Прикосновение зла

Ури должен был молиться трижды в день, но он давно бросил это дерьмо, как многие другие предписания, которые ему старательно вбивали в голову многие годы. Несмотря на то, что он был на каникулах, это не избавляло его от определенных обязанностей: посещения пятничных семинаров, воскресных походов в церковь и различные выезды с группой для сбора денег на благотворительность для детских домов, приютов для животных и пансионатов для престарелых. Еще оставались занятия в церковном хоре, но они были далеко не так утомительны, как все прочее. Более того, Ури они даже нравились — в них действительно было что-то особенное, и только во время пения он чувствовал себя более-менее близко к тому, что люди называли Богом. Что касается всего остального, то оно навевало глубокую тоску, особенно пятничные религиозные семинары в Школе Христианского Наследия. Прослушивание пластинок современных рок-групп с поиском сатанического подтекста, а то и прямого призыва к поклонению дьяволу, было одно из любимых занятий учителей, и Ури все время вспоминал о Кенни, чья комната уже была обвешана плакатами «Kiss», «Led Zeppelin», «Alice Cooper» и «Iron Maiden», и где вечно играла соответствующая музыка. Конечно, было неудивительно, что отец крайне негативно относился к их дружбе, серьезно считая Кенни приверженцем сатанизма, хотя тот был самым обычным бездельником, который вряд ли слышал даже имя ЛаВея. Но на деле Кенни действительно был эталоном подростка, которого бы наверняка выгнали пинками из христианской школы, если бы тот там учился, разумеется. Ури это ничуть не отталкивало, более того — он всем сердцем жаждал вступить на тот же путь, если бы не чувство долга перед родителями. Ведь они так верили в то, что их сын станет порядочным и достойным человеком с большим будущем, и платили за его обучение в этой адской школе, несмотря на кризис в стране. И уже прошло слишком много времени, и было потрачено слишком много денег, чтобы отступать, поэтому Ури решил быть послушным мальчиком и делать то, что ему говорили. Но это в стенах дома, разумеется. За ее пределами он мог делать почти все, что хотел — все же определенные запреты легли на него как абсолютные обязательства, которые он не мог переступить. Это было как переходить дорогу на красный свет, даже когда нет автомобилей — он не мог это сделать, даже если «никто не видит». У Кенни не было никаких преград: ни моральных, ни, казалось, вообще каких-либо. Он делал, что хотел. И Ури порой карал себя за грех зависти, когда Кенни очередной раз хвастался тем, как поцеловал очередную девчонку, а та еще и похвалила его, сказав, что у него классно получается. Ури же не то, что целоваться — даже за руку держаться было под запретом, как и танцевать или слушать хэви-метал, поскольку все это грозило ему отчислением из христианской школы. — Если кто-то увидит, — напоминал ему Кенни, подсказывая путь к спасению, который, однако, тоже был не так прост. Стоило только вспомнить то неловкое утро, когда старший брат Ури, Род, ворвался к нему в комнату, кто знает, о чем подумав, но, во всяком случае, он посчитал своим долгом сказать брату: — Будешь мастурбировать — ослепнешь! Род был немного странным, а по меркам Кенни — полным психом и мудаком. Впрочем, между ними царила взаимная глубокая неприязнь и желание убить друг друга. Ури старался придерживаться нейтральной позиции, поскольку Род все-таки его брат, а Кенни — хороший человек, на самом деле (где-то глубоко в душе), просто его семье нужно время, чтобы это понять. Рейссы жили довольно неплохо, даже с учетом нынешнего экономического положения страны, они себе ни в чем не отказывали, и их дом на Филд-стрит сильно выделялся из общей массы идентичных друг другу домишек тремя этажами и новенькой облицовкой фасада. Ури иногда казалось, что у них слишком много комнат, и ему нередко думалось, что Кенни мог бы переехать к ним и жить в собственной спальне, и они бы виделись абсолютно каждый день, завтракали бы вместе и все такое. Аккерманам жилось чуть хуже, чем остальным. Ури был у них в гостях, и становилось до жути неловко из-за столь большой разницы в уровне жизни одного и другого. Кенни рос довольно стремительно: ему было только семнадцать, но его рост уже перевалил за сто восемьдесят, и при этом он оставался худым, хоть и жилистым, а джинсы быстро становились слишком короткими. И его младшая сестра, Кушель, тоже явно недоедала. Именно с сестрой Кенни приходилось делить свою комнату (всего в доме Аккерманов их было две, не беря в счет гостиную), отчего приход в гости к ним порой тоже сопровождалось чувством неловкости. Комната Кенни и Кушель была разделена буквальной полосой из черной изоленты, идущей поперек пола, по стенам и до самого потолка. Со стороны Кенни был вечный беспорядок с нависающим над ним множеством лиц рок-звезд и различными артефактами, найденными им во время прогулок, вроде шашек от такси или дорожного конуса. Со стороны Кушель — розовый рай, обычная девчачья комната, которая наверняка жутко мозолила глаза Кенни по утрам своими сладкими тонами, пони и лицами кукольных Кенов с пластмассовыми волосами и телами, без сосков и членов. Да и у самой Барби подсматривать было нечего — Кенни уже ознакомился с живой грудью, а Ури, вспоминая запреты, убедил себя в том, что его это не интересует. В любом случае, дома у Аккерманов было уютно, и Кенни пообещал, что, раз уж родители Ури его ненавидят, то, когда появится возможность, они обязательно останутся на ночь у Кенни. Но, пока такой возможности не было, они гуляли вдвоем до тех пор, пока прогулочное время Ури не подойдет к концу. — Где ты взял ружье? — спросил он, подходя к Кенни. Тот сидел на балконе и кого-то высматривал в темноте, сжимая в руках дробовик. Время уже было позднее, но Ури все же решил зайти после семинарии. — У отца в подвале нашел, — ответил Кенни, не отвлекаясь. — И зачем оно тебе? — А вот, — Кенни кивнул в сторону валяющейся на розовой постели Кушель. Она уже была в пижаме и листала какой-то старый журнал, собрав густые черные волосы в хвост, чтобы не мешались. И исподлобья смотрела на брата, хмуря тонкие черные брови. — Какого-то хахаля себе нашла и этот пидор теперь шляется тут, Ромео ебучий. — Мы вообще-то любим друг друга! — возмутилась Кушель, краснея. — Тебе, блядь, четырнадцать лет, какая любовь, он просто хочет тебя трахнуть. Ури было неудобно оказаться свидетелем семейных разбирательств, но с другой стороны ему было интересно, что будет дальше, особенно если так называемый «Ромео» явится. Он сомневался, что Кенни убьет его — скорей припугнет выстрелом, а может тот и не ждал появления парня, а лишь хотел преподать Кушель урок наиболее впечатляющим образом. Та, конечно, вела себя максимально тихо, хоть и возмущалась немного, но противостоять в открытую она и не пыталась. Все-таки слово брата имело для нее вес. Да и Кенни тоже не ради развлечений все это делал (хотя было бы ложью сказать, что он не получал некоторое удовольствие от процесса), а чтобы защитить сестру. Хотя Ури бы не хотелось, чтобы Род торчал из балкона с дробовиком и целился в Кенни из него, причитая, что он ему не друг, а лишь хочет привлечь в свою секту. Это ведь не по-христиански стрелять в людей, верно?

***

Ури понятия не имел, как он мог на такое согласиться, но пятиться назад было бы совсем не круто. Они с Кенни сидели возле железной дороги, утрамбовав щебень так, чтобы камушки не впивались в задницу, и ждали поезд. Это было идеей Кенни: лечь на рельсы так, чтобы поезд проехал сверху, типа это огонь как весело. Главное — успеть лечь, да так, чтобы машинист не начал тормозить, ну и чтобы их не сбило к херам. Еще, очень важно успеть убрать руки и ноги с рельс, и лежать лицом к верху, для больших эмоций. Затея Ури не нравилась совершенно из естественного страха за свою жизнь и здоровье, и он проклял тот момент, когда ему взбрело на это предложение ответить «да, было бы классно». Теперь его жутко потряхивало и, казалось, что скорей сердце выскочит из груди, чем они дождутся поезда, на что Кенни неслабо хлопнул друга по спине и приказал не очковать. Лето задалось прохладным, поэтому ожидание поезда было не таким мучительным, как если бы стояла тридцатиградусная жара и солнце высоко над головой. Свежий воздух был пропитан запахом скорого дождя и табачного дыма, и Ури съежился, согреваясь огромным балахоном, краем глаза глядя, как Кенни затягивается помятой сигаретой. Кенни начал курить не так давно, наверное, меньше, чем год назад, когда сумел стащить пачку «Мальборо» из куртки учителя по биологии. Примерно с тех же пор он начал удачно избегать походы в парикмахерские, отращивая свои черные волосы, нашел на свалке старую куртку из искусственной кожи, и даже как-то разорился на кассету группы «Judas Priest», которую после стал заслушивать до дыр на старом магнитофоне жуткого оранжевого цвета, купленном на распродаже соседского барахла. Волосы Кенни зачесывал назад, мня себя Джоном Траволтой, и, довольный, расхаживал по всему Кантону, засунув руки в карманы растертых на коленях джинсов и сжимая в зубах спизженную сигарету. От этого местные девчонки перлись не меньше, чем по Гарри Кэллэхэну из «Высшей силы». Но сейчас он был почти спокоен, если не считать то предвкушение, от которого затяжки получались слишком нервными, сигарета истлевала слишком быстро, и Кенни уже просто сидел, прислонив пальцы к губам и глядя в никуда, прислушиваясь. Это была единственная железная дорога во всем штате, и она была в такой жопе, что пока они до нее добрались, то уже оставалось всего около часа до того, как начнет темнеть. Оставалось только надеяться, что именно в этот час проедет хоть один поезд, так что у Ури не было права выпендриваться. Как только вдалеке едва послышался шум, Кенни вмиг встал на ноги. Ури тоже встал, с трудом – ноги здорово затекли, а дрожь все не унималась. — На счет три, — сказал Кенни. — Раз… Шум железных колес стал более отчетливым, на горизонте выглянула верхушка ведущего вагона с ярко-светящим на ней фонарем. — Два… Поезда едут со скоростью около семидесяти километров в час, и эта херовина может превратить их в огромную кучу мяса. Отцу никогда бы не пришло в голову, что это был способ развлечься, скорей подумает, что его сын совершил самоубийство, подговоренный своим дружком-сатанистом, и не станет даже хоронить его, отдав тело в распоряжение патологоанатов. Хотя, какая ему, Ури, разница, он ведь уже будет мертв. — Три! Как можно скорей, они легли между рельсами, стараясь не смотреть на быстро приближающийся первый вагон, уткнулись макушками друг к другу, и тут же кусок облачного неба затмило черное брюхо поезда, что подобно огромному железному насекомому с диким грохотом проползал над ними. Редкие просветы между вагонами были подобны тому двадцать пятому кадру, о котором трещали на религиозных семинарах в Христианской Школе, и Ури отдавался тем головокружительным ощущением, что приносила новая вспышка, разжигающаяся как костер от дикого ветра. Чудовище полностью овладевало им, треща и стуча железом тяжелых колес, сдавливая силой холодного ветра, от которого взвихривались волосы, леденело лицо, а одежда прижималась к телу, будто внезапно прибавила в весе на несколько килограмм. Вдруг пришло осознание, что поезд этот — пассажирский, и так как они находились далековато от переезда, то был велик шанс получить порцией говна в лицо. Но озвучить эту мысль не получалось: от такого шума Кенни вряд ли его услышит, да и открывать рот было рискованной затеей, поэтому Ури просто зажмурился, надеясь, что все обойдется. А когда, наконец, машина проехала, Ури бросило в жар, и он услышал, как сильно и громко бьется его сердце. Застрявший в памяти стук колес не покидал его, сливаясь с звонкой пульсацией, забившей уши до глухоты. Оставалось только пялиться в небо, пропуская через себя бесконечный поток уже воображаемых вагонов, пока здравый смысл не очнулся и не заставил встать с рельс и отойти от дороги как можно дальше, уже на бегу, пока продрогшие ноги не подкосило и Ури не упал на траву. Земля пошла кругом, небо помутнело, и отчего-то вдруг весь восторг превратился в ужас, пока Кенни рывком не поднял друга, потянув за капюшон толстовки. — Эй, ты чего? — спросил он с странным разочарованием в голосе. — Знаешь, о чем я думал в последнюю секунду перед тем, как лечь под поезд? — вдруг выпалил Ури, стараясь сфокусировать взгляд и встать на ноги. Горловина толстовки сдавливала шею и говорил он с трудом. — Ну, и о чем? — О том, что мы могли бы не успеть, и сдохли бы там, на рельсах. Кенни отпустил его, не обращая внимания на то, что Ури почти потерял равновесие за неимением опоры. — Вот нравится тебе обламывать кайф, да? — Кенни зашагал прочь, но не слишком быстро, чтобы Ури мог его догнать. — Думаешь вечно о всякой хуйне. Или ты боишься, что не успел сделать достаточно добрых дел, чтобы попасть в рай после смерти? Нельзя было сказать, что Кенни не попал в точку, но и не был абсолютно прав. Думая о смерти (а о ней приходилось думать достаточно часто), Ури думал о ее последствиях, как земных, так и небесных. Если те, конечно, действительно существуют. Но, чем чаще говорили о Боге в школе, в церкви и по телевизору, тем меньше в него верилось, ведь зачем говорить так часто о вещах, о которых все якобы знают наверняка? Они с Кенни дружили уже давно (три года для семнадцатилетних подростков это довольно долго), и скорей еще долго пробудут вместе, но никто из них не задевал эту тему вслух, не говорил «ты мой лучший друг», потому что это казалось очевидным. Они вместе ходили в школу, даже когда Ури перевели в Школу Христианского Наследия, вместе возвращались домой, за тем редким исключением, когда Кенни шел на секции по баскетболу или Ури приходилось оставаться на семинарах. Вместе проводили выходные и каникулы, то гуляя по всему Кантону, то закрываясь в комнате Кенни, где слушали музыку или играли в старую, побитую приставку. — Можно и так сказать, — выдохнул Ури, наконец, не желая вываливать разом все то, что его терзало. Может, когда-нибудь, в пьяном бреду, он и расскажет обо всем этом, но точно не сейчас. — Пф, подумаешь, вдвоем в аду веселее будет. Уже, видимо, не обижаясь, Кенни протянул руку, чтобы обнять Ури за плечи, и вместе зашагали по вытоптанной тропинке, ведущей к гаражам за заправочной станцией. Темнело очень быстро и тучи грозились вот-вот излиться дождем, поэтому они ускорили шаг, чтобы быстрей оказаться под навесом автобусной остановки с проржавевшими балками и грязными стеклами, исписанными маркером и обклеенными множеством выцветших объявлений. Людей было достаточно много, что, на самом деле, неплохо — так безопасней. — Хорошо, что мы догадались оставить деньги на проезд обратно, — стараясь не выдавать дрожь в голосе, Кенни засунул руки в карманы куртки, но не собирался ее застегивать. — Мы? — Ури достал из заднего кармана джинсов две смятые купюры по доллару, скинул с головы капюшон, чтобы лучше видеть дорогу и следы приближающегося автобуса. — Это я додумался, а ты хотел потратить их на очередную ерунду. — Ладно-ладно, ты гений, только не гундось, — потянув друга за рукав, Кенни протолкнулся сквозь собравшуюся толпу перед дверьми автобуса, задевая людей локтями и игнорируя чужие возмущения. Пока Ури расплачивался, Кенни занял место в конце салона, развалившись сразу на два сидения, чтобы никто посторонний не вздумал усесться рядом. Пропустив друга к месту возле окна, Кенни откинул голову на спинку, решив подремать, пока уже порядком изношенный «Томас» вез их обратно на Филд-стрит.