where the tides are turning

После удачной охоты ему снятся странные сны: океанское дно, окутанное траурной вуалью тумана, непроницаемой даже для его глаз, полощущиеся, будто от ветра, фиолетовые плавники драпировок, старый китовый скелет, обросший ракушками, торчащий акульим зубом обломок алтаря. Странные сны, уютные сны; он дремлет, кутаясь в них, скользя по течению и беспокойно вглядываясь одним глазом в окружающую его темноту. Он не ищет, но находит: спускается слишком глубоко, увлекшись погоней за косяком, и теряет желание возвращаться. Здесь холодно, но он не мерзнет; в уши вгрызается глухое шипение, тихий шепот, и это зов и мольба и приказ и обещание и он не может вернуться к еде и свету потому что со вздохом разверзается бездна и плавники полотнищ вздрагивают и давно мертвый кит словно мотает головой и Давно никто не находил мои святилища, говорит тьма и улыбается, обнажая ровные зубы; здравствуй, Пирс Ниванс. Уже давно никто не звал его этим именем; оно колется, как логово, обросшее от долгой пустоты ракушками - слишком давно никто не был там, слишком сложно привыкнуть к нему снова. Столько всего произошло, говорит тьма голосом, привыкшим к долгому молчанию, шершавым и хриплым, и звучащим словно внутри головы, пока меня не было. Пока не было нас обоих. Ни угрозы в этом голосе, ни предупреждения, и он молчит, склонив голову набок. У тебя была интересная жизнь, тьма склоняет голову набок, и в ушах шуршит колкий смех — чей-то чужой и слишком знакомый, болезненно знакомый, и не вслушаться в него не выходит. А теперь ты не помнишь, кто ты. Не зверь — умней; не человек — не похож. Какие интересные сны тебе снились, Пирс Ниванс, пока я не вторгся в них. Какие интересные у тебя были желания, пока ты не изменился. Пожалуй, ты и сам интересен мне, говорит тьма — и смыкается вокруг него и вползает внутрь и становится им и жжет изнутри а потом — только тишина, и покой, и бегущий по венам мягкий успокаивающий ток, и ласковый шепот мерцающей на алтаре кости, и медленно тяжелеющая голова. Он выбирается на берег через неделю — оказалось слишком сложно отыскать его, и слишком далеко он забрался, пытаясь не то спрятаться от мира, не то спрятать его от себя; возвращаясь назад, он проводит несколько часов в том, что осталось от станции, и не чувствует ничего. Когда-то — тогда, — он был испуган и думал, что умирает; когда-то он не знал, что изменится, стоит воде хлынуть внутрь непрерывным потоком — изменится по-настоящему и до конца. Он думал, что пути назад нет. Он ошибался. Теперь он знает, как киты выбрасываются на берег; его тело почти так же огромно и тяжело, и похоже на человека лишь отчасти (не похоже совсем), и приходится повозиться, чтобы наконец выметнуться на сушу. И приходится лежать там, задыхаясь и корчась, умирая от боли и меняясь обратно, истекая дымчатой тьмой, словно кровью — иначе ничего не выйдет, иначе он не сможет, — вспоминая, каким он был тогда; ночь успевает смениться днем, и на долгие часы он слепнет, но потом зрение возвращается к нему — куда острей, чем раньше, и куда полезней. Теперь у него только три глаза, и тело похоже на человеческое — насколько он помнит людей; след тьмы на руке пульсирует слабым, давно позабытым ощущением — это боль или удовольствие, или что-то еще? Он не помнит. Сколько прошло времени, он не помнит тоже. После захода солнца он поднимается на ноги; тело движется с трудом, но меняется — беспрекословно, так что он отращивает что-то, что сойдет за одежду (просто панцирь, конечно же) хотя бы в темноте и издалека. Он не знает, что будет делать. Он хочет знать.