Прощай, моя Аркадия

Забудусь сном — вижу тебя, Проснусь — виденьем предо мной мелькаешь, А сам наш мир - Пустая скорлупа цикады - Он ли не сон? Ки-но Томонори Уилл задремал по дороге, прислонившись лбом к холодному стеклу. Сквозь дрёму он чувствовал, как сильно вся полицейская машина пропахла сигаретами, и думал лениво, что Ганнибалу с его идеальным нюхом сейчас несладко. Стекло неприятно вибрировало, и полноценно заснуть не получалось. Он вспомнил старую поговорку: «на том свете отдохнёшь», и усмехнулся. Возможно, желанный отдых ближе, чем кажется. — Вспомнил что-то забавное? — отозвался Ганнибал на его смешок. Он был в прекрасном настроении — впервые за три года дышал воздухом свободы, и сладость этого воздуха едкий запах дешёвого табака не мог отравить. Даже машину он вёл с явным удовольствием. — Как я в пятнадцать без спросу взял отцовскую машину и поехал в Берлингтон, Вермонт, на рок-концерт. Конечно, на обратном пути я попал в аварию и конечно разбил весь капот. А самое обидное, что это был даже не настоящий концерт. Девушка, которая мне нравилась, собрала группу, и они выступали в баре. Я хотел подойти к ней после... Но так и не смог. — Ты сегодня необычайно разговорчив. И какова мораль? — Мораль... — Уилл задумался, со странной тоской наблюдая, как летит навстречу разметка. — Поездки на украденных машинах обычно не стоят того. Ганнибал повернулся к нему и улыбнулся так искренне, что невозможно было хмуриться в ответ. Уилл знал, что эта улыбка всегда наготове именно для него и соответствующая эмоция тоже, но сколько бы он ни пытался разглядеть, что там за ней, всё было бесполезно. Темнота. — Очень личный опыт. Я в эти годы предпочитал мотоциклы. — Я тоже хочу спросить тебя о личном. Ганнибал вновь сосредоточился на дороге. — Я в твоём распоряжении. — Расскажи про своё первое убийство. — Это не так интересно, как тебе может показаться. Я был подростком и защищал честь любимого человека. — И? — Преподнёс голову обидчика на серебряном блюде. Но, к сожалению, мёртвые головы не умеют извиняться. — И какова мораль? — Нет ничего, на что бы ни пошёл человек ради искренней любви. Уилл в очередной раз задумался о том, какой смысл Ганнибал вкладывает в слово «любовь». Как он понимает и ощущает её. — Ты был влюблён? — наугад спросил он, прощупывая зыбкую почву. — Да. Сначала как мальчик, потом как мужчина. В этой кажущейся простоте таилась главная сложность. В какой момент влюблённый подросток становится хладнокровным убийцей? Может быть, когда объект любви его поощряет? Взращивает пока ещё робкие ростки зла... В какой-то степени Ганнибал так же поступил с Зубной Феей, нежно, заботливо поощряя стеснительного маньяка. Уилл испытал злорадное удовольствие, думая о том, что встреча Долархайда с кумиром неотвратима. И в то же время не мог всерьёз желать Ганнибалу смерти, хотя знал, что нужно, нужно! Мучения, бессильная злость, его кровь и его боль — вот что Уилл хотел увидеть. Возможно, ради хоть какого-то торжества всё более эфемерной справедливости. Возможно, ради того, чтобы перелистнуть страницу и сделать следующий шаг... Тогда он ещё не знал, что это будет шаг вниз, в рокочущую бездну. Много позже, стоя на краю обрыва, он чувствовал только эйфорию и бесконечное, усталое спокойствие, будто вернулся домой после долгого-долгого изнурительного пути. Его сердце вновь заколотилось как бешеное только когда он почувствовал, что наклонился слишком сильно, и ничего уже не изменить, ведь на скале им не удержаться. Прежде, чем удар о воду оглушил его, Уилл успел сделать лишь одно: пожалеть. Не о себе, а о Ганнибале, к которому так стремилось его сердце. Возможно ли, что всё могло повернуться не так? Он был уверен, что после такого падения они не выживут. Но разве невозможен был другой исход? Удара он не почувствовал. *** Воспалённое закатное солнце уже не согревало, холод от сырого песка хватал ледяными пальцами почки, подбирался к сердцу, к затылку, который и без того сверлила боль; от него ломило кости, ныли все мышцы. На миг Уилл испугался, что его парализовало, но, шевельнувшись, почувствовал всё тело куда лучше, чем хотел бы. Он повернул голову, отыскивая взглядом Ганнибала, но на пляж не вынесло больше ничего, кроме водорослей и мелкого мусора. Скалы в обозримом пространстве не было тоже, только невысокий холм, из-за которого как раз показалась человеческая фигура. Уилл моргнул. Ему показалось, что это заняло лишь долю секунды, но когда он вновь открыл глаза, человек уже стоял на коленях рядом с ним. Мальчик лет шестнадцати-семнадцати, странно знакомый, и в то же время чужой. — Доктор? Вы меня слышите? Приятный, хрипловатый голос, пока ещё похожий больше на женский альт... — Я в порядке. Уилл заставил себя сесть. — Я знал, что вы опять выходили на лодке в шторм. Зачем? Мальчик подставил ему плечо, помогая встать на ноги. Ещё костлявое, но уже сильное плечо. И тёплое— единственный источник тепла в этом мире. — Просто не успел вернуться, — соврал Уилл первое, что пришло в голову. Головная боль мешала нормально анализировать ситуацию. — Лодка должна быть... Где-то... — Пойдёмте домой, нужно вызвать врача. Уилл не сопротивлялся. У него не было сил ни объяснять, что его приняли за кого-то другого, ни удивляться, что раны исчезли. В сумерках он плохо рассмотрел окружённый садом дом, в который его привели, не стал задавать вопросов ни невысокой азиатке (хозяйке? Экономке?), ни седому мужчине с французским акцентом (врачу), ни мальчику, который тактично вышел из комнаты, но всё равно маячил в коридоре. — Просто царапины и лёгкое сотрясение. Можете поспать, доктор Грэм. Он хотел спросить, откуда незнакомый врач знает его имя, но и на это махнул рукой. День выдался тяжёлым. *** Только утром, открыв глаза и увидев незнакомый прикроватный столик и механический будильник на нём, Уилл понял, что пришёл новый виток его жизни. Возможно, без Ганнибала. В комнате было больше воздуха и света, чем он привык. Белые стены, некрашеные деревянные полы и такая же мебель: кровать, шкаф, стол у французского окна, выходящего в сад, и два стула. В шкафу кто-то оставил чемодан и развесил одежду, такую же, какую выбрал бы сам Уилл: джинсы и рубашки в клетку. В ящике для белья кто-то сложил всё так же, как складывал он. Записи в ежедневнике, забытом на столе, велись его рукой. Документы в кармане куртки принадлежали ему. Другие даты, но то же имя и то же фото. Он отодвинул лёгкую полупрозрачную штору и выглянул в сад. Узенькие дорожки, выложенный раковинами бассейн с двумя красными карпами, бесконечно снующими друг за другом, яблони, вишни, персиковые деревья; яркие азалии и ирисы против спокойной белизны лилий, против зелени плюща и орешника. За переплетением ветвей — синий купол беседки в рыжих пятнах ржавчины, ветер доносит то запах речной тины, то солёного моря, и вокруг тишина. Уилл открыл окно и босиком, в халате, ступил на холодные плитки дорожки, прихватив с собой только записную книжку. Чем ближе к беседке и невидимой реке, тем сильнее дичал сад: выше поднималась трава, неопрятней разрастались деревья. Никто не убирал мелкие, острые веточки, сломанные ветром, и гнилые прошлогодние плоды, так что ступать приходилось осторожно, но в давно некрашеной беседке-ротонде, с белых столбиков которой хлопьями отходила краска, кто-то устроил себе на полу уютное гнёздышко: подушки, плед и большая миска, доверху полная прохладными, рдеющими вишнями. Под одной из подушек скрывалась какая-то французская книга. Уилл безуспешно попытался прочитать название, но махнул рукой и раскрыл ежедневник. В начале какие-то адреса, телефоны, непонятные напоминания, но с середины — записи, посвящённые только одному человеку. Одному пациенту. «Ганнибал Лектер. 16 лет. ПТСР, частичная амнезия, расстройство сна. Крайне одарён. Развит. Замкн. Обуч. интернат. Париж. Друзья? Леди Мурасаки, Миссис Лектер, — жена дяди. Отношения? Кошмары. Олений череп». Более подробные записи велись то по-французски, то стенографическими значками. Ни того, ни другого Уилл не знал, но человек, место которого он странным образом занял, не испытывал никаких трудностей. «Я будто заблудившаяся душа в чужом теле», — подумал Уилл, опустившись на подушки. Если это потерянное во времени место было Чистилищем, ему незаслуженно повезло. А может быть... может быть это всё, произошедшее с ним в Америке, было мутным затяжным ночным кошмаром? Мучительным и прекрасным. Горьким и сладким. Всё безумие, вся боль, все выплаканные и невыплаканные слёзы стоили того чувства, что настигло его в конце. Если бы можно было дать этому чувству название... запомнить его навсегда, удержать в памяти и возвращаться к нему раз за разом! Чтобы отвлечься, он снова взялся за книгу, попытался найти знакомые слова. При мысли о том, что происходящее слишком реально для нереальности, его охватывала паника, как в те дни, когда он терял себя в энцефалитной лихорадке. Пусть всё идёт своим чередом. — À l’ombre des jeunes filles en fleurs. «Под сенью девушек в цвету», — произнёс неслышно подошедший мальчик и сел рядом, по-японски поджав под себя ноги. Ганнибал Лектер. Не «его» Ганнибал. Белая рубашка с коротким рукавом, светлые брюки, лёгкая бледность — слишком мало бывает на солнце. Тёмные, русые волосы отросли за каникулы: несколько неряшливо и очень по-мальчишески. В нём нет ещё плотности хищника с мощными мышцами и шарма взрослого мужчины — сплошные углы и изломанные линии — но губы ещё не успели причудливо истончиться, а во взгляде золотистых карих глаз сквозило едва уловимое нечто, то ли девичье, то ли андрогинное. — Пруст. Тебе нравится? — Он меня... волнует. Уилл сел, застыдившись своей вальяжной позы. — Он пытается вернуть утраченное время, воскрешая в своей памяти яркие образы людей и чувств. Тебя ведь это волнует? Память. Ганнибал (как же трудно было согласиться, что это всё же он!) взял из миски вишню без черенка и медленно вложил в рот, чуть коснувшись пальцев кончиком языка. — Да. — Ты можешь попробовать то же самое. Вести дневники, записывать всё, что приходит... — Я забыл спросить, как вы себя чувствуете. Грубо с моей стороны. — Затылок немного болит, — сознался Уилл. — И, кажется, меня тоже начинает волновать память. Некоторые... проблемы с ней. Он не любил возиться с детьми и подростками, никогда не знал, о чём с ними можно говорить. Даже Эбигейл была его любимой дочерью больше в мечтах, чем на деле. Уолли оказался похож на него, и это упрощало дело, но в конце концов они всё равно оказались чужими. Юный Ганнибал должен был отличаться от взрослого, но подсознательно Уилл ожидал от него той же проницательности, того же спокойствия и интереса. Ему показалось, что в карих глазах сверкнул какой-то огонёк. — Вы много забыли? — Не то, что хотел бы забыть. То, что жалко забывать. Например, как началось наше лето. И ещё, честно говоря, у меня из головы вылетел весь французский. Но я уверен, что это временно. «Мы же во Франции?» — хотел спросить он, но сдержался. Ему откуда-то было известно, что вокруг больше не Америка. — Тогда вы знаете, что я чувствую. — Ганнибал придвинул к нему вишни. — У вас появился такой же опыт, и когда вы его осмыслите, это может хорошо сказаться на терапии. Мы договорились, что летом будем больше общаться неформально, так что у вас много времени. Уилл усмехнулся. — У меня есть всё время этого мира. В конце концов, в Чистилище не важно, сколько дней прошло, и сколько ещё пройдёт. Ганнибал потянулся к нему забрать книгу, и Уилл поймал его лёгкий запах, уловил и вдохнул глубоко: вишнёвый сок, мыло, шампунь и — совсем немного — выступивший от жары пот. Конечно, он ещё не пользуется тем одеколоном... — Вы... только что меня понюхали? — в голосе Ганнибала слышалось весёлое удивление. Уилл покраснел так, как давно не краснел. — Сложно удержаться, — пробормотал он и пожалел, что его двойник из этого странного времени не носил очки. *** Маленькая серьёзная японская девочка, похожая причёской и личиком на деревянную куколку-кокеши, оказалась Чио. Она смотрела на Уилла исподлобья и всем своим видом не одобряла его присутствия. Её обязанностью было прислуживать леди Мурасаки за столом, но она обслуживала и Ганнибала, с таким достоинством доливая ему чай или меняя приборы, что сразу видно было — она ухаживает за своим любимцем. Уилл помогал себе сам и совершенно от этого не страдал. — Ты готовишь, Ганнибал? — непринуждённо спросил он, пробуя суп. Супы, по его мнению, всегда были слабым местом доктора. — Иногда. Хотите попробовать? Уилл помедлил. — Рыбу. Я бы попробовал рыбу. — Мясо Ганнибалу тоже удаётся замечательно. — Мурасаки благосклонно улыбнулась племяннику. Он в ответ слегка поклонился. На овальном обеденном столе легко было представить большое серебряное блюдо с отрезанной головой. Между невинным и виновным Ганнибалом не было никакой разницы. Он всегда умел выглядеть безмятежным. Ничего не изменилось, когда он совершил первое убийство. Не пропало желание есть вишни и читать Пруста. Небо не потемнело, и земля не разверзлась. Но что если он ещё не успел понять и почувствовать, насколько безнаказанным может быть преступление? Что если он ещё не убивал? — С завтрашнего дня снова начнётся жара. Я сделаю персиковый сорбет. Или вам больше нравится вишнёвый, доктор Грэм? — Можешь звать меня просто «Уилл». Ты в каком-то смысле спас мне жизнь, это сближает. Я буду то же, что леди. Глядя на Мурасаки он думал, что Ганнибал наверняка влюблён в неё. Его взгляд порой становился тяжёлым и почти тоскливым.Так он смотрел — будет смотреть — из-за пуленепробиваемого стекла камеры: «услышь меня, пойми меня». Такая женщина — изящная, экзотическая, в самом расцвете зрелой красоты, предупредительная и внимательная, но вместе с тем несколько отстранённая — не могла оставить равнодушным подростка. Впрочем, не только подростка. Через много лет та, что могла бы стать её европейской сестрой, будет сопровождать Ганнибала во Флоренции. Через много лет взрослая Чио будет подражать ей, осознанно или нет. И её захочется поцеловать... Он понадеялся, что у его «двойника» не было с Мурасаки никакой связи — не хотелось стать соперником даже молодого Ганнибала. Может быть тот, чья голова оказалась на серебряном блюде, был виновен как раз в этом? — Мы могли бы поискать лодку, — предложил Уилл. Ганнибал задумался и отрицательно покачал головой. — У нас с Чио урок икебаны. Не хотите присоединиться? Уилл вспомнил мужчину, вплетённого в змеистые ветви сакуры. Букет в его животе был подобран идеально, со вкусом. — В другой раз. Ему хотелось остаться с Ганнибалом наедине — так, как они проводили большую часть времени, изучая друг друга, прощупывая. Но этот мальчик с лёгкостью променял его на урок икебаны с Мурасаки. Впервые за эти годы Уилл с удивлением почувствовал себя одиноким без Него. *** Взрослый Ганнибал пришёл к нему во сне и сел на край кровати. Уиил почувствовал как прогнулся под его весом матрас, ощутил бедром тепло чужого колена. — Куда ты исчез? — спросил он, открыв глаза, но призрак, больше похожий на игру теней из волнующегося под ветром сада погладил его по щеке и коснулся большим пальцем губ, призывая замолчать. Он был одет так же, как вчера (или за миллион лет до этого — разве есть разница в Чистилище?), но, касаясь его под одеждой, Уилл не чувствовал шрамов, не пачкал пальцы в крови. Они обнялись точно так же, как на обрыве. — Ты умер? Или умер я? Вот она, кровь. На дёснах, в горле... Шрам на щеке снова появляется, раскрывается, как второй рот. Целомудренный поцелуй в щеку превращается страстный, когда язык раздвигает края раны, проскальзывает внутрь, ласкает под неожиданным углом, и это так больно, так, чёрт побери, больно... ...и хорошо. Уилл проснулся от боли, но не в щеке — ежедневник, который он пытался расшифровать весь вечер, упёрся ему острым корешком между рёбер. В комнате кто-то был. Неподвижно загораживал лунный свет. Они были едва знакомы в этом времени, но Уилл узнал его, почувствовал. — Ганнибал, — негромко позвал он. Мальчик не шевельнулся. — Ты в порядке? Нет ответа. Уилл выбрался из-под одеяла, ёжась в трусах и футболке, хотя ночь выдалась тёплая, даже душная. — Нужно впустить Мишу, — ровно произнёс вдруг Ганнибал и дёрнул ручку окна. Она не поддалась. Он дёрнул снова. Уилл осторожно накрыл его руку своей, бережно разжал пальцы. Ганнибал этого даже не заметил, его немигающий взгляд был прикован к переплетениям теней в саду. Вот и расстройство, о котором писал хозяин ежедневника. — Давай-ка отведу тебя обратно в постель, — сказал ему Уилл ласково, как маленькому, боясь разбудить слишком резкой интонацией. Руку он не убрал. — Знать бы ещё, где твоя комната... Но Ганнибал сам отвёл его, подчиняясь логике своего причудливого сна. В лунной полутьме Уилл не различал ничего кроме тёмных очертаний мебели; платяной шкаф был открыт нараспашку, рядом на полу вздымалось и опадало от сквозняка лёгкое кимоно. — Нужно впустить Мишу, — повторил Ганнибал. Он не обратил внимания на то, как Уилл расстёгивал его рубашку и ремень. Казалось, с ним можно делать все что угодно, и Уилла неожиданно смутился, представив, как двусмысленно происходящее может выглядеть со стороны. Хотя, кому вообще в голову придёт... Ганнибал послушно принял всё: и переодевание в кимоно, и укладывание в постель. Уилл собрал его вещи, аккуратно повесил на спинку стула и присел перед спящим-неспящим мальчиком на корточки. — Тебе нужно нормально поспать, — прошептал он, осторожно коснувшись его жёстких волос. — Я сам впущу Мишу. Ты же мне веришь? Верил ли он своему психотерапевту как Уилл когда-то — своему? По крайней мере, у него хватило доверия глубоко вздохнуть и закрыть глаза. У Уилла хватило доверия тихо уйти к себе. *** Утром сквозь сон он подумал, будто всё повторилось. Только на этот раз Ганнибал стоял по ту сторону окна, в саду, и деликатно стучал в стекло. Он выглядел бодрым и отдохнувшим, а Уилл, наоборот, чувствовал себя усталым и разбитым, но всё же поднялся с кровати и впустил его. Одной рукой Ганнибал бережно прижимал к себе охапку душистой сирени, в другой держал наполненный водой стеклянный кувшин. — Доброе утро. Я подумал, что простая сирень вам понравится больше изысканной икебаны. Уилл пожал плечами и сел на смятую постель, пытаясь проснуться как следует. Всё было слишком реально в этом Чистилище, включая недосып. — Я люблю сирень. Не знал, что она ещё цветёт. — Это новый сорт от Лемуана. Он не отцветает до середины июня. Уилл помолчал, не зная, стоит ли поднимать тему сейчас, при свете утра, когда мальчик доволен жизнью. — Ты приходил ко мне ночью. Помнишь? Ганнибал, разбиравший на столе ветки — длинные к длинным, короткие к коротким — замер. — Нет. — Не поворачиваясь, ответил он. — Прошу прощения, если причинил неудобства. — Многие ходят во сне, испытав днём сильное нервное напряжение. — Уилл не стал подходить к нему, но подался вперёд всем телом, оперся локтем на спинку кровати. — Ты о чём-то беспокоишься? Мальчик вновь собрал ветви в единый букет и осторожно опустил его в воду. — О вас. Вы больше не помните меня, и я для вас незнакомец. Раньше со мной такого не происходило. Я и подумать не мог, что быть забытым — это так... — Он смял в кулаке рубашку. С левой стороны. Как раз над сердцем. — Так больно. На этот раз Уилл подошёл к нему. Наклонился, понюхал сирень, вдыхая аромат раннего лета. — Дрейфуя в море, я видел сон. О тебе. Ганнибал попытался скрыть улыбку, то ли смущённую, то ли довольную. — Что же вам снилось? — Я видел тебя взрослым мужчиной. Красивым, умным, сильным, уверенным в себе. Довольным своей жизнью. Влюблённым... Убийцей, маньяком, каннибалом с болезненно высоким самомнением и обсессивно-компульсивной манерой выравнивать мелкие предметы. — ...и я за тебя радовался. Даже если ты ненадолго исчез из моей памяти, ты навсегда останешься в её глубинных слоях, в моём подсознании. Искорка удовольствия позолотила карие глаза. — Я настолько важен для вас? — Выходит, что настолько. Наверное, это была не та вещь, которую психотерапевт должен говорить своему клиенту, но Уилл и так чувствовал себя самозванцем, которого отчего-то до сих пор не раскрыли. А ещё он чувствовал непривычную свободу не отвечать за свои поступки. Зачем лгать и притворяться в Чистилище? — Мы будем завтракать через десять минут, — немного невпопад ответил Ганнибал, поставив кувшин точно в центр стола, и торопливо ушёл. Только одевшись Уилл заметил в тени цветов маленький продолговатый листок бумаги, похожий на визитную карточку. На нём изящным почерком было написано три строчки: Сирень уж отцвела Поблекли рукава мои От утренней росы. Не было сомнений в том, кому они адресованы. *** — Что вы о нём думаете? — спросила Мурасаки, когда они с Уиллом после завтрака пили чай на веранде. Медленное неспешное чаепитие — скорее чтобы полюбоваться садом, чем утолить жажду. — Вы говорили, что хотите побеседовать с ним неформально, чтобы он начал доверять. Вам по-прежнему кажется, что Ганнибал что-то скрывает? — Не что-то. Всё. — Тонкая фарфоровая чашечка беззащитно просвечивала на солнце. Её можно было размолоть в мелкую пыль, просто сжав в кулаке. «Джек Кроуфорд видит вас как хрупкую чашку...» Их с Ганнибалом второй разговор. Сколько бы Уилл ни обращался к нему в памяти, он никогда не мог уловить тот момент, когда Ганнибал расположил его к себе. Говорят, что женщину нужно рассмешить, чтобы она тебя полюбила. Неужели это всё невинная шутка-комплимент? — Я понимаю. Он кажется закрытым, сдержанным. Но не из-за бесчувственности, а наоборот — чрезмерной чувствительности. — У Ганнибала крепкая психика, гибкая. Она вырабатывает механизмы защиты, которые могут показаться непривычными, но именно они помогают ему выживать и социализироваться. Как ещё мягче сказать ей, что её племянник — высокоинтеллектуальный психопат? Как убедить в этом себя и не думать о том, что каким-то непостижимым образом этот человек нашёл единственно правильный способ жить в ладу со своей истинной природой? Возможно, с истинной природой людей, человечества как части биосферы вообще. Но, может быть, он всё же просто хитрый сумасшедший, навсегда заточенный в плену своей болезни? — Он хороший мальчик. — Мурасаки произнесла эту фразу как нечто давным-давно заученное. — Хороший. Но не похож на других. — Потому что слушает Баха, а не Боуи? — Вас это беспокоит? — Уилл слышал перед завтраком, как Ганнибал, помогая Чио накрывать на стол, мурлыкает «Звёздного человека», и улыбнулся про себя. Возможно, леди Мурасаки знала его не так хорошо, как думала. — У него есть приятели в школе, но я боюсь, что он никогда не заведёт настоящих друзей. Не сможет впустить кого-то другого в свою жизнь. На секунду Уиллу показалось, что Эбигейл сидит между ними на пустующем стуле. Ганнибал умел впускать чужих в свою жизнь. Но кого могла обрадовать эта непроглядная тьма? Его сознание — как белоснежный сказочный замок, сожранный изнутри чёрной плесенью. Возможно, что-то ещё можно исправить. Нужно исправить. Он подумал об этом снова, когда спустился вместе с Ганнибалом на пляж искать лодку. На деле они просто прогуливались по побережью босиком и закатав брюки, пока не остановились отдохнуть у прогретых солнцем валунов. Ганнибал легко вскарабкался на самый низкий и сел по-турецки лицом к морю. Уилл устроился рядом в пол-оборота. Над морем висела дымка, влажный жар затопил всё вокруг, придавливал к горячему камню. Штиль. Ни вздоха, ни ветерка. — Красивые стихи. Я всё раздумывал, что же они значат? — Уилл достал из кармана листок и снова перечитал аккуратные, ровные строчки. — Не такие уж красивые. — Ганнибал слегка скривил губы. — Нарушено количество слогов. К тому же это слишком вычурно, леди Мурасаки не одобрила бы. — Так про что они? — Вы ведь поняли. — В них много печали. Тоски по утраченному. Могу я написать ответ? Ганнибал улыбнулся, сверкнув мелкими острыми зубами, до неприятного похожими на клычки какого-то животного. — Попробуйте. Для этого ведь и нужны хайку. В кармане рубашки доктора Грэма завалялся огрызок карандаша, и это пришлось как раз кстати, но сколько бы Уилл ни корпел над оборотом послания, нужные слова не приходили. Он прижался щекой к спине большого валуна и из-под ресниц лениво наблюдал за Ганнибалом. Щеку пекло, и боль напомнила о жестоком, болезненном сне. Алый пион Расцветает в диком ущелье Кто же сорвёт? — Я справился? Ганнибал критически изучил трёхстишие и кивнул. — Неплохо для первого раза. — И ты знаешь, что я хочу сказать. — Что будущее такого молодого человека, как я, неопределённо. — Он неожиданно встал и, к удивлению Уилла, вытащил из карманов сигареты и зажигалку. — Моё прошлое тоже неопределённо. Это делает меня человеком настоящего... Но я всё равно тоскую по утраченному. Это плохо? — Горе не бывает плохим или хорошим. Ганнибал сел обратно и закурил. Сигарета в его тонких ещё, не обретших силы и лёгкости хирурга пальцах смотрелась чуждо. — Я не горюю. Моя память — часть моей личности. Я хочу помнить всё. Хранить всё. Ничего не забывать. Он жадно затянулся и выпустил долгую струю дыма. — Курение не улучшает память. Кстати, я не знал, что ты куришь. Мальчик пожал плечами. — Думаю бросить. Это было модно в моей школе. Но... — Но дело не в этом. — Нет, не в этом. Эту марку курил мой отец. Я надеялся, что запах дыма разбудит память, но ничего не вышло. Вы же не расскажете леди Мурасаки? — Почему ты думаешь, что не расскажу? — Наши прогулки наедине — замена вашему кабинету и всё, что с нами происходит — врачебная тайна. И чтобы запечатать эту тайну, я... — он аккуратно затушил сигарету о камень и поцеловал Уилла. Просто мазнул по его губам своими, обдав запахом крепкого табака. — ...запечатаю ваши уста. Как пишут в сказках. Уилл не пошевелился. — Не делай так больше, — серьёзно попросил он, с болезненной ясностью осознав, какой намёк подал своим алым пионом, какую двусмысленность сказал. Яркие, свежие, упругие лепестки, в которые так и хочется впиться зубами... Алый цвет, цвет крови, пролившейся между ним и Ганнибалом там, в настоящем. Как всё смешалось! — Не буду. Считайте это братским поцелуем. Уилл не мог вспомнить, думал ли когда-нибудь о нём как о мужчине, любовнике, до этой ночи, до жесткого поцелуя из сна. «Ганнибал... влюблён в меня?» Их любовь прошла долгий путь. Но была ли она хоть немного плотской? — А вот и полицейский. Он точно не даст вас мне в обиду. — Ганнибал весело махнул рукой в сторону белой фигуры, бредущей по пляжу. — Полицейский? — Инспектор Попиль. Боюсь, он преследует нашу семью, так что придётся его потерпеть. О нет. Уилл опустил веки. Маятник качнулся, но показал не прошлое, а настоящее. Немного угловатый, немного одинокий, болезненно умный подросток. Выгоревшие волосы, мягкие черты, большие глаза, делавшие его похожим на оленёнка, высокие скулы, ловкое, сильное тело, стройные длинные ноги с изящными ступнями... Ничего мрачного и зловещего. Не Омен, не ребёнок Розмари. И всё же — чудовище. Почти мифическое. Невероятное. Неужели он уже... — Почему именно вашу семью? — В предместье Парижа, где мы раньше жили, произошло убийство. Инспектор подозревает меня. — Вот как... Почему? Какая версия? Ганнибал улыбнулся. — Спросите у него. Как вы думаете, я способен на убийство? — Каждый способен, если загнать его в угол, — уклончиво ответил Уилл, но это не помогло. — А если не загонять? Что это? Кокетство? Издевка? Гордыня? Желание похвастаться? Уилл, всегда так легко ставивший себя на место других, так тонко чувствовавший Ганнибала, исчез, оставив в Чистилище лишь обломок былой личности, лишённый всякой эмпатии. — Я верю, что ты способен не убивать, — чётко проговорил он, глядя в золотисто-карие глаза смерти. Ганнибал не отвёл взгляд. — Давайте поищем снова. Я уверен, лодку выбросило где-нибудь возле Крессе. *** Уиллу уютно было в прошлом, в крошечном приморском городке с велосипедами вместо автомобилей и неизменной вечерней компанией старых виноделов, отдыхающих в сумерках на террасе ресторана. Одежда, причёски, музыка из радиоприёмника и телефонная будка на углу — он попал в своё раннее полуосознанное детство и жалел лишь о том, что Чистилище не вернуло его в Америку. В родные места. Он совсем не знал французского и ощущал себя ещё большим самозванцем, чужаком в чужой земле. Ему абсолютно нечего было делать и не с кем здесь разговаривать, так что, выбираясь в городок, он делал то же, что и «дома» — вооружившись карандашом и словарём пытался перевести записи из ежедневника. Кое-что ему удавалось. Ключевые фигуры кошмаров Ганнибала, его немота и постоянный навязчивый образ разбитой чашки. Увидеть, как разбитая чашка вновь становится целой. Повернуть время вспять. «Я жду, когда время повернётся вспять», — так он сказал под гипнозом. «Мёртвые восстанут в Судный день в конце времён», — написал доктор Грэм. Натыкаясь на подобные места, Уилл с раздражением откладывал книжку. Он не хотел быть профайлером, только не здесь, не в этом пряничном городке. Но, сталкиваясь с преступлениями, он просто не мог быть никем иным. Правда, это расследование отличалось от других — у него было свидетельство об убийстве и сам убийца. Оставалось найти мотив. Он мог бы спросить мнения инспектора Попиля. Полицейский всегда здоровался с ним на улице и в кафе, но за столик никогда не подсаживался, всегда устраивался напротив, хотя Уилл прекрасно чувствовал, как он хочет поговорить. Этот человек напоминал ему Джека Кроуфорда — до последнего не разожмёт челюсти, если схватит добычу. Нет, с ним нельзя было говорить. Он мог почувствовать правду. Но что такое правда? «Я не хочу становиться отцовской фигурой или объектом подростковой влюблённости. Или и тем, и другим. Л. М. отослала его в интернат. Правильное решение. Но гомосексуализм? (???)» Уилла позабавили эти озадаченные вопросительные знаки. Они отлично передавали то, что он чувствовал. Ганнибал не был гомосексуален — его любовь и желание не знали таких границ, и эта лёгкость немного пугала. Сам Уилл во всех сексуальных вопросах чувствовал себя скованно, просто научился этого не показывать. И вот скованность вернулась. Он слишком поздно понял, какую дал слабину, неудачно ответив на хайку. Леди Мурасаки вела себя с племянником хоть и ласково, но прохладно, подчёркнуто вежливо. Они были чопорны друг с другом, и это доставляло обоим удовольствие, как соблюдение кодекса чести доставляло удовольствие рыцарю и прекрасной даме. Но Уилл не отстранился вовремя, не выдержал дистанцию. Показал себя жертвой. Ганнибал был тактичен даже с жертвами. Он не преследовал, не мешал — давал пространство, но каждый его самодовольный взгляд, каждая улыбка, которые ему так тяжело было сдерживать, говорили: «ты мой». Он никогда не вёл себя так, будучи взрослым. В Балтиморе его азарт проявлялся в делах, но тогда Уилл ошибочно принимал его за наглость и гордыню психопата. Но может быть азарт ухаживания и жар любви как раз сродни психопатии? В тот раз они не нашли лодку, но отчистили и как следует просмолили другую, маленькую, ветшавшую в камышах у озера. Провести испытания решено было без дам, ради их же безопасности. Они спустили её на воду в ленивый солнечный полдень, и зелёная лодка легко пошла по зелёной от тины воде. Уилл давно не грёб и рад был размяться, а Ганнибал взял с собой альбом для набросков и нож — его интересовали лилии, росшие у другого берега. Он закинул туфли вместе с носками на корму и устроился на дне, опершись спиной о скамью. То и дело он поднимал на Уилла быстрый взгляд, закусывал конец карандаша и тут же снова нырял в свои наброски. Уилл грёб медленно, бесшумно погружая вёсла в прохладную воду, и ему хорошо было от того, как легко шла лодка, от того, что удалось правильно сварить смолу, от запаха нагревшегося на солнце дерева. — Разве удобно рисовать с такого ракурса? — спросил он, в очередной раз встретившись с Ганнибалом глазами. — Мне нравится ваша челюсть. Хочется изучить её со всех сторон. — Ты в последнее время часто меня рисуешь. — Я выбираю образ. — Ганнибал прищурился. — Ахилл, возможно? Или... кто-нибудь из рыцарей Круглого Стола? Персиваль, Галахад... У вас бывает такой печальный, далёкий взгляд, будто вы видели нечто, чего никто не видел. Уилл усмехнулся. — Ну... я работал профайлером. Видел то, что мало кто видит... но это не было похоже на Святой Грааль. — На что же это было похоже? На произведение искусства. На послание. На отчаянный крик, который невозможно облечь в слова. На боль, не находящую выхода, на искажённое виденье мира... — Каждый труп — загадка, которую профайлеру надо разгадать. — Вам нравится разгадывать загадки? Хотите, загадаю что-нибудь? Уилл направил лодку поближе к лилиям. Он мог бы не смотреть так сосредоточенно через плечо, лавируя, но боялся, что в его взгляде отразится слишком много чувств. — Наверное, я уже знаю всё, что ты можешь мне загадать. — Тогда я могу вам спеть. «Au clair de la lune, mon ami Pierrot», знаете эту песню? Или мой голос недостаточно хорош? Конечно, он просто дурачился. «Загадки» действительно были всего лишь загадками. Уилл не выдержал и засмеялся. — Недостаточно, — честно признался он. Ганнибал ничуть не обиделся. — Тогда... мы можем просто помолчать. Он поёрзал, устав сидеть в одной позе, осторожно вытянул ногу, стараясь не помешать. Уилл проследил взглядом плавную линию его ступни и подумал, как всё-таки интимна именно эта часть человеческого тела, сколько в ней беззащитного и в то же время, яростно сексуального, бесстыдно животного. Ганнибал вытянул вторую ногу, но на этот раз, не осторожничая, провёл пальцами по бедру до паха и, чуть надавив, легко опустил большим собачку на змейке. В этот миг Уилл проклял и джинсы с крупной змейкой на ширинке, и слишком тонкое бельё, и то, что прервать, высказать всё, что думает, у него не хватило... желания. Над лилиями метались стрекозы, в ветвях ивы отчаянно ссорились воробьи. Ганнибал склонил голову к плечу, будто прислушивался к их гомону, и опустил руку за борт, пугая мелких рыбёшек. Его ступня неспешно скользила вниз, вверх и чуть вправо, то легонько касаясь кончиками пальцев, то властно, настойчиво надавливая изящно очерченной плюсной, и каждый раз в животе у Уилла что-то замирало. Он знал, что выглядит сейчас напряжённым и несчастным, что на его светлой рубашке выступили тёмные пятна пота, что пот катится по вискам, но это было не важно. Единственное, что имело значение — не выпустить неподвижные вёсла и не прижать к губам вторую стопу, мирно покоящуюся на его колене... Если он сделает хоть одно движение навстречу, он проиграл. Точно так же, как проиграл, когда доверил Ганнибалу свой разум... Он закрыл глаза и вспомнил вкус крови, безудержно заливающей рот. Солёный поцелуй на последнем дыхании на самом краю скалы. За секунду до падения. За секунду до того, как всё перестаёт зависеть от них... И ещё раньше: Ганнибал в постели с Аланой — иллюзия, фантазия, которую он так часто представлял себе, не в силах уснуть от возбуждения и дикой злости. Алана видит его таким, каким Уилл никогда не видел. И не увидит, если не прикоснётся сейчас хотя бы к его подобию... Он дрожит и тяжело дышит под гнетом воспоминаний, они накатывают, они сбивают с ног. Ганнибал всегда любил касаться его, гладить... Объятия — и нож, входящий прямо в мягкий, уязвимый живот. Заботливые касания — и пила, вгрызающаяся в череп. Любовное ласковое поглаживание по щеке — и толстая плотная трубка, входящая в рот, в горло, проникающая до самого желудка. Так отвратительно, так невозможно дышать... но когда она ещё только входит в рот, раздвигая его губы, он в полубреду расслабляет горло и готов принять целиком... Он всё-таки выронил вёсла. *** Избегать мальчика оказалось не так уж сложно, он постоянно бывал занят. Каллиграфия, икебана, фехтование, музыка, чтение и множество мелких забот... Уилл старался проводить поменьше времени дома — даже быстрые шаги по деревянному полу напоминали ему о том, что случилось в лодке. Он жалел о том, что это случилось, но не мог не жалеть скрыто, краем сознания и о том, что надел в тот день трусы. Избавиться от этой фантазии было не проще, чем стряхнуть с себя чужую личность, но в одну из жарких ночей он вновь увидел Ганнибала, своего, настоящего. Мужчину. Они обнимают друг друга, гладят по плечам, по спине, как друзья после долгой встречи, но раны постепенно вновь раскрываются, как ядовитые цветы, и кровоточат, и щиплют, и болят... Одежда и простыни липнут, мешают, приходится избавиться от них. Доски пола впитывают кровь, теплеют и будто становятся мягче. В лунном свете пол кажется чёрным. Уилл хочет сказать, что никогда раньше не был с мужчиной, но рот постоянно занят поцелуями-укусами, от нехватки воздуха кружится голова. Ему впервые действительно нравится прикасаться, трогать другого человека, ощущать его. Тело Ганнибала — нечто новое, неизведанное... Hic sunt dracones. Нет. Не драконы. Под его кожей — тигры и львы, горячая лава и древние боги. Когда он входит, одним плавным и мощным движением, Уиллу кажется, будто в него снова вонзили нож. Кровь хлюпает между ними от быстрых и частых толчков. Непривычно громкий, развратный звук, место которому в порно. Уилл не может вспомнить, была ли у него эрекция там, на скале, но сейчас ему кажется, что была — у них обоих. Ганнибал осторожно переворачивает его набок — свои раны мешают найти удобную позу. Уилл не противится, подтягивает колено к груди и стонет, когда он входит сзади. Ещё немного... Держать ритм, не брыкаться так сильно, насаживаясь глубже... Уилл чувствует всё, каждую мелочь, и это сводит его с ума, приводит в чистый звериный восторг. Он утыкается лицом во влажный сгиб чужого локтя и отчаянно стонет, когда сильные нежные пальцы обхватывают его член... Ганнибал не исчезает сразу, какое-то время они лежат, обнявшись, и Уилл понимает со странным удовлетворением, что это не любовная истома мешает подняться. Слишком много крови. Они потеряли слишком много крови... Он поворачивается к Ганнибалу и гладит его по щеке. Он чувствует улыбку на изогнутых губах, и его сердце бьётся быстрее, может быть — в последний раз. — Ты так прекрасен... — Он может только шептать. — Что же с тобой случилось... Как ты стал таким? Ганнибал целует его в лоб, в губы. Последний поцелуй напоминает о нём-юном. — Со мной ничего не случилось... Случился я. *** Уилл проснулся со слезами на глазах, чувствуя себя несчастным и одиноким. Он не сразу понял, где находится; окно дрожало и гремело, едва сдерживая удары несомых ветром волн дождя, небо раскалывалось с ужасающим треском снова и снова. Кто-то кричал. Отчаянный, заунывный крик на одной ноте, тоскливый, почти собачий вой. Уилл знал, кто кричит. Не утирая слёз, он накинул халат и вышел в коридор, к неплотно прикрытой двери. Мальчик метался в постели, сбросив одеяло, и выл, бессильно царапая простыню. Бесполезно было звать — жуткий сон увёл его слишком далеко — но Уилл позвал, потряс его за плечо, усадил, крепко сдавив объятиях. Леди Мурасаки вошла, бледная и бесшумная, как призрак. — Этого давно не повторялось, — прошептала она, и в её шёпоте было не меньше страдания, чем в крике Ганнибала. — Ложитесь спать, — негромко сказал ей Уилл. — Я справлюсь. Она помедлила, но повиновалась. Мальчик перестал кричать и сидел едва дыша, не шевелясь, лишь его сердце бешено колотилось. — Всё хорошо... — Уилл гладил и гладил его по спине, по плечам. — Дыши... Всё в порядке. Ты дома. — Это не мой дом, — прохрипел Ганнибал. — Пожалуйста... Дайте мне воды. Уиллу не хотелось его отпускать — будто что-то плохое могло случиться за эти несколько секунд — но он встал и налил в стакан воды из графине на столе. Ганнибал так и остался сидеть, стиснув одеяло, глядя в одну точку. Молния сверкнула, залив его лицо мертвенным светом; острые скулы, остановившийся взгляд, тени залегли в глазницах, будто он уже... — Не уходите. — Это была не просьба, а скорее приказ. — Побудьте здесь, пока я не засну. Конечно... если вам не слишком неприятно. — Нет. Мне не неприятно. — Уилл отдал ему стакан и сел рядом. Ему снова почудилось в мальчике что-то хрупкое, трепещущее и неустойчивое. Пройдут годы, и место отчаянной тоски займёт тихая скрытая печаль, но до этого ещё далеко. — Я должен был извиниться за своё поведение. Но вас в последнее время трудно найти. — Нечего извиняться. Тебе ведь не жаль. Они легли рядом, глядя в потолок. Уилл — поверх одеяла, Ганнибал — натянув одеяло до самого подбородка. В старых сказках целомудренные влюблённые клали между собой обнажённый меч, но стыд и отчуждение острее меча. — Где твой дом, Ганнибал? В Париже? — Нет. — Он остался в Литве? Молчание. Долгое. — Я видел сон... белая кофейная чашка упала на пол и разбилась. Но энтропия отступила. И она собралась вновь. Такая же, как была. — Ты ждёшь, когда время повернётся вспять... нет. Ты хочешь повернуть время вспять. Ганнибал тихонько усмехнулся. — Не время в физическом мире. Время, которое существует в моей голове. Я хочу вспомнить... — Он сглотнул. — Я хочу увидеть Мишу ещё хоть раз. Пусть даже во Дворце Памяти... я хочу знать, что с ней случилось. Чашка должна собраться снова. Уилл повернулся к нему. — И что произойдёт там, на краю времени, где перестаёт действовать закон энтропии? — Я вернусь домой. Лучше бы он снова пытался поцеловать и потрогать как влюблённый мальчишка. Это значило бы, что Ганнибал действительно жив. Что могло отвлечь, развлечь тоскующее сердце? Возможно, доктор Грэм, психотерапевт, знал. Но профайлер Грэм имел дело с уже случившимся. Ему никогда не доверяли лечить чужую душу. — Стать змеёй, не смотрящей вперёд, вечно пожирающей свой хвост... Ганнибал не ответил. Он незаметно соскользнул в сон и тихо, ровно дышал. Мир вокруг уснул тоже, дождь прекратился, и только ветер одиноко скитался за окнами. Уиллу не хотелось уходить, не хотелось расставаться и с этим Ганнибалом, но остаться было бы неправильно. «Ганнибал... влюблён в меня?» Он тогда неправильно задал вопрос. «Неужели я влюблён в Ганнибала?» — вот что следовало спросить уже очень, очень давно... *** Уилл ушёл к себе и всю ночь при свете лампы листал бездумно энциклопедию по японскому искусству, в котором никогда не разбирался и разбираться не хотел. На рассвете он ещё раз зашёл к Ганнибалу — посмотреть, как тот спит — и спустился к морю. Красный шар солнца медленно выползал из-за горизонта, нагреваясь, роняя первые золотые лучи. Рыхлый, холодный песок усеивали банки и водоросли. Каково это — вместе встречать рассвет в доме на скале, когда дрова в камине прогорели, а бутылка вина пуста, но сон не идёт? Он никогда больше этого не узнает. Всё, что им осталось теперь — холодные объятия на тихом тёмном морском дне. Медленное разложение плоти, водоросли, прорастающие сквозь рёбра. Выводок серебристых рыбок будет метаться в грудной клетке, там, где когда-то билось живое горячее сердце. Уилл нашёл лодку за камнями, невредимую. Он столкнул её в воду, выгреб подальше и, когда его Чистилище скрылось в розовой дымке, просто лёг на дно и закрыл глаза. Это была тяжёлая ночь. Когда Ганнибал проснётся, от его Доктора Грэма останется лишь энциклопедия японского искусства, раскрытая на главе «Кинтсуги». Разбитый и склеенный заново фарфор, превращённый золотыми прожилками трещин в нечто более ценное и прекрасное, чем обычная нетронутая чашка. «Со мной ничего не случилось. Случился я». Всегда одинаково самоуверенный и гордый. Всегда думающий о себе как о цельном, нерушимом, законченном и готовом. «Кинтсуги...» — подумал Уилл, медленно проваливаясь в сон. — «Вот, что с нами произошло. Вот что происходит со всеми нами, когда...» Он не успел додумать. Мысли смешались и наступила темнота. *** Он думал, что не проснётся. Не видел смысла просыпаться, но жизнь каким-то невероятным способом взяла своё. Узкая койка, низкий потолок, обшитые деревом стены. Бледный свет через толстое стекло и мерный гул мотора где-то в стальной глубине. Яхта. У него не болели только глаза, но он всё-таки с усилием повернул голову. Ганнибал, его Ганнибал, лежал напротив, будто его зеркальное отражение. Между ними возвышалась капельница. Утомлённый, в синяках и бинтах, с запекшимися от крови губами он казался старым, больным и ослабевшим, но его глаза живо и ясно блестели в полутьме. Он улыбнулся. Уилл улыбнулся в ответ. Они протянули друг другу руки одновременно, и оба выдохнули, когда их пальцы соприкоснулись. На перекатах быстра, Скалы ей путь преграждают, Но неистовая река На берегу раздвоится, и вскоре Встретятся вновь рукава!