Дневник из незаконченых набросков

Запись № 1. Вложенный лист. Мне почти семнадцать. Сейчас лето, а значит, у меня много времени. Очень много времени. Я беру у сестры дорожную сумку и запихиваю туда что-то из одежды, не только своей. Однако обувь Эммы не трогаю. У мамы я краду заначку и кольцо с крупным синим камнем (всегда хотела его), остальные ее вещи оставляю в покое. Все думают, что, когда сбегаешь, ты забираешь что-то ценное для себя. Но я не беру то, о чем подумают. Например, личный дневник сжигаю на блюде в кухне. Он быстро чернеет, бумага горит хорошо, и вскоре остается лишь потемневшая обложка. Смотря на пепел, чувствую лишь пустоту. Не беру и книги, гитару, ноты — ничего из вещей, напоминающих о моей жизни здесь. Никаких фотографий. Из еды складываю в сумку все, что останется свежим пару дней. И чуть не забываю про плед. * Лето. Автобус уходит в 12:15. Второй — в 16:55. В 18:00 я уже иду по трассе. Итак, мне почти семнадцать. И я иду по дороге в неизвестность. Нет причин тому, что я делаю это. Ни одной. Я бы рассказала о матери или сестре, или о последнем (чудом не проваленном) тесте по биологии, но не хочу зря переводить слова. Они пустые. Дорогу обнимают поля, их обнимает небо, а его — солнце. Это огромный, вселенский цикл объятий. На моей футболке написано «love». Я не понимаю значения, но определенно где-то сейчас случается «love». Мимо меня проезжают машины, но я не голосую, ведь еще слишком светло, до темноты куча времени. И пока мои ноги могут получать удовольствие от ходьбы, я лучше похожу. Здесь. На этих полях. Была война. Осознаю это слишком неожиданно. Война была или до сих пор здесь, засела вон в те кусты и грызет свастику, как пес — кость. Сидит восемнадцать лет, а кажется, будто прошла целая вечность. Мама говорила, что отец служил, что освобождал Францию. По логике, чтобы её освободить, он должен был сначала её просрать, но я не говорю этого. Потом я хочу спросить, почему она выбрала такого старика, но вспоминаю: Эмма родилась во время этой войны. Моя сестра — плод войны… Всего на два года старше меня. От этих мыслей кончается цикл объятий. Я заставляю себя не вспоминать о Второй Мировой, я заставляю себя не думать о Эмме. Солнце ползет к горизонту. Рядом останавливается фургон. На переднем сидении парень с кудрявыми каштановыми волосами, он смотрит на меня из-под кромки темных ресниц. За рулем мужчина в круглых очках с синими стеклами, у него светлые волосы ниже плеч и руки цвета какао от загара. Через пару часов мы подбираем еще одного парня, который смахивает на серфингиста из-за контраста волос и кожи. У него голубые глаза и зубы белее свежевыпавшего снега. Запись № 2. Вложенный лист, другая сторона. Мариус и Андрей спят в общем мешке на улице. Точнее, больше трахаются, чем спят. Я наблюдаю за ними каждую ночь через окно фургона, пока не засну. Еще ни разу не видела, чтобы они лежали спокойно. Лестат спит с другой стороны, у противоположных окон, поэтому не видит их, но он в курсе (в этом я не сомневаюсь). Вообще, он знает больше, чем может показаться на первый взгляд. Из нас курит только русский. Курит и жжет какие-то свечи (или не свечи)  так, что машина пропахла ладаном и марихуаной. Если закрыть глаза, то создастся ощущение, будто заснул в церкви, где священник тайком покуривает где-то в исповедальне. Это единственное, что мне нравится в Андрее, кроме засосов. Мариус ведет фургон, часто останавливаясь, чтобы порисовать и вздремнуть после ночных рандеву. Поэтому едем мы медленно, но это устраивает нас всех. Особенно меня. Запись № 3. В машине была куча обрезков и ненужных зарисовок, Лестат показал, как сделать из этого дневник. Теперь у меня есть записная книжка, правда, без обложки, но я все равно не выпускаю её из рук, заполняя страницы убористым карандашным почерком (что не нравится, можно стереть). * Арман постоянно болтает с Лестатом. Они говорят об истории, философии, свободе, выборе, о мире в целом и о нашем месте в нем. Но больше — о свободе. Меня это раздражает: разве сейчас мы не свободны? * — Разве сейчас мы не свободны? — вскрикиваю я уже к вечеру, потому что сил больше нет. — Нет, — русский смотрит на меня таким серьезным взглядом, будто я украла все его запасы марихуаны и ладана. — Почему, черт возьми? — Смотри, Клоди, — он постоянно так меня называет. Мне это не нравится, потому что возникает такое ощущение, будто он специально указывает, что я младше всех. — Вон Мариус, самый старший из нас. По логике, раз он старше, то свободы у него больше, так? Нет. Он хочет ехать, это его машина, и он имеет на это полное право, но нужен бензин. На бензин нужны деньги, а чтобы достать деньги, надо работать. Работа — это рабство. И оно якобы необходимо, однако это значит, что он не свободен, — в разговоре он двигает бровями, но взгляда не отводит, от чего выглядит еще более суровым. — Вот я. Я постоянно курю, но если я захочу выкурить самокрутку в парке, то меня арестуют. За что? За то, что, по сути, я дышал. Дышал дымом от того, что купил на свои же деньги или вырастил своими руками. Того, что по определению является моим. Пока Арман смотрит на меня, я краем глаз вижу, как Лестат бросает взволнованные взгляды в зеркало на Мариуса, который, без сомнения, и сам все слышит. — Еще пример. Мы с ним делим постель, но, по мнению общества, не имеем на это права. Свобода? — Арман, — голос у Мариуса хриплый и грубоватый, я вижу в отражении, как он спустил свои синие очки на кончик носа. — Отлично. Ты! Ушла из дома, послала мир к черту и, думаешь, оковы спали? А если ты попадешься копам? Тебя вернут домой, хочешь ты этого или нет. — Арман! — водила повышает голос вслед за русским, но тот не успокаивается, пока не договорит. — Ты это и сама понимаешь. И бежишь, чуя, что даже память бежит за тобой следом. Мы все в одной лодке. Мы все здесь, потому что бежим. Потому что мы не свободны! Фургон съезжает на обочину у поля с высокой травой. Я пытаюсь не думать об Эмме. Запись № 4. Утром я все еще зла. Я иду по полю с этой сумасшедше-золотой травой и все понимаю. Они спят на улице, чтобы хоть где-нибудь не прятаться, чтобы хоть где-то не видеть человеческого презрения. Мариусу, кажется, плевать, он хоть в воду бросится за Арманом, но русский религиозен до чёртиков. Его пугает незаконность их близости, его пугает то, что он должен просить прощения за любовь. Раньше я не думала об этом, но теперь… Меня это тоже пугает. Обернувшись, я вижу Лестата. У него такое лицо, будто он многое потерял. По его взгляду понятно, что у меня точно такое же. Он обнимает меня за плечи. Мы идем по полю с высокой золотой травой. Такой же, как и наши волосы, с небом такого же цвета, как наши глаза. Лестат из Оверни, видела наклейку на чехле гитары. Он старше меня лет на пять, а, может, меньше. Он поет, как Бог, но не понимает религиозности Армана. Или понимает… * Ночью я не смотрю на любовь Армана и Мариуса. Я думаю о сестре. Если бы я попросила её поехать со мной, она бы поехала? Запись № 6. Лестат учит меня играть на гитаре. Он нашел вторую, когда гулял по деревне. Я, конечно, умею, но не так, как он. В какой-то момент Арман начинает петь на русском тихо и тоскливо. Он не смотрит на нас, но сидит ко мне боком, и я вижу океаны боли в его глазах. Мне его жаль. Поэтому я перебиваю его и напеваю «отче наш». Мариус подпевает и отбивает ритм по рулю, даже когда я иду по третьему кругу. В нас больше нет ненависти. Запись № 8. Лестат нашел гитару весьма вовремя. Мы уже несколько дней были вынуждены покупать еду, Арман даже перестал курить, чтобы сэкономить. А теперь мы весь день выступаем где-нибудь, Мариус решил рисовать за деньги — у него это получается лучше, чем у нас. Я загорела. Я не смотрю в окно перед сном уже три ночи. Мне нравится то, что мы сейчас делаем. Запись № 9. Сегодня к нам подошли две девушки. Они едут в город, точнее, они едут с нами в город. Джесс — рыжая, кажется, ей понравился Лестат, Пан — брюнетка. Она постоянно смотрит на Мариуса, Арман тоже это заметил, поэтому больше не отходит от него. Вроде бы, они решили, что у нас получились хорошие парочки три на три, русский же всего на три года меня старше. В общем, я от них не в восторге, как и он. Тем не менее, мы едем в город. * Арман и Мариус ушли спать далеко от фургона. Я мягко намекнула, что мое место в машине, и я не собираюсь его оставлять. Так что девушки спят на крыше. — Они тебе не нравятся? — Лестат шепчет, повернувшись ко мне. В темноте у него немного блестят глаза. — Так заметно? — Ты такая подавленная, — он некоторое время молчит. Мне хочется лечь к нему, потому что небо обнимает землю, земля — дорогу, Мариус — Армана, а меня — никто. — Почему ты ушла из дома? — Я не знаю, — и это правда. У меня не было причин, я просто решила, что уйду. И ушла. Он опять долго смотрит на меня, затем вздыхает и говорит: — Мой друг умер. Я постоянно думаю, мог бы я помочь? — голос у него такой печальный, как глаза у Армана. «Мы все здесь, потому что бежим». Я ложусь к нему, он не возражает. — Если он не хотел помощи, то ты не мог помочь, — мы обнимаемся на узком сидении фургона. Он теплее мощеной дороги в полдень, от него пахнет потом с тонким запахом туалетной воды, я даже не знала, что она у него есть. — У меня есть старшая сестра, Эмма. Я не думала, что так буду по ней скучать. — У меня шесть старших братьев, — я не вижу, но чувствую, как он улыбается. — Сначала мне не нравился русский, потом появились проблемы с деньгами. Сейчас только все наладилось, и появились эти девицы. Я боюсь, что… — Все рухнет? Я лишь киваю. Лестат понимает. Запись № 10. Город. Запись № 11. На пляже куча народу. Рядом с нами куча народу. Мы все сидим на песке вокруг костра. Ребята разрешили мне выпить, но курить Арман не дает (он сидит прямо на Мариусе, описать не могу). Джесс и Пан нашли себе другие объекты симпатии (тоже не могу описать). Напротив Лестата сидят брат с сестрой, такие аккуратные (еще бы, они же не тряслись в фургоне) и темненькие. Кажется, ему понравилась эта девушка. Может, стоило попросить его переспать со мной, пока мы были одни? Интересно, он бы согласился? Алкоголь быстро ударяет в голову. Солнце садится, поленья потрескивают, будто в такт гитаре. Небо обнимает нас с одной стороны, а земля с другой. Я пою. Все поют. Небо поет. Запись № 12. Когда становится совсем холодно, мы идем в дом, что один парень назвал «раем для хиппи». Я была пьяна, так что пишу все сейчас. Рай — это двухэтажный дом с широким двором. Что-то вроде отеля, платишь гроши один раз и остаешься на столько, на сколько надо. Еда, правда, все равно своя. Хозяйка — Мадлен. Ей двадцать пять, она красивая, но хромает. Думаю, лучше не спрашивать. Я сплю в комнате с еще несколькими девушками. Лестат — в мужской комнате, Арман и Мариус — в фургоне, хотя «рай» тоже оплатили. Некоторые ставят палатки во дворе или спят в мешках, кто-то — прямо на крыше. Мадлен предлагает располагаться, где пожелаем. И она раздала нам правила, написанные от руки. Вложенный лист: «1. Еда — общая. 2. Пьем и курим только на улице. 3. Секс по взаимному согласию, уединенный. 4. Драки запрещены. 5. Здесь мы свободны.» Последнее мне нравится особенно. Хотя и противоречит многому. Но мне кажется, я понимаю, что она хотела этим сказать. То, что мы одна семья и делимся, что в семье нет места спорам, что это наш дом и его надо держать в чистоте. Все и так понятно, но для достоверности записано. Запись № 14. Арман хочет уехать. Не понимаю, почему… Мы устраиваем прощальный ужин на четверых прямо на крыше фургона, металл нагрелся за день, и пришлось набросить плед. После я стискиваю русского в объятиях и держу долго-долго. Он не вырывается, не возмущается. На мгновение мы будто становимся одним целым. У меня такое чувство, что мы больше не увидимся. Мы с Лестатом смотрим, как фургон уезжает. Мы молчим. * Я плачу в льняную рубашку Мадлен, от нее пахнет лавандой, но мне так плохо, что я не могу этого сказать. Она обнимает меня и целует в лоб. Запись № 21. С отъезда Армана и Мариуса прошла неделя. Надеюсь, у них все хорошо. После многие уехали, а новенькие не спят на улице, и это совсем не интересно. Мы с ребятами разбили огород. Я очень жду, когда что-нибудь взойдет, но кто-то из постояльцев украл таблички. Понятия не имею, зачем. Я переехала в комнату к Мадлен, у неё большая двуспальная кровать, мы переставили её к стене. Места стало больше, и теперь я могу опять смотреть в окно, как в фургоне. Только на другую любовь. Вечерами Лестат болтает с Луи на крыше веранды, чуть левее оконной рамы. Луи — это брат той девушки, в которую, я думала, влюбился Лестат. Она уехала. Парень очень тихий, не курит, почти не пьет, много помогает по дому и мало говорит. Поэтому, когда я лежу в постели и смотрю на них, мне кажется, что за стеклом — его улыбчивый двойник. Днем мы играем на площади, как раньше, поэтому деньги есть. Я по-прежнему мало знаю о Лестате, но счастлива, что ему тоже больше не надо никуда бежать. Мадлен теперь принимает к оплате бусы и нитки. Она может часами мастерить украшения, а потом дарить их или же отдавать мне на продажу. У меня уже обе руки в её браслетах. * Теперь все называют меня Клоди. Это больше не имеет значения. Запись № 25. Сегодня они не сидят на крыше. Они внизу, во дворе. Я не могу уснуть, и поэтому сижу и смотрю на них. Мадлен лежит ко мне спиной. Обернувшись к ней, я пропускаю момент, когда они начинают ссориться. Лестат зол, как мне кажется. Луи не смотрит на него и отходит все дальше от дома. Они ругаются. Я представляю, что утром он скажет, что уезжает, поэтому не моргаю и не дышу. Луи делает шаг от него. Он хватает его за руку. Я вижу, как они молчат. Затем Лестат целует его. Там, внизу, во дворе. Здесь, в комнате, я делаю вдох. Воздух щиплет легкие, я пытаюсь выдохнуть, но получается плохо. К глазам подступают слезы. Мадлен притягивает меня к себе. Больше нет окна, нет двух парней внизу. Кажется, меня тоже нет. Запись № 26. На моей футболке «love», я до сих пор не уверена, что понимаю это слово. На грядках всходы. Их обнимает земля, её обнимает небо. Где-то далеко отсюда Арман просыпается в объятиях Мариуса. Внизу Луи просыпается в объятиях Лестата. Они не показывают чувств на публике, но каждый вечер там, во дворе, вместе. Я не могу смотреть на их любовь. Мне хочется позвонить домой, но я не звоню. Запись № 37. Вложенный лист. «В 19:00 на площади. Марк. P.S. Возьми купальник.» Запись № 40. Я курю в кресле на веранде. Марк оставил мне сигареты. Лестат грозился сжечь их, если увидит, поэтому я встаю рано, очень рано. Зато я могу наблюдать рассветы, тонущие в табачном дыме. На грядках уже приличные ростки, особенно высок базилик. Мы кромсаем его в еду. Оказывается, Мадлен была замужем. Я вообще многое о ней узнала. У нее есть пособие по инвалидности (не думала, что ее хромота такая серьезная). Дом достался ей от бабушки, доход от «рая» покрывает часть платы, остальное — пенсия, еду она получает от нас, плюс заработок от украшений. Муж бросил ее после случая (не важно). И Мадлен говорит, что любит меня. Я не понимаю. На соседней странице набросок. Сначала я не догадалась, что это спина Армана, а теперь… У меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Здесь все хорошо. Здесь можно перестать бежать, но я скучаю по нашему фургону. * Прячу в карман второй окурок. Солнце выглядывает из-за забора. Мадлен выходит на веранду в халате. — Почему ты молчала, когда я встречалась с тем парнем? — я не смотрю на нее. Я злюсь. Меня злит то, что она постоянно молчит, когда не надо. — Помнишь последнее правило? — голосу нее, как у виолончели. — Здесь мы свободны. — Ты свободна, Клодия. Я не имею права держать тебя, как ты не имеешь права держать меня или Лестата. Любовь не должна лишать людей свободы. Я закуриваю. Она, скорее всего, морщится. — Но тебе было больно, когда я была с ними? — я оборачиваюсь. У неё красивые волосы и глаза, полные надежды. — Да. Но если тебе было хорошо… — Ты такая жертвенная. И ты готова терпеть это, чтобы иметь возможность быть со мной? — я хочу накричать на нее, хочу, чтобы она накричала на меня. Не могу больше видеть это спокойствие на ее лице. — Думаешь, я сидела у окна и ждала тебя? Я тоже имею право быть с кем-то другим. Я представляю, что, пока я занималась сексом на пляже или в машине, она была здесь, в нашей постели, с другим. Мне хочется ударить ее. Мне хочется бежать. Запись № 47. Неделю я сплю на диване в гостиной под своим пледом из дома. Один раз мне снится Эмма, она рассказывает мне что-то, улыбаясь. У нее счастливое лицо. Несколько вечеров Лестат и Луи сидят со мной. Я чувствую ревность, но понимаю, что не любила его так, как его любит Луи. Никто из них не говорит об отъезде. Запись № 48. Сегодня я сплю с Мадлен. Я обнимаю её со спины, ее дыхание отдается внутри моих легких. Небо обнимает землю, земля — наш огород. Где-то далеко Мариус обнимает Армана, а внизу Лестат — Луи. На стуле висит футболка с надписью «love». Кажется, теперь я понимаю. Запись № 49. Приписка: на самом деле номер не правильный. Кто-то из постояльцев спрятал дневник, но его нашел Луи сегодня во время уборки. Интересно, он прочитал первую запись и понял, что он мой? Или же показал Лестату, и уже тот сказал, что он мой? Не могу представить, что Луи способен читать чужие дневники. * Перед сном я опять сижу на веранде. У Мадлен мигрень, так что она легла раньше. Постояльцев становится все меньше, меня это беспокоит. Я думаю о том, чтобы развесить объявления или же пойти работать. «Работа — это рабство«… Работа — рабство, до сих пор не уверена, что могу согласиться с этим. Да и в одном кафе нужна официантка. Лестат выходит ко мне, садится на перила спиной к солнцу. Он изменился: волосы выгорели, а кожа стала ещё более коричневой, чем была. И теперь у него руки работяги, а взгляд совсем взрослого мужчины. Так смотрел мой учитель истории, когда был прав. По-взрослому. Я так не смотрю. — Ты счастлив? — Сейчас или вообще? — голос у него чуть уставший, потому что сегодня он выступал больше обычного. — И то, и то. — Я не уверен. — Теперь ты думаешь о том же, о чем думал Арман? Что должен извиняться за… — То, что люблю мужчину? — он перебивает меня и улыбается уголками губ, что делает его каким-то хитрым. — Нет. Я люблю его, он любит меня. Я не чувствую вины. Думаю, ты тоже, — он отводит взгляд в пол и замолкает, будто спрашивая, хочу ли я об этом поговорить. Но я тоже не чувствую вины. — Тогда что не так? — мне нужен ответ. Даже не о том, что не так у него. Что не так у нас всех? Почему в этом покое мы не чувствуем себя… Он все понимает. — Когда ты решаешь уйти, ты думаешь о том, что где-то лучше, чем здесь. И ты хочешь это «лучше». Когда ты бредешь по дороге или едешь в фургоне с парой малознакомых тебе ребят, ты думаешь, что движешься к этому «лучше». Тебя охватывает желание поскорее найти его, и ты чувствуешь радость, потому что каждый день приближает тебя к мечте. Но вот ты нашел это «лучше». Оно прямо здесь. Прямо сейчас. — Но в поиске ты был счастливее. — Просто было движение, а здесь оно сократилось раз в сто. — Я не хочу уезжать. Но и остаться тоже не хочу… — я выдыхаю, и воздух обнимает мои слова, радуясь моему прозрению. Лестату проще, Арману проще. Они могут взять часть «лучше» и вести его дальше, по дороге в неизвестность, к другому «лучше». Я вспоминаю Эмму. Мучительно хочу, чтобы сейчас она вышла из дома. Я даже оборачиваюсь, но её, конечно, здесь нет. — Луи никуда не бежал, в отличии от нас. Они были в отпуске, путешествовали, но ему тут лучше. Он так спокоен и уверен в правильности своего нахождения здесь, что я тоже не сомневаюсь, — он улыбается, так мирно, что к горлу подступает ком. Я не люблю Лестата так, как он любит Луи, и не люблю Мадлен, как Луи любит его. Обычное сравнение. * Я хочу позвонить домой. Я хочу услышать голос своей сестры. Запись № 50. Я звоню домой с почты. Только что играла на гитаре целых три часа, поэтому мои пальцы горят. Через окно вижу, как Лестат сидит прямо на тротуаре. Он весь золотой от солнца, и вся площадь золотая от солнца, а солнце просто золотое. В трубке раздается два гудка, прежде чем я слышу характерный звук поднятой трубки. Но она молчит, я представляю, как она замерла в ожидании слов на том конце провода. Мне чудится бешеный пульс её сердца, и к глазам подступают слезы. Я набираю в легкие золота и выдыхаю в трубку: — Эмма, это я… Запись Последняя. У нас очень большой чердак, огромный и пыльный. Сюда складывали вещи более тридцати лет. И никто их ни разу не разбирал. Поэтому, когда Лестат предлагает устроить гаражную распродажу, все только за. Здесь куча коробок. В них одежда, книги, игрушки, тёмные очки с цветными стеклами (целые горы, я не шучу), какие-то поделки, браслеты (еще больше, чем очков) и ещё множество всякой всячины. В общем, пришлось разделить уборку на два дня. Стоит ли говорить, что мы растащили себе в комнаты все, что могли. Луи просто приносит одну коробку мне в комнату. Я сразу понимаю, почему. В ней несколько книг с пометками, записная книжка, самодельный дневник, шкатулка с украшениями и фотоальбом. Некоторые фотографии отклеились, а большинство и вовсе лежит межу страницами. Ладно, здесь и так мало места. Летом 1963-го Клодия ушла из дома. Ей было шестнадцать. Спустя пятьдесят записей и шестьдесят дней она позвонила Эмме и пообещала вернуться. То же самое она пообещала Мадлен спустя три дня. Дома она окончила школу и поступила в местный колледж, местный — это здесь. Здесь — это так называемый «рай». Зимой 1971-го она родила меня. А весной 1987-го умерла от рака, это было в прошлом году. Летом я поехала с Лестатом и Луи в маленькое путешествие, чтобы развеять ее прах на трассе, где остановился фургон в 1963-ем. Так она хотела. Всю поездку они спали на улице и жгли в машине ладан, теперь я знаю, почему. Мама прожила в этом доме двадцать три года. Мадлен говорит, что из них они были вместе около двадцати, потому что любовь не должна ограничивать свободу. У неё самой двое детей: Елена, старше меня на два года, и Майкл, младше меня на три года. Я не называю Мадлен мамой, как и Елена не называла мамой Клодию, но Майкл плевал на все (иногда он невыносим). Тетя Эмма переехала в соседний дом после замужества, у них нет детей. Я ужинаю у них каждый вторник и четверг, а в воскресенье они приходят к нам на обед. Лестат с Луи так и не покидали дом с момента приезда. Они, конечно, каждое лето уезжают куда-нибудь, но живут с нами. Их комната внизу. На Рождество приезжают сестра Луи и один из братьев Лестата. Когда я спросила, он ответил, что у остальных достаточно братьев, чтобы забыть об одном из-за предрассудков. Вроде, его это не очень волнует. На фотографиях я могу узнать Армана. У него большие темные глаза и строгий взгляд. По датам на обороте понятно, что они с Мариусом приезжали каждый год в июле, в течении шести лет. Сейчас Мариус живет здесь, точнее, не совсем здесь, у него студия в городе. Елена сидит у него пару часов в день, я тоже иногда прихожу. Он заглядывает к нам в пятницу на лазанью. Я не знаю, что случилось с Арманом. Никто даже не говорил о нем. * Перед сном я спросила Мадлен, что с ним стало. — Он умер. Не спрашивай остальных, — так она ответила. Мне кажется, в этом что-то есть. * Я не могу уснуть. Я лежу лицом к окну, поэтому вижу, как Лестат выходит во двор. Мама его любила, мама любила всех, но его раньше. Ступени старые, поэтому скрипят, когда я спускаюсь вниз. Зажигаю свет в кухне, наливаю себе молока и жду, пока он вернется в дом. На фотографиях все молодые. У Лестата волосы короче, а у Луи — длиннее. Мариус там такой хиппи, что кричать хочется, сейчас он серьезнее. Мадлен на фото — ангелочек, а теперь ее лицо приобрело черты матери троих детей. Например, морщинки в краешках глаз и на лбу, еще этот взгляд, задорный и суровый одновременно. Но больше всех отличается мама. На самых старых карточках она — миниатюрная блондинка с облаком кудряшек, и действительно похожа на Лестата. Потом волосы потемнели и стали прямее. Она вытянулась, но все равно была ниже Мадлен, и тело приобрело форму песочных часов. Надеюсь, у меня будет такая же фигура. Я вздрагиваю, когда звенит колокольчик на двери. Лестат выглядит уставшим и совсем не удивленным. — Не можешь уснуть, принцесса? — Да. Что стало с Арманом? — он тяжело вздыхает и садится напротив. — Он умер, — я слышу боль в его голосе. — Как? — Наглотался таблеток, — по спине пробегают мурашки. Мужчина, не отрываясь, смотрит мне в глаза. Так он часто доводит Елену, она не может выдержать этой «борьбы», но я могу. — Все было настолько плохо? — Оказалось, что да. Мне хочется спросить: знал ли он, что мама была влюблена в него? «Он знает больше, чем может показаться на первый взгляд». Думаю, знал. — Мне не хватает его. Мне не хватает твоей мамы. Знаешь, буддисты считают, что мы перерождаемся. Может, они уже живут где-то совсем другой жизнью. И все у них хорошо, — он улыбается во весь рот, у глаз появляются складки. Я и забыла, что он тоже взрослый. Луи выходит из их спальни. Он бурчит что-то про время, про завтрашний день, про ночь на дворе. Лестат лишь смеется и обнимает его. Брюнет тут же смягчается, а блондин — наоборот. Теперь они оба требуют, чтобы я пошла спать… Вложенный лист: «Небо обнимает землю, земля — нас, Мадлен — меня, я — наших детей.»