. Я тревожно смотрю на Йерим с ног до головы и не думая отрываю кусок от своей пижамы, подхожу поближе и бережно хватаю её руку. Горячая. Фокусируюсь на порезанном месте и быстро перематываю его тканью, как можно туже затягивая. Ногами убираю осколки подальше от босых пяток Йерим и крепко держу её руку. Не хочу отпускать. Совсем. И тогда я поднимаю взгляд на её лицо. Испуганное лицо готовой разреветься сию минуту девушки. Красивая. Красивая, как ночь, как звёзды в небе. Как шум пенного моря где-то вдали. Красивая, как малиновый закат осенью, как лето, закупоренное в бутылке. Безумно красивая. И я больше ничего не могу сказать — она улыбается. Смотрит своими медными глазами прямо на меня. Хочется отвернуться, но не могу. Ким Йерим говорила, что не разговаривала ни с кем уже около года. И что я первый, к кому она сама потянулась. Я ничего не чувствую и просто смотрю на неё, сжимая до боли тёплую руку. Ким Йерим — это мириады солнечных оттенков, что взорвались во мне. И я вовсе не против.***
К сожалению, я не мог больше встречаться с Йери лицом к лицу, поэтому мы продолжали перестукиваться через стены. И вот ночью четверга мы снова превратили сон в «процесс исцеления душ», как говорит Йерим. «Так зачем ты…?» Она не договаривала, потому что не хотела, чтобы я слышал это от других. И я был благодарен ей за это. — Я не знаю. Не знаю. Я просто был не в себе. Я ненавидел и себя, и её. Себя-то есть за что, а вот маму… Я правда не знаю, почему сделал это. И поразительно, что я вмиг забыл, стёр из памяти тот кровавый момент. Значит, мне было всё равно? Я не хотел признавать свою вину? Но почему? Кто тянет меня за ниточки, заставляя совершать такие ужасные вещи? Я ведь никогда бы такого не сделал. Нет, никогда. «Тэхен?» Никогда, чёрт возьми! «Тэхен?» «Тэхен!» — Тэхен! — вдруг кричит голос за стеной, и я вздрагиваю, повторяя сказанное ей. Она наконец сказала. Сказала. Впервые. Вслух. Хриплый, будто стая воронов вылетела из тёмного леса, но её голос не был некрасивым. Наоборот, он казался мне звуками струн — сложно объяснить, каким именно, но я просто понял, что хотел бы слушать его всегда. Всегда-всегда-всегда. — Прости, Йерим. За стеной послышался тяжёлый вздох. Я напугал её. И за это мне хотелось ещё больше винить себя. «Ничего» Снова её спасительные слова.***
На следующий день я узнал, что Йери выписывают. Случайно подслушал разговор сестер, выходящих из её палаты. Я хотел забежать к ней, но меня тут же под мышки потащили на процедуры, которые займут не менее двух часов, а Йери уже выпишут за это время. И как я проклинаю сейчас эту больницу и себя в том числе за то, что стал таким. Я раздраженно иду за двумя медбратьями и сестрой, которая заходит в первый кабинет, а затем заводит и меня. Дёргаюсь, как кошка при купании, и отталкиваю мужчин, ссылаясь на то, что могу сам прекрасно справиться. Они фыркают, что-то ворча в ответ, но я уже не слышу. Меня сажают на белый стул и связывают руки с ногами. Я закрываю глаза, умирая под светом люминесцентных ламп. Когда вся эта морока заканчивается, я со всех ног спешу к палате, надеясь на то, что Йерим всё ещё там. Колдунья удивленно смотрит на меня, но я даже не поворачиваю к ним головы. Я просто врываюсь в палату Ким и вижу, что некогда заправленная кровать уже стоит без матраса; что с низа стены стёрты её каракули; что теперь здесь стоит не ромашково-сладкий аромат, а запах противной хлорки. Что возле шкафа не стоит девочка в белом одеянии с волосами ванильного цвета, что я больше не увижу цитрусовой улыбки и не услышу ночных постукиваний в стену. Что моё солнце ушло в другие края, и я умираю от голода любви. Пусто. Кричаще пусто. Под недовольства сестры выхожу из палаты, сразу заворачивая в свою. Захожу, плетясь, как увядающий цветок, к кровати. Я быстро влюбился? На самом деле нет. Я влюбился только потому, что сам так считаю. Мне чужды обычные чувства, я никогда не испытывал чего-то запредельного. Вся моя жизнь строилась на страхе и вечном холоде. Ощущения леденящих слов казались окружившими кольцом привидениями. И я сразу превращаюсь в труса. И проблема в том, что я даже не знаю, почему мне страшно. Я просто не знаю и вспоминаю слова матери и врачей: «Он слишком много себе внушает несуществующего». Утешаюсь ими, а потом через два дня снова превращаюсь в труса. И всё же я слишком чувствителен. Не зря они говорили, что я слишком много думаю. Слишком-слишком-слишком. А Йерим не такая. Она не трусиха, в отличие от меня. Она просто устала доказывать другим. А я даже и не пытался. Наверное, из-за этого и прочно закрылся в своём голом лесе. Знаете это чувство, когда то, что для тебя имело очень большое значение, исчезает, и всё то, чего ты боялся, уже не важно? Вот сейчас я смотрю в зеркало. Вижу, какие на щеках безобразные трещины, а из них норовят вылезти чёрные лепестки моих облезших надежд. Человек напротив уродливый. Даже слишком. Губы бледные, почти сливающиеся с кожей, с кривым рисунком мороза. На шее злобно выпирают чёрные нити вен, ветками тянущиеся от плеча к подбородку. Он отросшими ногтями царапает кожу и тянется к полу, оставляя ужасающие следы. Челюсть стиснута: кажется, он сейчас сквозь зубы что-то процедит голосом Преисподней. Руки в крови. Он похож на могилу, на стены больничной палаты, на измазанный кровью и плотью горячий асфальт. Тошнота стремительно подкатывает к горлу. Колючие розы вырываются из груди, оставляют царапины на теле и убивают жестокостью частицы души. Я перестал пить таблетки. Мне стало намного легче; дышится спокойнее, но только из-за тёплых слов Йерим. Внизу живота болезненно сводит, что кажется, будто из меня сейчас вылезет какая-нибудь ворона, по пути проткнув клювом сердце. Йерим часто говорила, что я очень часто волнуюсь. А ещё она заметила, что когда это происходит, то я нервно стучу пальцами об пол. Да, паника всегда дышала мне в лицо — опаляла им бледные щеки до красноты. Я еле успеваю сделать тяжёлый вздох, как в ушах страшно трезвонит. Йери, — как она рассказывала, — когда волнуется, прикрывает своими золотистыми волосами щёки и начинает раздражённо почёсывать коленки. Я представил — какое же всё-таки милое зрелище. Я сжимаю ткань пижамы и брезгливо отворачиваюсь от зеркала: боль в висках начала усиливаться. А потом резко понимаю. Что я дурак. Что слишком рано сдаюсь. Понимаю, что Йерим была настоящим воздухом, но только его частью. Что Йерим всегда говорила, что нельзя сдаваться, несмотря ни на что. Что она всегда утешала меня, а я лишь интересовался её жизнью, ничего не давая в ответ. Я понимаю, что Йерим всё ещё со мной. Во мне. Раскинулась во внутреннем небе одним большим созвездием, и каждая звезда — путь к ней. Путь к солнцу и счастью. Глупому детскому счастью, которого мне не хватает. Оно есть в Йери. В её малиновых губах, в солнечных волосах, в бордово-коричневых глазах, в ласковых руках и конфетном голосе. В ней всей. В её не успевшей зачерстветь душе. Ким Йерим словно океан, а дельфины в нём — я. Они нуждаются в океане так же сильно, как дети в заботе. И я сейчас тоже нуждаюсь в Ким Йерим. В моём персональном океане. В океане, который создали мы сами. Я хочу быть вместе с ней. Хочу смотреть на неё, любоваться её улыбкой. Я хочу любить её целиком. И всегда благодарить. Спасибо, Йерим. Я обязательно тебя найду.Запись из архивов доктора Ли. Датировано: 5 марта 2009 года.
— Ким Тэхён нашел свою надежду.