Вы когда-нибудь теряли своих любимых? Конечно. Своих любимых я делал бессмертными, и они уходили от меня в огонь.
Верный признак того, что все это не страшный сон — запахи гнили и всевозможной дряни, которые грудой скопились под крышей моей обители и беспощадно закладывали нос. Делаю невероятное усилие над собой и выхожу на улицу, в ночь. Она встречает меня, как заботливая мать, ласковым ветром и робкой улыбкой тонкого месяца. Я бросаюсь к ней в объятия, но не нахожу в них покоя. Он сделал это. Меня окружают тихие звуки жизни: далекие голоса, шипение шин, легкие шаги и стрекотание. Я иду узкой дорогой по направлению к улице Рю Рояль, к месту последнего вздоха существа с самыми прекрасными глазами, что мне довелось увидеть в моей неестественно долгой жизни. К слову, повидавшей немало прочих глаз. Лучше бы он сжег этот чертов дом, чем оставил в его стенах такое воспоминание. И что же ты собираешься делать, Лестат? Развеять прах? Уничтожить все, что от него осталось? Ты можешь себе это представить? Никчемная вечность… Невозможно. Дикая боль ощущается где-то под ребрами. Это о себе напоминают муки совести, осколки моей души. Честное слово, лучше гореть на солнце, чем чувствовать это. Сердце просит слез. С каждой минутой это становится все более невыносимым. Окружение меняется, город впускает меня в свой сад, и я иду по нему с видом помятого бродяги. Редкие прохожие сторонятся, переходят на другую сторону улицы и всеми силами пытаются не замечать моей части панорамы. Наверно, я действительно ужасно выгляжу. Такое ощущение, что пыль осела даже в венах, что уж там говорить об одежде. Долгая прогулка подходит к концу, вдалеке показывается дом, который я по праву называю своим. Слышу, как поскрипывает калитка под рукой Дэвида, как прогнулась седьмая ступенька под тонким каблуком его спутницы. Только я совсем не спешу встретиться с ними. Нет, даже не так: сейчас я вовсе не хочу их видеть. Уж тем более я не хочу, чтобы они прикасались к нему или к стенкам его гроба. Он точно использовал гроб. Это придает делу аромат доброй смерти, человеческой, в каком-то роде… Останавливаюсь у ограды, стараясь оттянуть момент. Как только голоса на втором этаже стихают, рука опускается на железные прутья калитки, и та болезненно стонет под тяжестью ладони. Медленно вхожу в дом, голова абсолютно пустая, но это не мешает мне представлять вместо теперешней обстановки ту, что была здесь век назад. Свечи, картины, фарфор, это мне так хорошо удается, что я даже слышу, как наверху потрескивает камин, в унисон шелеста страниц под его пальцами. Иллюзия окончательно рушится, как только я нахожу там двух удивленных вампиров и то, что оставило солнце от моего Луи. Мертвая тишина закладывает уши и давит на легкие. Его тело в гробу напоминает поджаренную мумию. Запеките мясо до черных углей и представьте, что это самый любимый вами человек. Понимаете? Единственный и неповторимый, черт возьми. Хочется разнести все: комнату, дом, если надо, то всю улицу сравнять с землей. Страшная, безысходная злость накрывает с головой. Дэвид начинает с жаром что-то говорить. Из кучи слов понимаю лишь одну фразу: «Я бы хотел вернуться». — Вон! Я рычу на него не своим голосом. Он смотрит на меня с удивлением, но, не говоря ни слова, берет девушку за руку и покидает комнату. Жду, когда в очередной раз за ними жалобно скрипнет калитка, и двое вампиров затеряются на улицах Нового Орлеана. Я медленно подхожу к гробу. Ноги подкашиваются, и я падаю перед ним на колени. Пальцы сжимают стенки ящика с такой силой, что почерневшее дерево идет трещинами. Мне так жаль… Его имя на моих губах превращается в звериный рев, я давлюсь словами. Сгибаюсь, упираясь лбом в край чёртого ящика. Грудь рвет от боли. Не хватает слез. Мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя, чтобы перестать звать его волчьим воем. Выпрямляюсь, нависая над гробом. Всматриваюсь в ту часть угля, где когда-то было его лицо, пытаясь различить знакомые черты в кромешной тьме. — Если это не сработает… Голос непривычно дрожит, отражаясь от стен, а конец фразы утопает в блеске ночи. Снова трачу время, чтобы собрать отголоски разума прежнего Лестата. — Если это не сработает, я сожгу дом. Найду самый дорогой подсвечник в Новом Орлеане, самолично отполирую его и сожгу этот гребаный дом. Пережевываю слова, как кусок резины, и сам ухмыляюсь им, будто это чертовски смешно, будто это чертовски не важно. Делаю глубокий вдох так, чтобы пустоты в груди стало меньше. Прокусываю себе руку, как можно глубже, больнее, отрывая куски мяса, капая кровью на ковер. Вонзаю зубы в собственную плоть, часто касаясь костей и надрывая сухожилия, наполняя гроб влагой снова и снова. Долго, больно. В комнате пахнет гарью. Дело идет лучше, когда его челюсти сжимаются на моем запястье.***
Одно из последствий длительного сна — временная притупленность в ощущениях. Именно поэтому тело почувствовало боль и наслаждение только сейчас, когда уголь сменился бархатом кожи. Приятная истома медом растекается от груди по конечностям. Запахи гари и мяса уступают молочному аромату его тела. Кажется, даже свет приглушился, и улицы замолчали, чтобы оставить нас одних. Я прикасаюсь губами к нежному виску, зарываясь носом в душистые темные волосы. Когда он был человеком, от него пахло ромом, табаком, лилиями и мхом. Он проходил мимо в тумане алкогольного опьянения, и я готов был бросится к его ногам, только чтобы каждый день вдыхать воздух, наполненный теплом этого тела. Обращенный, он веял дымом камина, книжной пылью и сыростью моря. От этого он не прекращал быть менее желанным. Время шло, а его верными спутниками оставались ветхость и огонь, он приправлял их духами, не меняя сути. И вот… Гарь, кровь и парное молоко. Мой Луи. Последние минуты его трапезы проходят на удивление спокойно. Кончиком языка он слизывает оставшиеся капли крови и отстраняется от моей руки, не выпуская её из собственных ладоней. Звуки и краски, не спеша, возвращаются, но аромат его тела по-прежнему заполняет собою все. Ресницы Луи вздрагивают на уровне моих, и время останавливается. Зелень этих глаз останавливает его. Мох ковром стелется по земле, ветер качает болотные травы, тина покорно расступается под моими ногами, и я тону. Его глаза — мое болото, личный круг ада и вечное напоминание о рае. Наваждение уходит, оставляя взамен только алые дорожки слез. Обнимаю любимое лицо ладонями, осознавая, что тоже плачу. Я притягиваю его к себе, растворяя нашу общую боль в поцелуе. Медленно касаясь, вдыхая вкус… — С возвращением, mon amour.