***
Имаёши не любит вспоминать прошлое, но оно преследует его. Во всяком случае, по-другому тени, которые за собой оставляет Ханамия, он никак не может назвать. Ханамия — его прошлое, настоящее и — он уверен, что ещё пожалеет о таких мыслях, — будущее. Ханамия Макото — гадкий мальчишка, игры с которым оказались для него панацеей от всех проблем, наркотиком, который вылечивал блядские отклонения от нормы и замедлял моральное разложение. И Шоичи искренне не понимает, почему его тянет к этой ненормальной и донельзя тёмной вселенной, за которой — это он знает не понаслышке — нет ничего, кроме пустоты. Вот только Имаёши прекрасно знает, почему, а понимать отказывается... Может, оно и к лучшему... — Свали отсюда, — голос у него прежний — хриплый и ядовитый; глаза — необычные — уставшие. — И не подумаю, Ханамия-кун, — Имаёши натягивает на лицо привычную маску смешливого мудака и старается сделать интонации мягкими, тягучими, такими, чтобы собеседнику непременно захотелось бы кинуть в него что-нибудь острое. Ханамия реагирует совсем не так, как хотелось бы: — Какого чёрта ты тут забыл? Часто бывать в моём обществе не в твоём стиле, семпа-а-ай, — Ханамия — не дурак, а ещё он до черта гордый, поэтому старается вернуться: возвращает мутным глазищам острый блеск, а к словам приливает полтора литра яда. Тянет последнее слово с явной издёвкой и ждёт, пока до Имаёши дойдёт, что ему сейчас не до их словестных баталий. До Шоичи-то доходит, он видит Ханамию как на ладони, всю подноготную читает как открытую книгу, но включает дурачка, потому что знает: отпустит — и Ханамия свалится, а Имаёши не уверен, что он сможет подняться. — Как жестоко, однако, — говорит он, снисходительно улыбается и пытается сделать так, чтобы улыбка эта была непременно фальшивой. Выходит, вроде бы, неплохо. Как-никак, это его специализация — качественно и едко врать людям. Ханамия — человек, хоть и необычный, и поэтому заглатывает его крючок. Имаёши мотает леску с большим усердием, стирает полупрозрачными нитями кожу до крови и лисьим прищуром оглядывает мрачное и явно злое лицо своего глупого кохая. Ханамия — чудовище, которое вполне возможно обвести вокруг пальца. Правда, под силу это только Имаёши Шоичи. — Меня всегда интересовало: ты и вправду надеешься, что моя жестокость когда-нибудь не будет распространяться на тебя, или прикалываешься? — у старосты экономического факультета лучшего японского университета нет сил на то, чтобы язвить и дальше, поэтому он просто выдыхает прохладный вечерний воздух в стремительно темнеющее небо у себя над головой и почти не надеется услышать искренний ответ. Процентное соотношение: один к тысяче, однако Имаёши не хочет сейчас увиливать, поэтому отвечает чистую правду: — Надеяться никогда не поздно, разве нет? — Ками, кажется, всё ещё хуже, чем я мог предположить. Мой диагноз: кретинизм последней степени, — Ханамия не верит ни единому его слову и просто проговаривает соответствующие данной сцене реплики. Что подумает стрёмный семпай, его не волнует. Он решает, если Имаёши не хочет никуда сваливать, то это сделает он сам. У самой двери, ведущей к выходу с крыши главного университета в Японии, он слышит слова, которые заставляют его приостановиться: — Не надоело? — холодным металлическим голосом спрашивает Шоичи и даже не собирается договаривать приевшееся «бегать». — Иди к чёрту, — привычное и без постоянного «мне не нужно ничего от тебя». Дверь закрывается, когда тонкий силуэт пропадает в темноте, разом отделяя Имаёши от всего мира. Он промозгло вздрагивает и сильнее запахивает лёгкую ветровку. Это ничего, что он снова потерпел поражение. Имаёши — терпеливый. Он подождёт...***
Ханамия в очередной раз сбегает, и это несказанно его бесит, но лицо Имаёши Шоичи и его будто бы всё понимающий взгляд бесят сильнее. Ханамии ничего из того, что ему предлагает этот стрёмный семпай, не нужно. Единственное, чего он по-настоящему сейчас желает, — это побыть наедине с самим собой. «Иногда мне кажется, что я предпочту общению с этим придурком гильотину», — невесело усмехается Ханамия и думает, что через пару поворотов будет его любимая кондитерская, где продают самый лучший горький шоколад в городе. Туманным облаком в его голову врывается мысль, что неплохо было бы пополнить его запасы. И он ей поддаётся. Когда он заходит в маленькое уютное помещение магазинчика, в нос врезаются стойкие ароматы корицы и мяты, потом он начинает чувствовать нотки шалфея и пряного лемонграсса, и вслед за ними до него доносится самый приятный запах — запах какао-бобов и какао-масла. Шоколад — любимая его сладость, и Ханамия и сам толком не знает, почему именно он, а не пресловутые пирожные или какое-нибудь монпансье. Просто в детстве мама часто готовила ему шоколад, и этот пряный бодрящий запах самодельной сладости стал запахом его детства, того времени, когда можно было ни о чём не заботиться, того времени, когда он был... человеком? — Две плитки тёмного «Menji», — говорит Макото и отдаёт знакомой продавщице положенную сумму денег, та тепло ему улыбается и вручает небольшой пакетик с упакованным заказом. Ханамия старается улыбнуться в ответ. Получается дерьмово: губы ломано изгибаются, и улыбка получается донельзя неискренней и... какой-то кислой. Продавщица понимающе кивает головой и говорит, чтобы он заходил почаще. Макото ничего не отвечает и выходит на улицу. Он не понимает, почему она продолжает так тепло ему улыбаться, ведь знает о его характере и некоторых особенностях его обычного времяпрепровождения — видела как-то, как он стоял и смотрел, как группка его прихвостней из университета издевалась над каким-то парнишкой, который уже давно мозолил ему глаза. У Макото складывалось впечатление, что она пытается подарить это тепло и ему, однако... Разве это возможно? Конечно, нет. Он — Ханамия Макото, и у него нет того, чем люди обычно чувствуют тепло. Больше нет... «Глупая женщина, абсолютно глупая...» Ханамия разочарованно качает головой и заглядывает в пакет, где лежат две плитки шоколада. Наверное, это вошло у него в привычку — покупать две сразу, съедать одну, а другую класть дома в специальный ящичек, где она, впрочем, долго не задерживалась... Чувствовать на языке привкус какао, смаковать горькую сладость и понимать, что и дня не можешь прожить без этого вкуса, — в этом весь Ханамия. Ханамия, который ненавидит мятные леденцы. К слову, Имаёши Шоичи их просто обожает...***
Ханамия чувствует приближение осени: в голове у него пустота, на душе — паскуды-дожди — ворошат всё, что пытался забыть, заливают грудную клетку и мешают дышать. Ханамия и не дышит, лишь гадливо усмехается и думает о том, что в последние месяцы превратился в нечто такое опротивевшее ему, что просто нет сил терпеть это. Ханамии хочется то ли сдохнуть, то ли уничтожить весь этот прогнивший насквозь мир. Заложить где-нибудь пару тонн тротила, чтобы потом наблюдать за горящими стенами, истериками людей и летящими во все стороны осколками окон и обломками бетона, вот только его желанию не суждено сбыться. А жаль. Не он один мечтает об этом... На улице уже расплывается густая тьма, и Ханамия удовлетворённо выдыхает: так намного спокойнее, теперь он в своей среде. Здесь — он свой. Он — дитя, которое выживает при свете дня и которое вдыхает полной грудью в тишине ночного города. Чёрное небо покрывается мутной дымкой тумана, словно серебристым пепельным налётом, будто неаккуратный художник рассыпал махорку на пенистые тёмно-синие облака; зажигаются первые кристальные звёзды, осколками битого стекла сверкающие потусторонним светом; и начинает завывать лёгкий осенний ветер, залезающий за шиворот и шепчущий на ухо всякие небылицы. Ханамии легко: не нужно прятаться, не нужно думать о следующем шаге, не нужно... цепляться чуть подрагивающими пальцами за неустойчивый карниз, по которому текут обжигающе холодные капли дождя. Можно падать-падать-падать и улыбаться, как чокнутый аморальный ублюдок, не чувствуя ни вины, ни стыда. Ханамия балансирует и срывается в бездну, просто потому, что... так проще. Он дико устал. В груди металлические штыри разрывают тёплую плоть и выходят острыми концами где-то между лопаток и в разломах между рёбрами. Крови нет; есть грязь и неумолимое желание что-нибудь сломать. Но это потом — когда руки не будут дрожать, когда глаза засияют смертью, а на губах будет привычное «ненавижу». Сейчас же Макото смертельно хочет спать. Засыпает он, мечтая о том, чтобы завтра не наступило никогда...***
У Имаёши просто нет выбора. У Имаёши головные боли и бессонница. Он, блять, клянётся себе, что, когда это станет допустимым, врежет Ханамии и хорошенько нагнёт его. Ну а пока он бесконечно материт маленького ублюдка и старается найти выход. Выход, как ни странно, находится быстро. Ведь Хайзаки Шого — тот ещё неудачник. — Шого-кун, не ожидал тебя здесь увидеть, — его голос — патока, глаза — блядские бездны. Каноничный злобный мудак, который способен обмануть весь мир. Хайзаки дёргается, словно его ударила молния, поворачивает голову и удерживает себя от порыва протереть глаза. Имаёши Шоичи был, пожалуй, последним человеком во Вселенной, кого бы он хотел сейчас видеть. Ах, нет. Предпоследним. Место финишёра почётно занимал его кохай с маниакальным желанием сломать всех и каждого. — Взаимно, Имаёши-семпай, ― без всяких едких ноток говорит Шого с абсолютно спокойным выражением лица. Называть этого придурка именно так он не разучился, да и зачем? Пережитки прошлого — это всегда весело. К тому же, отлично стимулирует не становиться вновь тем парнем, что был зол на весь мир, каким он был почти полгода назад. С того времени, как он пережил всё, что только мог пережить: знакомство с мудаком-Ханамией, встречу с ублюдком-Акаши и почти драматическую разборку между ними тремя, прошло уже несколько месяцев. Не такой уж и большой срок, если честно, но многое в них поменялось. Хайзаки, естественно, теперь с Акаши. Нет, они не встречаются. Увольте, это не для них ― слишком просто и банально, да и ущемляет права и первого, и второго. Но вот и свободными их отношения назвать тоже нельзя. Помнится, Хайзаки на неделю загулял ― бухал, как последняя сволочь, трахался больше, чем кролики в брачный период, вот только потом недели две не мог подойти к Сейджуро ― это было действительно опасно. Чуть что ― на него смотрела пара жестоких глаз человека, который просто мастерски метает ножницы во всяких гулящих придурков. В общем, они просто жили, не переставали приглядываться друг к другу, всё ещё недоверчиво косились в сторону собеседника в редкие моменты их общения и пытались не выдавать своих настоящих мыслей. Стена дала трещину, но не пала. И это пока их вполне устраивало. Сейджуро, во всяком случае, знал, что им обоим нужно время. Хайзаки, несмотря на его вспыльчивую натуру, соглашался с ним и не торопился. Он очень сильно изменился и стал более уравновешенным. Он много думал о том, что с ними происходит, и не находил ни единого правильного ответа. Вскоре ему это надоело, и он стал плевать на всё с высокой колокольни, оставляя себя и Сейджуро плыть по течению. Единственное, что не давало ему покоя, ― это Ханамия. Тот больше не пытался нагадить им, что, как он понял, ну никак не вяжется с его натурой. Он долго плескался ядом, поливал их дерьмом при всяком удобном случае и походил больше на один большой сгусток ненависти ― язву, которая не желала проходить, воспаляясь всё больше и больше. Шого тогда спокойно смотрел на него, равно как и Акаши, понимающий и принимающий данное обстоятельство, и в глазах у него блестело что-то такое, что совершенно ему не нравилось в собственном отражении. Ханамии оно тоже не нравилось, и поэтому он злился ещё больше. Это была... Жалость? Он не может этого понять, но он, блять, наверняка знает, что видит, точнее, видел, в Ханамии себя до выяснения отношений с Сейджуро. Он просто чуял это, он чувствовал их ментальную связь и ― в отличие от осуждающего его Акаши ― как нельзя лучше понимал, потому что... прошёл через то же самое. Он испытал всю эту ненависть, злость, обиду, разочарование на собственной шкуре и поэтому ни в чём не винил Ханамию. Все пытаются выжить по-своему... Вот только... Макото не успокаивался, как это было с Шого, решившем на всё наплевать и оставить эти проблемы кому-то другому, он трепал нервы и себе, и другим, и кипел-болел-кипел-болел... Однако в какой-то момент он резко исчез. Заткнулся, замкнулся, закрылся. Глаза его потускнели ― не было в них больше никакого пламени, лишь пепел и прах, и скупой сухой ветер, колющий и несущий на своих ладонях острые крупинки песка. Губы сомкнулись в единую скорбную полосу ― не ломались они больше в болезненно-ядовитой усмешке, не выпускали они оскорблений и прочих гадостей. Ханамия молчал. Бледнел и становился с каждым днём всё прозрачнее и прозрачнее. Лицо его резко осунулось, побелело, скулы стали острыми, словно лезвия бритвы, глаза впали, под ними залегли глубокие чёрные тени. Ханамия Макото стал ужасающей всех и каждого призрачной версией самого себя. Он терялся, и мир терял его. И это пугало сильнее, если бы он и дальше продолжал жить в привычном для себя и, как следствие, для окружающих ритме. Шого это волновало. Он не знал, почему, не знал, зачем ему этот мудак, но... он вообще-то помнит, что стартом к его преображению, к его возврату в нормальную жизнь стал именно этот лицемерный паук-манипулятор. И Хайзаки не мог не признать, что обязан ему этим. Он, блять, был у него в долгу. И был обязан отплатить. Вот только, как помочь и главное ― в чём помочь, он не знал. В общем, пиздец какой-то. Ах, ну да, Тодай же, детка. Он уже и забыл. В Тодае и не такое случается. В Тодае и пару тонн тротила заложить не так уж и трудно. Все мы прекрасно об этом помним. Плюс ко всему, в Тодае, в котором всё ещё учится один небезызвестный циничный мудак, он и познакомился с его ещё более странным и циничным семпаем, тем, что прямо сейчас стоит перед ним и беззастенчиво улыбается отвратительно-хитрой улыбкой. ― Как делишки, Шого-кун? ― Имаёши ― действительно страшный человек, Хайзаки понял это ещё при первой их встрече, но всё равно никак не может свыкнуться с мыслью, что это вполне нормально. От каждого такого приветствия и фальшивого участия у него табуном бегут мурашки. ― Ничего. Всё как обычно. ― Учитесь жить заново с Акаши-куном? ― твою мать, вот об этом он и говорил. Имаёши страшен в своих приступах ироничной честности, он бьёт в глаз, а не в бровь. Он бьёт по больному, бьёт так сильно, что потом только очень немногие способны подняться. Хайзаки предпочитает промолчать, но Имаёши и так известен ответ, поэтому он решает немедленно повернуть в то направление, куда ему и нужно было повернуть: ― Мой кохай всё так же достаёт вас?.. ― Имаёши, ― Хайзаки выстреливает сразу же, не давая тому наговорить ещё какой-нибудь чуши, которую слушать у него нет совершенно никакого желания. ― Вот только давай без этого, ладно? Ты и сам прекрасно знаешь, что это теперь не так, ― вы помните, Хайзаки ― не дурак, поэтому он не мог не заметить, что после того, как Ханамия резко куда-то рухнул со своего вымышленного пьедестала, Имаёши Шоичи стал гораздо чаще появляться в их университете, даже во время собственных занятий. Он будто приклеился к своему кохаю, стараясь почти никогда не оставлять его одного. И это было странно. Ханамия совершенно естественно матерился, посылал его куда подальше, но дальше этого не заходило. На его месте Хайзаки уже давно бы врезал ему и наорал на него, сказав, чтобы перестал доставать его. Но Макото лишь бежал и только для приличия костерил Имаёши Шоичи на чём свет стоит, будто у него не хватало сил на большее, будто так ему было проще, будто... он действительно нуждался в такой странной поддержке Имаёши. Хайзаки был уверен в том, что это именно поддержка, а не желание уколоть ещё сильнее. Хайзаки в какой-то степени понимал Шоичи. Он знал, что такова уж манера этого странного парня с лисьим прищуром пронзительных глаз, а также он знал, что по-другому было нельзя, потому что Ханамия слишком горд, чтобы принимать открытую помощь. У Имаёши действительно не было никакого выбора. Он был в тупике. А Хайзаки Шого уже и не знал, чему верить. ― Я знал, что ты очень проницательный, Шого-кун, ― вот оно ― то, чего Хайзаки боялся на подсознательном уровне. Имаёши Шоичи по-настоящему страшен, когда серьёзен. Он не улыбается, глаза его прищурены, и Шого почти ощущает их металлический взгляд у себя на лице. Ему становится не по себе. ― Ты же не просто так пришёл? Может, тогда пойдём куда-нибудь, я, если честно, ещё ничего не ел, ― говорит Шого, мысленно надеясь, что тот согласится, потому что действительно ― он был сегодня на всех парах ― ох, не удивляйтесь, Шого не стал пай-мальчиком, просто ему очень не хочется подводить мать, которая так на него надеется, ― и был дико голодным. ― Хорошо. Кажется, тут неподалёку есть неплохое кафе, пойдём туда, ― Шоичи разворачивается, и Шого идёт вслед за ним. Он не знает, чего ожидать от этого парня. Единственное, что он знает наверняка, ― просто не будет.***
Идут они молча: Имаёши, кажется, даже и не чувствует дискомфорта от всего происходящего, а Шого только и молится, чтобы идущее чуть впереди чудовище не открыло свой поганый рот раньше времени. Он гадает: чего от него хотят. Нет, у него есть предположение, но оно, блять, совершенно точно не прельщает его. Он знает: всё дело в Ханамии. Это, кстати, даже иронично ― в его жизни всё вертится вокруг двух людей ― вокруг Акаши и вокруг Ханамии, чуть раньше к этому списку можно было приписать Ниджимуру, но Ниджимура, как мы знаем, идёт нахуй. Шого он всегда бесил, бесит и будет бесить, хотя... да, обида погасла, остался лишь не очень приятный осадок после бунтарских чувств. И всё-таки да ― Хайзаки Шого очень изменился, но себе он не изменил. ― Ты стал другим, Шого-кун, ― говорит Имаёши, и Хайзаки чуть не давится воздухом, потому что... Какого чёрта? «Он, что, мысли умеет читать? Если так, то я в полном дерьме», ― ему бы засмеяться чуть нервно, но он и так не в чести у нормальных людей ― мало ли что о нём подумают. Хотя... на прохожих ему срать, а Имаёши... а Имаёши ещё хуже, чем он сам. Шого даже не удивится, если у этого чокнутого дома есть кукла вуду Ханамии в человеческий рост. ― Не понимаю, о чём ты, ― маска безучастного человека ― это его защита. ― Не прикидывайся дураком, Шого-кун, ты всё прекрасно понимаешь, ― глаза Имаёши за стёклами очков смеются, улыбка на его губах почти искренняя, а голос вполне обычный ― не приторно-сладкий и не остро-солёный, стружек стали в нём не обнаруживается. ― Хорошего же мнения ты обо мне, Имаёши-семпай, ― усмехается Хайзаки в привычной для себя манере, так ему проще, да и глупое неуютное чувство исчезло, поэтому теперь можно прекращать этот театр одного актёра и играть в дуэте. ― Ты смекалистый, быстро соображаешь. Да и не станешь же ты отрицать, что с Акаши-куном вы нашли друг друга? ― Ками, какое дурацкое сопливое изречение, ― кривится Шого, как будто его сейчас стошнит. ― Ну-ну, ты понял, что я имел в виду. Вам вдвоём легче исправлять ошибки прошлого и шпаклевать прорехи. ― Имаёши-семпай, думаю, это уже не твоё дело, ― действительно ― не его, и тот, и другой это понимают, а также они понимают, что просто затронули тему, которую поднимать не стоит. Имаёши ― за пределами этого, а вот Хайзаки, наоборот, ― в самом пекле. И то, и другое предполагает только одно: молчать об этом. Имаёши остро усмехается, но ничего не говорит. Хайзаки внутренне благодарен ему за это. Они подходят к зданию кафе, и Шого облегчённо выдыхает, когда Шоичи открывает дверь и заходит внутрь первым. Шого немного медлит, потому что... сейчас ему дико хочется сбежать и ни во что не впутываться, но... взгляд у Имаёши красноречивый, поэтому он, собирая все силы в кулак, ступает за ним. Садятся они за угловой столик, где меньше всего людей. Там тихо и уютно, да и лишних ушей нет. Кафе само по себе ― спокойное местечко, куда иногда захаживают студенты со старших курсов, чтобы перехватить чего-нибудь съестного в обеденный перерыв. Хайзаки тут нравится, он узнал про это место от Ханамии, когда они только начинали общаться. Гадкий староста тогда мерзопакостно улыбался и кормил его бургерами и картошкой фри. Что на него тогда нашло, Хайзаки не знает до сих пор, но сейчас, сидя здесь с его ещё более гадким семпаем, ему почему-то хочется смеяться. ― Два бургера, картошку фри и среднюю колу, ― чётко и быстро говорит Хайзаки, даже не глядя на подоспевшую к ним официантку, и переводит заинтересованный взгляд на таинственно улыбающегося Имаёши. Тот глазами будто ему говорит: «Эй, парень, попридержи коней, сейчас я сделаю заказ, и мы продолжим». ― Зелёный чай и порцию онигири, пожалуйста, ― обезоруживающе улыбается он краснеющей девушке и закрывает меню, в котором не прочёл и строчки. ― Имаёши, чего ты хочешь? ― если честно, то он устал от их игры, Хайзаки не тот человек, которому нравятся вот такие вот театральные постановки, в которых роли распределены между людьми из реальной жизни. Он прямолинеен, нагл и слишком ценит своё собственное время. ― А ты напорист, Шого-кун. Слышал пословицу: «Поспешишь ― людей насмешишь?» ― Тебе и так уже весело, ― бурчит он, стараясь не смотреть на снисходительно-понимающую улыбку Шоичи. ― Однако ты не стал бы звать меня, если бы это действительно было так, ― внезапно серьёзно добавляет он и сверлит взглядом напрягшегося Имаёши. ― Проблемы? ― Ханамия. ― Неудивительно. ― Именно поэтому я и решил обратиться к тебе. Ты как нельзя лучше знаешь, что он ― тот ещё проблемный мудак. ― О да, успел познать истинную сущность его, ― иронично и драматично вещает Хайзаки и разворачивает первый бургер, положенный на стол тонкой рукой робкой официантки. ― Спасибо, ― кивает в её сторону Имаёши и делает глоток чая, на стёклах его очков расползаются блики, и поэтому Шого не может разглядеть выражения его глаз, что, на самом-то деле, очень напрягает. ― То, что... произошло между вами... Ты же понимаешь, что это подкосило его? ― Он... ― Хайзаки подбирает слова, он знает, что хочет сказать, но не уверен, что должен это делать. ― В похожей ситуации, что и я когда-то, да? ― Именно, только вот для него это удар посильнее будет, ― Шоичи горько поджимает губы, и Шого кажется, что он чего-то не договаривает. ― Самолюбие... он всё планировал, хотел потрепать Акаши, решил отыграться за проигрыш Куроко Тецуи, но напоролся на вас двоих, и всё пошло прахом. Хайзаки молчит: он-то понимает, но сейчас он смотрит на мир по-другому, и теперь такой исход вещей кажется немного глупым. Он думает. ― Я... Сейчас я воспринимаю проигрыши по-другому, поэтому сложно принять выбор Ханамии, сам понимаешь, ― говорит он, старательно отводя взгляд, и замечает в отражении окна, что Имаёши понимающе кивает головой, но... ― Он не просто проиграл, он... потерял... друга, знаешь? ― Что? ― Ты до сих пор не понял? Он нашёл в тебе человека, с которым мог бы общаться на равных, не как хозяин и его прислужник, не как Его Величество и какое-то отродье и даже не как семпай и его кохай, ― Имаёши говорит-говорит-говорит, а у Шого рушится мир. Как? Ну как он мог проебать этот момент? Блять, кажется, он лажанулся по-полной, потому что... А что вы знаете о дружбе с Ханамией Макото? А что вы знаете о том, что происходит с Ханамией Макото, который впервые обрёл товарища и тут же его потерял, причём потерял не просто так, а по вине одного из самых ненавистных ему людей? Тодай, детка. Тротил и обломки зданий. Крики людей и горящие дороги. Хайзаки Шого, которому срочно нужно на воздух. В голове вертится только одна мысль: «Курить-курить-курить!» Он не доедает, быстрыми глотками осушает свой стакан с содовой и встаёт, лёгким движением кидая на стол пару помятых купюр. Натягивает куртку и, сохраняя абсолютное молчание, покидает тёплое помещение. Ветер бьёт в голову, словно алкоголь. Чуть дрожащими руками Хайзаки достаёт пачку сигарет и немедленно прикуривает, глубоко затягиваясь терпкой смолой. В голове пусто, а в груди бешено стучится ожившее несколько месяцев назад сердце. «Твою мать, какое дерьмо! Где я прежний?» ― восклицает он про себя и уже не надеется, что сможет адекватно объяснить собственную реакцию, потому что... ― Вижу, ты понял, что я хотел донести до тебя, Шого-кун, ― Имаёши появляется спустя пару минут ― как и всегда, безупречно сдержан и невероятно учтив. ― Не найдётся огонька? ― спрашивает он, вытягивая из кармана пачку с дорогими сигаретами. «Вишнёвые. Слишком сладкие ― как раз для такого слащавого мудака», ― думает Хайзаки и молча передаёт зажигалку собеседнику. Хайзаки роется в голове, потому что... причина-то на самом деле есть, вот только не нравится она ему ― не нра-ви-тся! Потому что в ней фигурирует... не догадались? О да, именно он ― Ниджимура Шузо. Ниджимура Шузо ― его личное проклятие, клеймо на коже, которое ему не вывести и не стереть. Человек этот ― последний гвоздь в его гробу, тот, что стал первым и единственным, кто смог достучаться, кто смог не прогнать и понять. Человек, который стал его первым настоящим другом, на которого можно было положиться и которому можно было доверять. Однако, как оказалось, его просто в очередной раз бросили... Предали. Мало кто знал, но у Шузо была дурная привычка ― входить в души людей как к себе домой, хозяйничать, наводить относительный порядок и уходить, не требуя ни платы, ни благодарности. За это Шого и ненавидел его, потому что... Он ушёл, когда был нужен больше всего, ушёл, не сказав ни слова, просто улыбнулся и потрепал по растрёпанным волосам и наказал на прощанье не быть таким выёбистым малолетним мудаком, иначе он вернулся бы и хорошенько ему наподдал бы. Шого был раздавлен ― остаться совершенно одному после того, как почувствовал, что хоть кому-то был нужен, было очень больно, невыносимо просто. Именно поэтому он озверел, ожесточился, стал грубее и безразличнее, стал язвительнее и безрассуднее. Он просто пытался вернуть то, что делало его живым. Он пытался вернуть человека, который мог удержать его в узде, который мог одним своим духом успокоить это безумное пожарище в его груди и угомонить трепещущих, ревущих чудовищ за решёткой из рёбер. Но Ниджимура Шузо не вернулся. И это переломило в нём что-то. Мир окрасился в другие цвета, Хайзаки Шого изменился, и что-то в нём засохло, закалилось, как сталь, и перестало дышать. У Хайзаки Шого не было выбора: либо убить в себе человечность, либо умереть самому. Хайзаки Шого сделал свой выбор. Он нашёл свой путь и двигался по нему уверенно, не сворачивая и не сожалея. Всё шло своим чередом... пока он не встретил Ханамию Макото. Ублюдок, который смог дать ему хорошую оплеуху. Ублюдок, который смог показать, что можно быть мёртвым, но при этом вполне довольным своим положением. Хайзаки не знает, почему, но тогда он понял, что внутри Макото такая же гниль, как и в нём самом, вот только значения этому он тогда не придал, а жаль... Хайзаки думается, что это всё глупая шутка судьбы, потому что в нормальной реальности так не бывает. Невозможно встретить человека, в котором ты видишь, точно в отражении зеркала, самого себя. Однако Ханамия Макото ― это вполне реальный человек с вполне реальными чудовищами, которые тянут к нему руки и пытаются утащить на дно. А ещё Имаёши Шоичи тоже рядом ― стоит и ждёт ответа. Шого вновь нужно делать выбор, и он без сожалений делает самый безумный и самый верный: ― Я поговорю с ним, ― он разворачивается и, более ничего не говоря, уходит. Имаёши Шоичи улыбается чуть болезненно и надеется, что ещё не слишком поздно, потому что... он любит мятные леденцы, а Ханамия ― тёмный шоколад. Хайзаки же знает: это не приступ милосердия ― это попытка не допустить того, что стало с ним самим.***
У Ханамии в руке банка пива, в груди дыра и в голове зима. Ему холодно, но так даже лучше, тепло ― не то, о чём он сейчас мечтает. Он смотрит в стеклянное небо у себя над головой и ни о чём не думает. Хочется просто лежать на этой чёртовой крыше и пить пиво, ни капли не боясь, что его могут заметить и вышвырнуть взашей из университета. Самый молодой староста, капитан баскетбольной команды, прилежный ученик ― сейчас ничего из этого не важно. Он ― просто Ханамия Макото. Человек, не способный искренне улыбаться. Человек, не способный подняться с колен. Под ногами у него неприятно шуршат осколки разбитого неба и заливисто скулит одичалый разбойничий ветер. Ханамия не ощущает ничего, кроме дрожи в руках и коленях и незыблемого желания быть выше. Быть выше всего этого... Он вспоминает отца, который... ушёл от них с матерью, от него самого. Вспоминает его грубое сухое лицо: тонкие, презрительно поджатые губы, серьёзные и равнодушные глаза, стальными иглами прорезающие всё его естество, и густые, сведённые на переносице брови. Лицо человека, что ушёл от них навсегда, оставив один на один со всеми проблемами мира, как ни странно, помнится ему слишком отчётливо и ярко. Каждая его черта впилась в его сознание, забилась в дальний уголок до того, как пришло время вновь вспомнить хорошо забытое прошлое. «Я думал, что это время не наступит никогда. Я думал, что именно сейчас я не буду вспоминать о нём. О мерзавце, который думал только о самом себе и ни о ком больше. Однако, кажется, я глубоко ошибался, полагая, что будет именно так, а никак иначе. Наверное, я всё-таки просто фееричный дурак, ― Ханамия улыбается и делает ещё один глоток пива, которое обжигает горло и спускается ледяной лавой по пищеводу вниз. ― Интересно, был ли я на него похож? Я ведь ни разу не спросил об этом, не задумывался даже, почему же сейчас?..» ― Почему?.. ― ему хочется выть, сбивать кулаки в кровь и кричать-кричать-кричать, но вместо этого он улыбается ― широко и болезненно ― и тянет руку вверх. Хочется быть выше-быть выше-быть выше.***
Когда Хайзаки находит Ханамию на спортивной площадке рядом с университетом, он удивляется, хотя и старается это своё удивление скрыть. Подлый мудак, кажется, никого и ничего не замечает, лишь ведёт мяч с одной стороны площадки в другую и впоследствии забивает красивый мяч одной рукой. Фирменный парящий бросок и фирменный бродящий взгляд ― это всё, что не меняется в этой чёртовой Вселенной. ― Кого я вижу, ― тянет Ханамия, погано улыбаясь и равномерно отбивая мяч о землю, Хайзаки совершенно не нравится этот жалкий оскал, прежний ему нравился больше ― ощущения были острее, ― сам Хайзаки Шого решил проведать меня. Я должен быть польщён. Чем обязан? ― он растягивает губы, и вроде нет никаких признаков разрыва, но Шого буквально кожей чувствует его. Что-то взрывается внутри. Что-то ломается снаружи. ― Мимо проходил, ― Хайзаки старается не обращать на это внимания, но внутри что-то неприятно поскрипывает, скребётся острыми когтями и задевает за живое. ― Сыграем? ― предлагает он, и Ханамия молча бросает ему мяч. ― До пяти очков. Проигрываешь ― отвечаешь на вопрос, выигрываешь ― отвечаю я, ― Макото ― не дурак, мозги всё ещё при нём, поэтому он не ждёт, когда ему поставят условия. Ханамия Макото сам их ставит. Везде и всегда. И всем. ― Идёт. Хайзаки привык играть порывисто ― стремительно, быстро, одним мгновением. Ханамия же всё продумывает и никуда не торопится. У него идеальный план и стратегия, у него стая пауков за спиной. У Хайзаки за спиной нет ничего, кроме небольшой своры теней. Хайзаки делает проход, успевает обойти Макото слева и забивает агрессивный данк. ― Один-ноль. Что желаешь узнать первым? ― Твой любимый цвет. Ханамия замирает, а потом презрительно усмехается и разочарованно выдыхает: ― Чёрный. ― Играем дальше. Шого двигается быстро, огибает Ханамию справа, но потом быстро переносит опору на другую ногу и выполняет обманку. Ничего у него не получается: Макото широко лыбится, хищно смотрит и резким движением руки выбивает мяч у него из рук, делает пару шагов назад и забивает трёхочковый. ― Как нога Акаши-куна? ― зверь вновь просыпается в нём, он рычит и желает перегрызть ему глотку, но не может этого сделать, так как у него болит зуб. И кровоточит рана на груди... ― Уже прошла, иногда только побаливает, но скоро и это пройдёт, ― голос у Хайзаки металлический, бесцветный, безвкусный. ― Передай ему от меня, чтобы поскорее поправлялся. ― Непременно. Между ними нет никакого доверия. Оно рухнуло ещё тогда. Теперь они не говорящие друг другу всё, что думают, мудаки, а мудаки, которые ставят какую-то бездарную чёрную сценку. Всё это дёшево и некрасиво. Следующий забитый мяч опять принадлежит Хайзаки. ― Любимое блюдо? ― Горький шоколад. ― Гадость редкостная. ― Может быть, ― Ханамия странно качает головой и разворачивается, чтобы продолжить игру. Как ни странно, но он снова пропускает мяч. Хайзаки это не нравится, но он спрашивает: ― У тебя есть хобби? ― Люблю читать. Хайзаки как будто всерьёз задумывается, а потом почти удивлённо добавляет: ― А я думал, что твоё хобби ― ломать людей. ― Одно другому не мешает, ― Ханамия делает прорыв и забивает данк, разворачивается и сверкает глазами, словно фарами. ― Что насчёт тебя? Избавился от призраков прошлого? ― он смотрит пристально, так, что кажется, что ответ не совсем на этот вопрос он хочет услышать. «А что, Ханамия, они тревожат и тебя?» ― мысль остаётся мыслью, потому что Шого запрещает ей слетать с языка. ― Не думаю, что до конца, но я работаю над этим. Честно говоря, ему похуй на это дерьмо, всё и так было нормально, а психологические тренинги ― это удел дегенератов. ― Вот, значит, как. Хайзаки, ты меня пугаешь. ― Ты меня тоже. У Ханамии тысячи тараканов в голове, сотни острых бликов в зрачках и одна-единственная страсть ― пугать весь мир собой. Хайзаки совершенно неожиданно забивает трёхочковый... ― Ну и? Шого выдерживает паузу, сканируя непроницаемым взглядом ждущую фигуру Макото, и говорит: ― Почему всё-таки экономический? Ханамия темнеет, или это ему показалось? Нет, Ханамия действительно темнеет, холодеет и весь подбирается, но моментально сбрасывает оцепенение, пытается расслабиться и казаться таким же, как и прежде. ― Мама захотела, чтобы я там учился, ― он говорит тихо и впервые серьёзно, и Шого это совершенно не нравится, он не знает, почему, но от этого тона у него мурашки по коже. ― Нравится? ― Не знаю, мне всё равно, ― Ханамия разворачивается, чтобы поднять укатившийся мяч, а Хайзаки кажется, что сделал он это, чтобы не встречаться с ним взглядом. «Уже всё равно», ― вертится вердикт в голове Ханамии. Агрессия Ханамии Макото ― это невероятные финты, безудержный ритм и резкий данк прямо у тебя над головой. ― И что же вы собираетесь делать дальше? ― Ханамия смешлив и заинтересован в честном ответе. Шого молчит, он думает. Действительно, что дальше? Пустота, тьма, неизвестность, розовые пони, блюющие радугой? Вопросы-вопросы-вопросы. Ответов нет. Чёртовы университетские математические задачки! Лучше бы ему и вправду на голову упал кирпич. Ответ приходит как-то сам собой. ― Жить. Ханамия не ржёт, не крутит пальцем у виска, только как-то странно улыбается ― горько и болезненно. Длится это пару секунд, после этого он проигрывает в пятый раз. Ханамия ждёт, и он знает, что последний вопрос его совершенно не обрадует. Хайзаки тоже это знает, но ему плевать на чувства короля мудаков, потому что уж лучше вытащить его за шкирку, чем отпустить. ― Что происходит, Ханамия? Макото не разрывает зрительный контакт, вычитывает в его внутренностях что-то, а потом насмешливо бросает: ― Ни-че-го, Хайзаки. Шого плюёт на всё и одним шагом сокращает расстояние между ними, хватая парня напротив за грудки, смотрит сурово и вопрошающе. Ханамия улыбается и облизывает кончиком языка губы, и во взгляде его блестит что-то потустороннее. Хайзаки понимает: между ними пропасть. ― Как скажешь. И уходит, потому что не всесильный.***
У Имаёши всё те же головные боли и бессонница. И опять нет выбора. Ханамия исчезает, растворяется утренним туманом где-то в золотисто-сером ржаном поле и оставляет после себя радугу на ладонях. Имаёши кисло улыбается и затягивается вишнёвой смолой. Больно им обоим. И Имаёши презирает эту боль. Он вообще-то знает, но ему не положено говорить о ней. Скажет ― тут же лишится головы. «Это же Ханамия, в конце концов, даже раненый, он способен укусить, да так, что потом не оклемаешься». Имаёши отправляется к нему домой. Им срочно нужно сыграть. ― Уходи. ― У меня есть шоколад и сёги, Ханамия-кун. Дверь со щелчком открывается, и он может лицезреть сонного и довольно мрачного Ханамию. Тот молча отходит в сторону, и только Ками и ведает, почему Имаёши Шоичи всё ещё жив. «Наверное, это нервное». Стрёмный семпай проходит сразу на кухню, стараясь не разглядывать какой-то искусственный порядок в прихожей и гостиной и помятую одежду его кохая. Всё познаётся в сравнении, однако Ханамия Макото несравненен. Нет никого и ничего на этой планете, кто смог бы сравниться с ним хоть в чём-нибудь. «Об этом тоже лучше умолчать», ― думает очкастый семпай и ставит чайник на плиту. Ему потребуется всего одна чашка, потому что Ханамия не ест шоколад вприкуску с чаем или кофе. Он ест его в чистом виде. Уж лучше бы он так пил... Ханамия странный по умолчанию. Имаёши это безумно нравится. Имаёши вообще нравится всё, что хоть как-то связано с Ханамией. Наверное, это фетиш, но Шоичи знает: просто так сложилось, просто зацепил чем-то. Мальчишка, у которого тёмные глаза и ещё более тёмная душа. Мальчишка, сдающий все экзамены на высшую оценку и умело играющий человеческими жизнями. Мальчишка, способный с непринуждённой лёгкостью вогнать тебе нож между лопаток. И да, возможно, Имаёши Шоичи ― истинный мазохист, но он на самом деле опытнее и сильнее, только не пытается акцентировать на этом внимание. Макото умный, и он всё прекрасно понимает, но не признаёт. И сейчас, внимательно разглядывая лицо своего семпая, он просто ждёт. ― В последнее время появляется слишком много желающих сыграть со мной, как странно, семпа-а-ай. ― Почему же? ― Я постоянно проигрываю, ― Ханамия говорит это так просто, что у Шоичи захватывает дыхание. На самом деле он просто не верит своим ушам. «Ты сдаёшься?» ― мысль стоит на повторе и барабанит похоронным маршем в голове, словно кто-то выклёвывал все его внутренности. ― Ты слишком драматизируешь, Ханамия-кун, ― с нервным смешком отвечает он и отпивает из чашки глоток крепкого зелёного чая с жасмином. ― Ты прекрасно знаешь, что это не так, Имаёши, ― Макото вздыхает и садится напротив, в нём нет ничего общего с прежним Ханамией. Точнее, с Ханамией, которого все привыкли видеть и знать. Имаёши же мысленно дрожит и улыбается снаружи. Это тот, кого он смог разглядеть за стеклянным панцирем этой поганой змеюки. Ханамия-простой-человек-со-своими-проблемами-и-внутренними-конфликтами. Однако его появление говорит о том, что дело куда хуже, чем он мог себе предположить. Имаёши Шоичи ― первый и единственный, кто смог увидеть этого человека. И он знает, что это достойная награда его упорству, которое он приложил, чтобы пробиться сквозь броню и завоевать доверие. А ещё он знает, что Ханамия проклинает его за это, и поэтому всегда смеётся над его попытками солгать себе, что ненавидит его. Ханамия Макото верит Имаёши Шоичи. И это самое опрометчивое решение, которое он только мог принять за всю свою жизнь, потому что Шоичи ― лицемер, каких поискать надо. Но лицемер не собирается покидать того, кого пригрел у себя на груди. Ведь сами того не подозревая, они стали взаимозависимы, именно поэтому Шоичи знает, а Ханамия не прогоняет. ― Именно поэтому я здесь. ― Я не нуждаюсь в этом. ― Нуждаешься. ― Да... Они не говорят более ни слова, говорить ― значило бы нарушить ту тонкую связь, которую они наладили со дня катастрофы. Говорить ― это не про них. Для них привычнее чувствовать и молчать. И играть в сёги, читая мысли друг друга и отвечая на самые каверзные вопросы, возникающие в их головах. В этот раз Ханамия проигрывает. Раньше такого никогда не было. Имаёши думается, что это провал, а Ханамия иронично улыбается, скрывая боль и злость. Имаёши уходит, понимая, что в одиночестве ему будет проще, он не говорит ни слова, лишь накрывает тёплым пледом Макото, который сидел на диване и стеклянным взглядом сверлил фотографию на стене. Он, кажется, ничего и не заметил, лишь продолжил сидеть, находясь в каком-то своём потустороннем мире. Шоичи же прикрывает дверь и мечтает как можно быстрее исчезнуть отсюда. С фотографии на него смотрит красивая темноволосая женщина с очень знакомой широкой улыбкой.***
В квартире у него одиноко, темно и пахнет застарелой болью с примесью терпкого аромата какао-бобов. Лжи больше нет, паутины все сняты. Остался он, его тень и остаток безумия. Гордости нет. Всё разломано в щепки, карниз накреняется, а он скользит по воздуху вниз. Ханамия идёт на кухню и открывает нужный ящичек. Две плитки тёмного «Menji», букет белых лилий и скорбь ― всё, что ему нужно. На улице холодно, ветер воет, и ему всё равно. Кости дрожат, а внутри всё как-то очень спокойно. В глазах слякоть и желание не видеть всё это. Чёрные тени тянут к нему свои костлявые руки и обещают ребёнку, так отчаянно желающему поймать солнечный свет, что он никогда его не увидит. Впрочем, это даже справедливо. Наверное, это его наказание за всю ту мерзость, что он принёс в этот мир. За все гадости, вылетевшие из его рта и из-под его пальцев. Мир карает Ханамию Макото. Ханамия Макото карает самого себя. И это похоже на ещё одну глупую детскую игру. Выигрывает тот, кому удастся изничтожить его первым. Ломать у Ханамии выходит лучше всего. Даже если тот, кого он ломает, ― это он сам... ― Добрый день, Ханамия Макото, ― голос у него по-прежнему ледяной, голодный и жёсткий. Взгляд проницательный и безразличный. Ханамия поворачивает голову и усиливает собственное желание проматериться, когда видит перед собой человека с малиново-алыми волосами и горящими адскими огнями глазами. «Всё-таки я проклят». ― К чему эта вежливость, Акаши-кун? ― противно улыбается он и старается унять нервную дрожь в бледных руках. ― Не вижу повода для грубости, ― Акаши невозмутим и, кажется, совсем не замечает лихорадочно блестящих глаз Ханамии или не хочет их замечать. ― Да? Как насчёт того, что я мог сломать все твои надежды, связанные с миром баскетбола? ― Моя нога зажила, и это уже твои проблемы, ― Сейджуро не знает, к чему эти тупые вопросы, к чему это нетипичное поведение, но кожей ощущает, что понимает причину. Он смотрит в мутные глаза человека напротив и читает в них один-единственный вопрос. Он не собирается говорить больше, чем нужно, а поэтому с его губ срывается лишь одно слово: ― Мать. ― Ханамия как-то сжимается, горбится и молчит. Акаши хочет уже задать тот же вопрос и ему, но цепляется взглядом за фотографию красивой женщины с длинными чёрными волосами, которая очень похожа на Ханамию. Подпись на памятнике только подтверждает его мысли. На камне высечено: «Ханамия Кёко». ― Соболезную. Макото упорно молчит. Он сейчас больше похож на призрака, чем на человека, именно поэтому Акаши вздыхает и садится рядом с ним и кладёт несколько алых роз на могилу. Дата не даёт ему покоя: свежая, новая, всё ещё источающая гнилостный запах боли. Акаши чувствует, что у Ханамии не хватает сил, чтобы привыкнуть к этому, поэтому он тянет его за руку и уводит с кладбища. Тот, как ни странно, не сопротивляется, лишь тряпичной куклой тянется за ним, передвигает ноги без какого-либо осознания и взглядом впивается в прямую спину перед собой. В кафе Акаши сажает его за угловой столик и заказывает две чашки горячего чая. Он не знает, зачем это делает, но знает, что поступает правильно. Но если быть до конца честным, то ему просто не нравятся пустые глаза Ханамии и отсутствие какого-либо дерьма, слетевшего с его поганого языка. ― Поверить только, сам Акаши Сейджуро проявляет заботу, наверное, это последние моменты в моей жизни! ― Ханамия смеётся и делает глоток обжигающей жидкости, руками он прижимается к фарфоровым стенкам чашки, как будто ему смертельно не хватает тепла. ― О чём ты думаешь, Ханамия? ― Акаши пропускает предыдущую реплику мимо ушей и с интересом ждёт ответа на свой вопрос. Ханамия смеётся слишком громко, его смех режет слух своим металлическим скрипом и полным отсутствием искренности. ― А о чём могут думать люди, у которых ничего не осталось? ― Ханамия впервые смотрит так ― зло и бешено, так, как привык смотреть на Акаши Сейджуро. ― Может быть, о том, что я теперь совсем один? ― шепчет он, никак себя уже не контролируя. Плотину прорвало, и весь яд, вся боль, скопившиеся в нём за последние месяцы, вырываются наружу, затапливая собою рассудок. ― Это не так, ― Акаши твёрд и, кажется, зол. Ханамия даже открывает в удивлении рот, потому что это не привычная злость Акаши Сейджуро ― она полыхающая, жестокая и открытая. В глазах первокурсника ревут чудовища, готовые удушить Макото в любую секунду. И, кажется, Акаши понимает, что перешёл черту, и поэтому старается успокоиться, но тревожное и омерзительное чувство, от которого он пытался избавиться все эти годы, всё равно проклюнулось в его груди, и это была вина Ханамии Макото. Чувство, возникшее в его сердце в день, когда ему сообщили о смерти его матери. ― Да что ты знаешь об этом, Акаши? ― Ханамия не кричит, он хохочет в чашку и дрожит всем телом. ― Я знаю, о чём говорю. И это не так. Ты не один, Ханамия. Каким бы дерьмом ты ни был, ты не один, ― чётко выговаривает он и смотрит, кажется, в самую душу. ― У тебя ещё остались люди, которым ты нужен. И единственное, что ты можешь сделать, ― это принять их помощь и смириться с произошедшим. Акаши уходит. Вслед ему летит чашка, разбивающаяся в нескольких сантиметрах от его головы. Ханамия часто дышит и ненавидит, прежде всего, самого себя. Он, блять, знает. Гордости-то у него уже нет, вот только и сил тоже. Он не понимает, какого чёрта, но после ― спустя пару дней чёрной самоиронии и самобичевания ― ему кажется, что боль стала слабее. Возможно, это всё потому, что делить неделимое оказалось так просто. А возможно, потому, что Акаши Сейджуро действительно всё понимал. Во всяком случае, Ханамия чувствует, что стена ненависти между ними рушится, а сам он перестаёт желать ему неминуемой смерти.***
Акаши смотрит на Хайзаки нечитаемым взглядом, и это дико бесит, потому что... Хайзаки сейчас не до этого. В голове всё забито Ханамией, его тупыми переменами и отвратительным ощущением неизвестности. ― Ну что? ― не выдерживает он. Он знает, что так разговаривать с Акаши не стоит, но нервы у него не стальные, а ждать, когда у того вновь в мозгу что-то щёлкнет, он не собирается. ― Ты думаешь о Ханамии? ― Да... Постой, как ты узнал об этом? ― Хайзаки бесится ещё сильнее, ему бы стать прежним, ― раздолбаем со стажем, да только не может. Ему всё ещё страшно быть взрослым, но он хочет им быть, хотя бы ради Акаши, у которого собственные раны ещё не зажили. Со своими-то он почти уже справился. ― У тебя на лице написано. Ты изменился, Хайзаки. ― И что же это должно значить? ― То, что ты перестал быть эгоистичным мудаком. ― Ого, да это признание, ― усмехается Шого и облизывает губы языком. ― Я бы так не сказал, теперь ты просто мудак. ― Ну ты и сука, Акаши, ― Шого цокает языком и закуривает прямо в их комнате. ― Это не так важно сейчас. Ты должен поговорить с Ханамией. ― Это ещё почему? ― он искренне недоумевает. «Акаши, что, волнуется?» ― Потому что я видел его. На кладбище. Ты знаешь, что у него умерла мать? ― Акаши смотрит прямо и, кажется, даже не ждёт ответа, потому что то, что произойдёт дальше, ему известно. ― Что?.. ― сигарета падает на пол, а сам Хайзаки вылетает из комнаты со скоростью света и со жгучим желанием прибить придурка, который даже не соизволил дать ему шанс помочь. Он задыхается злостью, в груди кричат, надрывая глотки, дикие звери. Акаши же улыбается, думая, что Хайзаки ― мудак, но надёжный мудак. Последние сомнения на его счёт рассеиваются и падают пеплом последней сожжённой стены между ними.***
Хайзаки звонит ему на мобильный ― спасибо Имаёши, который, хитро улыбаясь, всучил номер при первой встрече, утверждая, что он ему ещё пригодится. Хайзаки проматерился тогда и оставил, а сейчас он благодарил всех и каждого, что не послал ублюдочного Имаёши Шоичи куда подальше. Отвечают ему не сразу: ― Что такое, Хайзаки? ― голос у Ханамии бесцветный, но есть в нём что-то знакомое, прежнее ― едкое и ехидное. ― Где ты? ― Шого строг и собран ― успеет ещё выпустить пар. ― О, что за тон? Что-то случилось? ― лживая учтивость Макото даёт ему надежду, и Шого собирает всю свою волю в кулак, чтобы голос не дрогнул. ― Случилось. Нужно встретиться. От ответа Ханамии зависит многое. А ответ зависит от того, кто они друг другу. Враги, соперники, друзья?.. Кто-то из них двоих всё же темнее, кто-то из них двоих гаже, но... Ханамия помогал Хайзаки, а Хайзаки хочет помочь Ханамии. Это не дружба, нет, взаимопомощь, взаимоподдержка, и что-то там ещё «взаимо...» ― В баре на углу рядом с общежитием. Я буду здесь. ― Хорошо, жди, ― Хайзаки отключается и направляется туда, где встретится с чужими призраками и страхами.***
В баре темно и душно, но ему как-то плевать. Он высматривает взглядом чёрную фигуру с аурой самого страшного и беспринципного мудака в этой Вселенной и находит её около барной стойки. Ханамия сидит и поедает свой неизменный шоколад. Хайзаки грязно ухмыляется и думает, что встреча с Акаши не прошла даром, потому что Акаши не сказал бы ни слова, если бы сам не волновался, а если он волновался, значит, что-то успел сделать. Всё-таки Шого уже успел изучить его привычки. Одна из них ― помогать людям так, чтобы они даже и не поняли, что им помогли. ― Йо! Долго ждёшь, Ханамия? ― Хайзаки меняет тактику: улыбается, как всегда, и сверкает злобными глазищами. Ханамия не спешит отвечать, но внутренне он благодарен ему, потому что за последнее время он так устал от бледных скорбных лиц, от своего в частности, что вешаться впору было. Так проще, так привычнее и не так больно. ― Не очень. Что с тобой, Хайзаки? ― Ничего особенного. Хочу выпить, составишь компанию? ― Шого скалится и бросает ему вызов. Ханамия его принимает: ― Почему бы и нет. Пьют они много, долго, методично. Текила, виски, абсент и по кругу. Пошлые шутки, злобные перестрелки глазами и обещания убить, как только представится возможность. И никто не затрагивает больные темы. Во всяком случае, пока. Рано, но пустые глаза пугают, и Шого едва удерживает себя от того, чтобы схватить Ханамию за грудки и наорать на него. Когда тело расслабляется, а в голове расстилается туман, Ханамия тихо, но чётко спрашивает, внимательным взглядом сканируя лицо ухмыляющегося Хайзаки: ― Зачем ты пришёл? Ухмылка исчезает, а глаза принимают серьёзный вид, Шого говорит, не повышая голоса: ― Почему ты не сказал? ― Не сказал, что? ― Ханамия включает дурачка, надеясь, что это сработает, но вообще-то зря он надеется ― решимости у Хайзаки хоть отбавляй. ― Что... ― сказать это оказывается намного сложнее, чем он себе представлял. ― Что ты лишился матери? Ханамия, что за тупые игры? Какого хрена ты всё это время молчал? ― Хайзаки срывает башню, слова льются из него, как лава из вулкана. Они обжигают, текут по глотке серной кислотой, и Ханамия слушает их, внутренне проваливаясь всё ниже и ниже. Хочется быть выше-выше-выше. Выше боли. ― Прекрати, Хайзаки. Тебя это не касается, ― Ханамия обрывает его, не желая более этого слушать. Или же не желая чувствовать это?.. ― Ещё как касается! ― Хайзаки плюёт на всё психологическое дерьмо. Это не для него. Он знает лишь один хороший способ, как избавить человека от идиотских мыслей. И это кулаки. Бьёт он резко, сильно, с пылом и злостью. Ханамия падает на спину, и рядом кто-то начинает визжать, зовя на помощь. Хайзаки не слышит ничего вокруг, в голове у него звучит стук собственной крови и невыносимо болезненный смех Ханамии. Он поднимает его и бьёт снова и снова. Сначала по скуле, затем в нос, задевает губы, один кулак проходится под диафрагмой, а следующий уже щекочет рёбра. Это больше напоминает избиение младенца, нежели драку, потому как Ханамия не сопротивляется, он просто не способен сейчас на это. Внутри что-то обрывается и скулит. Он чего-то ждёт. То ли того, когда Хайзаки успокоится, то ли того, когда он сам сможет признать себе, что был неправ. Он, правда, хочет, но что-то не даёт. Возможно... ― Ты правда считаешь, что должен переживать это один? ― в исступлении кричит Хайзаки, и Ханамия почти физически ощущает его негодование. ― Какого чёрта, Ханамия? У тебя есть люди, которые готовы разделить твою боль, неужели ты этого ещё не понял? Я, Имаёши, даже Акаши. Ханамия лишь как-то скомкано улыбается и поднимается, берёт свою куртку и направляется к выходу, на ходу бросая: ― Меня это не волнует. Хайзаки рычит и идёт следом. На улице первое, что он делает, ― это вжимает того спиной в стену. Он смотрит в глаза человеку, которого он не узнаёт, и пытается не убить его одним ударом. ― В кого ты превратился? Смотреть тошно, ― шипит он и отпускает, чувствуя себя опустошённым. Ханамия бешено смеётся: ― Брось, Хайзаки, когда тебя это волновало? ― А если я скажу, что меня это действительно волнует, ты поверишь? ― спрашивает Шого, не имея за душой ни капли уверенности в том, что Макото ответит ему. ― Я один, мне это не нужно. ― Глупо, Ханамия, очень глупо. Мы, конечно, не успели хорошо подружиться, во взглядах кое-где не сошлись, но ты ошибаешься. Тогда не было фальши, была игра, ― Хайзаки замолкает на пару секунд, ― пойми, иногда лучше засунуть свою гордость куда подальше и попросить помощи. Бывают моменты, когда самостоятельно не в силах подняться, ― он разворачивается, чтобы уйти. ― Имаёши Шоичи действительно волнуется. Подумай хотя бы о нём, раз не хочешь думать о себе. Хайзаки чувствует, что сделал всё, что мог. Он бился, бился в стену напротив, и теперь только от Ханамии зависит, разобьётся ли она или нет. Макото же удивлённо смотрит ему вслед и проводит пальцем по большой трещине на стекле. Что-то неумолимо начинает осыпаться стеклянными лепестками...***
У Ханамии в голове что-то взрывается, и он, не отдавая себе в этом отчёта, нуждается в том, чтобы кто-то помог ему объяснить это. Помог затушить то пожарище, выжигающее все его внутренности, превращающее все мысли в пепел и разрушающее его самого. Как ни странно, тем, кто может это сделать, является человек, которого он слишком долго гнал прочь. Ханамия действительно ненавидит стрёмного семпая, но почему-то чувствует, что только тот способен не отказаться от него. Ханамии смешно до боли, именно поэтому он собирает остатки гордости и самолично выбрасывает их в ближайшую урну. Слабым он быть не привык. Слабым он сейчас и не был.***
Звонок в дверь ― это вполне в стиле Ханамии. Вот только того ― прежнего Ханамии, поэтому Имаёши, проснувшись посреди ночи от того, что кто-то настойчиво пытался разбудить его, совсем не ожидал, что это будет Макото. Впрочем, для него это сейчас не так уж и важно ― важно то, что Ханамия пришёл к нему сам, и Имаёши решает, что не упустит такую возможность. ― Семпа-а-ай, выглядишь просто жутко, ― ехидно и свободно тянет Ханамия, и в глазах его светится что-то такое, от чего Шоичи хочется рассмеяться в голос, но он сдерживается, зная, что может спугнуть зверя, который совершенно точно ранен. ― И неудивительно, Ханамия-кун, пришёл-то ты не в самое удачное время суток. ― Мне уйти? ― тут же откликается его кохай, и Шоичи мысленно хлопает себя ладонью по лицу. «Тактичность, Шоичи, не забывай про тактичность», ― говорит он сам себе и спешит ответить на нетипичный вопрос для Ханамии, который всегда считал эту квартиру своим домом. ― Нет уж, проходи, раз пришёл, ― он отодвигается, пропуская Ханамию внутрь, и идёт на кухню, чтобы поставить чайник. В квартире Имаёши пахнет мятными конфетами, и это напоминает Ханамии о том, что её хозяин слишком долго находился в его поле зрения. Ханамии думается, что он упустил тот момент, когда перестал замечать присутствие или же отсутствие Имаёши Шоичи, потому что казалось, что он всегда рядом. Это иррационально, но казалось именно так, поэтому Ханамия улыбается как-то странно печально и идёт вслед за своим семпаем на его кухню. Имаёши не говорит ни слова, давая своему ночному гостю время собраться с мыслями. Он же всё понимает. Он старше и мудрее, и он любит мальчишку, который стал его личной головной болью. ― Чай, кофе? ― Чай. Ханамия молчит, лишь взглядом изучает прямую изящную спину Имаёши и думает, что собирается сказать самые странные слова за всю его жизнь, но не успевает: ― Ханамия, если ты хочешь что-то сказать, говори, ты знаешь, что можешь говорить мне всё, как есть, ― голос у Имаёши непривычно серьёзен, и Ханамии хочется сказать в ответ что-то едкое, да только не может, потому что... Знает он: Имаёши ― единственный, кто поймёт. Он тяжело вздыхает: ― Прости. Звук разбитой фарфоровой чашки оглушает похлеще взрыва какой-нибудь динамитной бомбы. Имаёши разворачивается ― слишком резко, чтобы скрыть своё удивление. В глазах у него шок и сплошные вопросы-вопросы-вопросы. ― За что? ― еле выговаривает он и даже не пытается поднять осколки ― руки всё равно не слушаются, нервно дрожа. ― Не знаю, просто, Имаёши, прости, ― Ханамия опускает голову, зная, что ломает всё, что когда-либо было между ними, собственными руками. ― Ханамия... ― Почему?.. ― Ханамия хрипит, и плечи его подрагивают, словно в квартире постоянные сквозняки. Имаёши не спрашивает, что значит это «почему», а просто хватает того за руку и ведёт в свою комнату. Ханамия не сопротивляется. Не сопротивляется он и тогда, когда Шоичи укладывает его на собственную кровать и ложится рядом, прижимая Макото к себе. А потом без всяких объяснений целует ― нежно и страстно, заискивающе и смело, всепрощающе, исцеляюще. Ханамия отвечает не сразу, а когда отвечает, его накрывает волна ощущений ― он чувствует всё и сразу: боль, отчаяние, облегчение от того, что всё это можно с кем-то разделить, тепло и чувство защищённости. Он знает: с Имаёши не страшно, хотя по-хорошему всё должно быть наоборот. Но Ханамия никогда не был правильным, а значит, и чувства у него неправильные. Имаёши же не думает ни о чём, он лишь гладит Ханамию по чёрным волосам и вдыхает глубокий аромат шоколада. ― Потому что люблю тебя, мой глупый кохай, ― шепчет он ему в макушку, и Ханамия не выдерживает... Он плачет впервые со дня смерти матери...***
У Ханамии нет никакой уверенности в будущем. У него нет уверенности в том, что он сможет вернуться обратно, потому что Хайзаки был прав: иногда подняться вновь очень и очень сложно. Но Ханамия не один. У него по-прежнему есть ублюдочный соперник и стрёмный очкастый семпай. И время, чтобы свыкнуться с этой мыслью.***
В Тодае рушатся все стены...