Предисловие
«ты как наркотик, который меня убивает». Я знаю много историй о разрушенных людях: о слабых, глупых, влюблённых, сломленных, разбитых, диких и потрёпанных судьбой. Некоторые из них заканчивали грустно: летали с крыш многоэтажек, вгрызались в собственные запястья лезвиями возле стиральных машинок, травились парацетамолом, ложились поперёк рельс и ждали поезда, скупали у барыги наркотики на все оставшиеся деньги и разом вводили в вены летальную дозу. Можете ли вы себе представить, насколько их тошнило от этого мира, что они даже не побоялись самой смерти? Вообще, иногда я жалею, что природа наградила меня такой памятью. Порой, просыпаясь среди ночи в холодном омерзительном поту от кошмаров, я отчаянно желаю лишь одного – забыть. Забыть, вычеркнуть из памяти всех этих людей, все эти лица, скорчившиеся от боли и дикой усталости, все эти опухшие от слёз глаза, все эти окровавленные руки и дрожащие пальцы, сжимающие лезвия. Мне тяжело всё это помнить. Держать это где-то в самом тёмном уголке сердца. Хотя, впрочем, всё не так уж и плохо, как может показаться на первый взгляд. В моём рассказе уже мелькнуло одно слово, не подходящее к той всепоглощающей безысходности, о которой я говорю в предыдущих абзацах. «Влюблённых». Знаете, мне вообще не нравится это чувство, так страстно описываемое поэтами и писателями, обсуждаемое всеми философами и мыслителями, волнующее людей, которые ждут его с нетерпением. Любовь. Чёртова любовь, которая, кажется, придумана самим дьяволом. Страшное чувство, заставляющее видеть мир по-иному, мыслить по-иному, жить по-иному. Полностью меняющее человека. Делающее его уязвимым для любого удара. Влюблённый принимает всё в тысячу раз острее, считает себя самым счастливым человеком на Земле, а в случае разрыва гниёт изнутри, не хочет больше жить, заливает по ночам подушку слезами и в бессилии кричит на бездушные стены. Всё ещё думаете, что любовь – самое волшебное и невероятное чувство на планете? Я мало знаю о таких людях, которых погубили собственные чувства. Это, пожалуй, та самая категория моих воспоминаний, когда я даже не знаю, закончились ли эти истории хэппи-эндом. Или самоубийством. Или выездом из страны. Или психбольницей. Или страхом заводить новые отношения. В любом случае, такие рассказы всё равно есть, пускай я даже не знаю их конца. Наверное, мне нужно оставить возможность придумать его вам самим, дамы и господа. Можете укутать героев в смирительные рубашки, нацепить на них намордники и поселить в камере психушки. Можете представить заплаканные лица, покупающие билет дрожащими руками в надежде оставить эту боль далеко позади. Можете вообразить весеннее утро, маленькую кухню, горячий чай, сплетённые под столом ноги и тёплые поцелуи, свойственные удавшимся отношениям. Представьте то, что считаете нужным. Это полностью ваш выбор. Пожалуй, надо сказать, что на мою долю выпало обучение в классе, где к моим чертам характера добавилась КРАЙНЯЯ параноидальность, и не знаю, это к счастью или наоборот. Наверное, именно она сыграла большую роль в том, что тогда мне начало казаться то, чего на деле, может быть, даже и не было. И я опять останавливаюсь на чёртовой любви; мимо меня проходили десятки, а может и сотни пар и отношений, которые превращались чуть ли не в сенсацию и общественный скандал, но реального внимания заслуживали лишь единицы. Часто именно эти единицы оказывались неприметными на первый взгляд, но если копнуть чуть глубже, можно было увидеть целые галактики, скопления звёзд и Вселенные. Сказать по правде, я всегда слишком нервничаю, вспоминая эту историю, боясь рассказать её не так и что-то упустить, ведь каждая деталь настолько важна, что без неё может пропасть весь смысл. Ладно. Ладно. Разберёмся. Первой виновницей моих опасений стала Маша. Честно говоря, мне всегда казалось, что от неё исходит очень тонкий, едва уловимый шлейф странной угрозы. Непонятно, что конкретно внушало это ощущение, но оно определённо было, и, скорее всего, это чувствовал каждый, кто находился в хоть какой-либо связи с ней. Но это никак не касалось эмоций, дамы и господа. Совершенно никак! Говоря по правде, свои причины на это тоже были. Со старшей школы Маша поддерживала имидж этакой денди-гёрл, у которой всё есть, и ничего ей за это нету, которая расстреливает сердца налево и направо, счастливо завывает весь репертуар Зе Нейборхуд по утрам с балкона, и, беззаботная, горя не знает. Со старшей школы все, кто когда-либо учился с Машей, считали, что она повеса и разбивательница сердец. Со старшей школы, стоило ей только заикнуться о том, что с такой-то или с таким-то не склеилось общение, в неё сразу летело язвительно-удивлённое: "О-о-о-о, чо, ты е_ё бросил, да? А зря, он_а был_а клев_ая!" Хотите немного неказистой правды? Маша в жизни никого не бросала. И, честно говоря, она нисколько не была в этом хороша. Даже в теории. Она не любила бросать, не любила рвать контакты с людьми, не любила оказываться далеко от тех, кто ей хоть сколько-нибудь хоть когда-нибудь был дорог. Хотя тут стоит сделать уточнение: бросить можно только того, с кем ты в отношениях. В ОТНОШЕНИЯХ с большой буквы "О" она была только дважды - с Владом в средней школе и с Пашей в старших классах. И Маша не бросала их, это они оба в какой-то момент по своим офигительным причинам решили, что она им не подходит. Все остальное, что пробегало мимо неё на быстрых своих ногах, не было официальным или шибко чем-то закрепленным. Знаете, почему? Потому, что там она не была уверена в том, хочет ли попробовать что-то с этим человеком всерьез, по-настоящему. Понимаете? Она не была уверена в том, что не захочет уйти от человека. А так как Маша особо не была скандалисткой и не хотела бы никого ранить бросаниями и хлопаньем дверей, она и не предлагала им ничего официального - и не соглашалась на это сама. Иными словами, она соглашалась на отношения только тогда, когда точно знала, что, если ей и захочется по каким-то причинам куда-то деться, она приложит все усилия, она сделает все для того, чтобы разобраться, откуда у неё такое желание и как его убрать. Маша соглашалась на отношения тогда, когда точно знала, что хочет и будет работать над тем, чтобы они получились пусть не ровными и гладкими, но крепкими и построенными на взаимном доверии. Она соглашалась только тогда, когда на сто процентов была уверена, что сможет бороться со своими демонами, со своей внутренней грубостью, со своим задиристым характером. И никогда не говорила "да" человеку, которого у неё есть хотя бы один шанс нарочно чем-то задеть. В общем, вот в чем правда: на уровне флирта она, может быть, и расстраивала кого-то, кто хочет познакомиться с ней поближе и уже в первую неделю знакомства предлагает встречаться. На уровне же отношений обычно Маша - та их часть, которой говорят в итоге: "Иди, девочка, погуляй". О ней часто думали, как о среднем звене: не «элита», но и не совсем неизвестная и никому не нужная. У неё определённо были связи с тем, кто стоял выше по званию, и многих это привлекало, поэтому она пользовалась спросом в классе. Из-за этого, скорее всего, она и сплывала самовлюблённой и стервозной зачинщицей всех скандалов. И всё снова не так. Маша никогда не была человеком, покачивающим бёдрами и носящим кофты с вырезом до самых женских достоинств, так и норовящим сказать: «Смотрите, какая у меня охуенная задница. И сиськи. У меня определённо крутые сиськи. Поэтому я ваша королева, а вы – ничтожество». Всё, естественно, даже близко так не было. Конечно, что греха таить, все мы не без греха, и у Маши тоже были свои недостатки. Но задерживаться долго я не хочу, поэтому приступаю ко второй виновнице торжества. Настя всегда меня привлекала тем, что в ней была странная изюминка; она определённо знала намного больше, чем говорила. Из-за этого казалось, что она хранит слишком много чужих тайн и секретов. Впрочем, Настю в классе воспринимали так: нечто угрюмое, тёплое, с вечно сдвинутыми к переносице густыми бровями, с закрытым волосами лицом, с ПОСТОЯННО засунутыми в уши наушниками и играющей в них громкой музыкой, любящее свитера и агрессивно себя ведущее при любом лишнем прикосновении. Она была схожа со зверем, который не любит слишком большого внимания к своей персоне. Скорее всего, вы подумали, что Настя была чем-то озлобленным, но это совсем не так. В классе её считали скорее слишком чувствительной и эмоциональной, чем наоборот, и это была правда; вечно искусанные до крови губы, сточенные едва не под корень ногти, нервные вздрагивания и странный измученный смех. Если она молчала, то молчали все. Её не боялись, не боялись обращаться за помощью и просить что-то. Скорее всего, в ней не было стержня – она не умела отказывать, и многие научились этим пользоваться. Её часто оскорбляли и подкалывали, отчего Настя казалась вечно страдающей и беззащитной. Она не умела дать сдачи. Она не умела делать больно, а даже если и умела, то никогда и никому не причиняла вреда. Из-за этого она, наверное, и была часто никому не нужна; слушает свои «ван лов, ту маутс» - ну и пусть слушает, кому какое дело до того, какая музыка играет у неё в наушниках? Однако одному человеку всё-таки было дело. И эта история не была бы таким ярким примером того, что противоположности притягиваются, если бы Маша и Настя не имели никакой связи между собой. Казалось бы, чем обычная, не отличающаяся сверхъестественной красотой и странно ведущая себя девчонка могла привлекать самовлюблённую скандалистку с завышенным чувством собственной важности? Не смотря ни на что, чем-то всё-таки привлекала. Что-то Маша в ней нашла, и после этого совершенно изменилась: и без того слабый шлейф опасности, так долго исходящий от неё, улетучился совсем, словно его и не было. Её гораздо меньше стали замечать с так называемой «элитой», и всё больше – с Настей, с которой она шлялась уже везде. И всегда. Также была одна деталь, которая, скорее всего, была почти незаметна для многих. Они часто пропадали. Слишком часто. Они могли выходить после звонка и исчезать на целые перемены, и, что самое интересное – их никто и никогда не видел. Никто не знал, куда они уходят и чем занимаются. Но это был факт. Их часто видели поссорившимися: Настя сидела криво, странно сгорбившись, плотно сжав губы и стеклянным мёртвым взглядом смотря куда-то в стену, а Маша наоборот – слишком прямо, с окаменевшими от напряжения плечами и лицо её выражало одну только эмоцию. Эмоция сдержанного человека, который злится, но пытается держать себя в руках. И если уж они были в ссоре, то Настя вела себя отрешенно и игнорировала все слова, обращённые к ней, а Маша, напротив, уходила с первым попавшимся человеком, и только тогда, после её ухода, у Насти совершенно менялось лицо: появлялась болезненная горечь, смешанная с обидой, глаза против воли наполнялись жгучими слезами, а в горле стоял ком. И так длилось несколько часов, пока Маша, наконец, не подходила к ней и не клала успокаивающе руку на плечо, а потом, склонившись к её уху, шептала что-то, отчего на Настином лице тут же расцветала улыбка. И это было так странно и никому непонятно, что однажды, не выдержав, к ним обеим подсела одноклассница, такая, которых ещё называют «отбитыми яойщицами», и спросила: - Эй, девчонки, мне кажется, или между вами какая-то химия? - Меня так ещё никто не оскорблял, - ответила ей Маша и следом засмеялась неожиданно громко, пнув Настю шутливо в плечо, отчего та вымученно улыбнулась и покачала головой, как бы отрицая заданный им вопрос. Наверное, ответ расстроил одноклассницу, и она, не сказав больше ни слова, отсела к себе. Скорее всего, она не заметила, как Маша с Настей мимолётно переглянулись. И они пропали снова. И снова никто не знал, куда и зачем - ходили ли они просто к расписанию или примирительно и исступленно целовались в кабинке туалета – не знал никто. Но они пропадали и пропадали, так, что это уже стало привычным, и никто не удивлялся, когда на уроках их места пустовали. Никто не знал, что творится между этими двумя, и что их связывает, таких невероятно разных и не похожих друг на друга. Наверное, о том, что происходит на самом деле, знали только они. И Господь. Повторяюсь, я не знаю, чем закончилась их история. Иногда я задумываюсь: а было ли что-то вообще? Что могло служить красной нитью и так прочно привязать их друг к другу? Мимолётная слабость? Неожиданная случайность, подкинутая самой судьбой? Или всё, что происходило между ними, мне всего лишь предвиделось, и они действительно ходили в медпункт и в туалет? Я не знаю. Поэтому и оставляю вам право придумать самим, что было дальше. Не влюбляйтесь. Это губительно.***
Когда пройдет дождь - тот, что уймет нас, Когда уйдет тень над моей землей, Я проснусь здесь; пусть я проснусь здесь, В долгой траве, рядом с тобой. И пусть будет наш дом беспечальным, Скрытым травой и густой листвой. И узнав все, что было тайной, Я начну ждать, когда пройдет боль. Пусть идет дождь, пусть горит снег, Пускай поет смерть над густой травой. Я хочу знать; просто хочу знать, Будем ли мы тем, что мы есть, когда пройдет боль.
Меня так колотит, что, едва удаётся сорвать идеально отглаженную клетчатую рубашку с вешалки дрожащими пальцами, как я тут же роняю её себе под ноги, да ещё и наступаю сверху. Заклинаю во имя Блэйда и Баффи, если ещё хоть что-нибудь выпадет у меня из рук, я возьму телефон и отменю встречу ко всем чертям. Если смогу ещё раз написать ей, конечно. А это очень и очень навряд ли. Я знаю, что логика в этом НЕВЕРОЯТНО дебильная, но ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что это совершенно бессмысленно, и в конечном итоге мне всё равно будет больно. Я уже прямо таки вижу, как снова буду колотить мёртвую стену кулаками, разбивая в кровь и без того натерпевшиеся костяшки, как снова буду биться головой об шкаф, пытаясь прекратить эту тошнотворную, пожирающую изнутри, сжигающую всё живое, что во мне ещё осталось, боль, как снова буду рыдать на холодном паркете кухни и хвататься за нож, пытаясь перерезаться к чертям собачим. А потом ещё и в апатию впаду. Или сопьюсь и наркоманкой стану, что ещё лучше. Почему нет? Всё равно терять нечего. Моя душа черна, как смоль от дешевых сигарет, и горька, как крепчайший кофе без сахара. А ведь совсем недавно мне даже хотелось жить. Стою минут пятнадцать на одном месте и вглядываюсь в разгорающуюся во всю силу весну. Странно, что в этом году она пришла так рано и не насыпала снега по колено в конце марта. Слишком тепло для этого города. Для этой жизни. Для меня. Мне, впрочем, было не привыкать к холоду – ни от весны, ни от погоды, ни от своего окружения, ни от людей, которые мне да-а-а-а-а-а-а-алеко не безразличны. Вглядываюсь в окно и в сотый раз за последний час осознаю, какая я, всё-таки, глупая. Нет, даже тупая. Нет, почти аутистка. Что снова согласилась на встречу. Трудно сказать, что значила для меня Маша, и я понятия не имела, как описать это чувство. Привязанность? Нет, это что-то сильнее. Одержимость? Близко, но недостаточно. Не дышу без неё? Да, слишком сентиментально, но почти. Любовь? Ох, как же я не люблю это слово. Оно такое обычное, такое наигранное, такое холодное. Чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к истине, его нужно выделить жирным курсивом, поставить другой шрифт, размер в семьдесят два, разбить об него бутылку дорогого розового шампанского и запустить салют. Тогда, может быть, будет что-то отдалённо напоминающее то, что я чувствую. Ох, Маша… это человек совсе-е-е-ем другого порядка. Первый в моей жизни прекрасный человек, с которым, казалось бы, всё должно было получиться так по-настоящему. Человек с идеальными таймингами и идеальными репликами... Человек, который ясно давал понять, что хочет узнать меня так же, как я желаю узнать его. Но, конечно, всё же не может быть так просто. Даже в этом невероятном подарке судьбы, в этой бочке мёда оказалась чёртова ложка дёгтя, которая портила ну просто ВСЁ. Из-за этого мне приходилось становиться великомученицей и истеричкой, хлопающей дверьми и говорящей, что уходит навсегда (а на деле возвращавшейся через сорок минут после ссоры). Я влюблена настолько, что готова была унижаться и унижать, ревновала так, что каждая её фотография с посторонними могла запросто вогнать меня в депрессию и затянуть петлю на шее. Ну а что? Такое тоже было. И не раз. Маша была моим (!) идеалом почти во всём, начиная от внешних характеристик и заканчивая характером; моя страстная любовь к эстетике и человеческой чуткости тоже сыграла здесь свою определённую роль. Я подмечала каждую деталь в её словах и её движениях: её тёмные всклокоченные волосы (ох, Господи, это, наверное, самая сексуальная вещь, которую я когда-либо видела в своей жизни) и блики солнечного света на них, снежинки и капельки дождя на её длинных ресницах, её вечно едва припухшие и влажные губы, за прикосновение которых я бы притворилась негром и отдалась в пожизненное рабство, её шея, весь день тёршаяся о воротник рубашки или куртки, пальцы, сжимающие пластиковую бутылку с водой, худые бёдра, облепленные джинсой – всё это стало для меня уже каким-то особенным, своим, потому что повязывалось на эмоциях. И запах. К слову о запахах - я всегда была больным фанатиком двух вещей в человеке, с которым общаюсь: руки и то, чем он пахнет. Люди, наверное, считали меня сумасшедшей, когда я при знакомстве неожиданно к ним наклонялась и водила носом вокруг. И нет, меня в детстве не роняли головой! Это было действительно важно для моего будущего отношения к человеку. К величайшему разочарованию, Машу мне действительно хорошо понюхать не удавалось: крайне гомофобные и ревнивые её так называемые друзья, как только я наклонялась к своему предмету воздыхания, заводили волынку: «О-о-о-о, Настюх, опять ты со своими пидорскими замашечками, да?». Иногда, конечно, это всё-таки получалось, и эти моменты очень хорошо отпечатались у меня в голове. От Маши запах всегда исходил чутка разнящийся; от её волос всегда пахло так, словно она вывалялась где-то в цветнике – ароматы шампуней и гелей для душа забивали почти всё. Особенно хорошо мне запомнились запахи кофе, мяты, «липы с мёдом», морозной свежести и цитрусов. Такое обилие благовоний (которые, кстати, исходили не только от волос, но и от одежды), как не сложно догадаться, с легкостью одерживало верх над её собственным, тончайшим запахом, который можно было почувствовать только при тесном физическом контакте. Я отчетливо помню странный, словно немного пряный, полынный, иссушающий язык аромат, который исходил неизвестно откуда – то ли от её кожи, то ли от новой кофты, в которую она была одета. Может, так пахли сигареты, которые она воровала у отца и прятала в своей спальне за Библией (не спрашивайте, откуда я это знаю), может, в тот момент этот запах передался от чего-то ещё, но он всё равно отчётливо врезался в мою память и остался там болящим шрамом. В любом случае, он идеально гармонировал и оттенял сильный аромат её волос; чай, который она пила, еда, которую она ела, книги, которые она читала, вещи, которых она касалась, вмешивались в него своими нотками и отпечатывались на нём сусальным оттиском. И всё это пахло для меня особенно сильно, потому что, повторяюсь, было основано на эмоциях. Помните, я говорила про некую «ложку дёгтя в бочке мёда»? Конечно, это никак не касалось её внешности, но вполне сильно касалось характера. Маша боялась того, что о ней могут подумать, если она начнёт встречаться с девчонкой – да ещё какой девчонкой. Она была не глупой, чтобы не понимать, что общественное мнение всё равно доберётся до наших отношений, и, несомненно, оскорбит и отвергнет после такого-то шокового удара. Из-за этого часто была неопределённость – то люблю, то не люблю, то снова люблю, то опять не люблю, то уходи, то будь рядом со мной, то не прикасайся, то наоборот. Это меня изводило; я часто придумывала лишнего и, конечно, расстраивалась в Маше, в её характере, в её чувствах и в общем отношении ко мне. Это становилось причиной вечных ссор, обид, разногласий, уходов, слёз и попыток поставить на жизни точку. И это могло продолжаться днями, неделями, месяцами самоистерзаний и никуда не уходящей боли, превратившей моё нутро в тёмное, беззащитное, дрожащее существо, которое жило где-то в уголке души и своей грязной, костлявой лапкой держало табличку с надписью: «Она найдёт тебе замену, когда устанет от вечных истерик». Сегодняшний день, конечно, не был исключением. Я внезапно понимаю, что на часах уже половина четвёртого, и ровно через полчаса мне нужно быть в назначенном месте, а я до сих пор стою голая по пояс и на собственной рубашке. Изрядно проматерившись, начинаю ускоренно собираться. Господи, дай мне сил не потерять сознание от одного её вида… Встреча неизбежна. Пожалуйста, пусть хоть раз всё пройдёт гладко.***
…тёмная вода плещется у илистого берега, изредка и с тихим треском выбрасывая на него нерастаявшие куски льда. Я усиленно пытаюсь смотреть именно на блики, исходящие от льдинок, а не в её сторону, и у меня, как всегда, плохо получается. Мы молчим, и пульсирующая тишина, нарушаемая лишь хрустом промёрзшей травы под её ногами, давит на барабанные перепонки. Маша ведёт себя странно, словно немного отрешённо: её реакция определённо замедлена и она запоздало отвечает на все мои убогие вопросы о школе, учителях и погоде. Интересно, помнит ли она высокое серое небо, затянутое облаками, несвойственными началу августа? Помнит ли она наши встречи – такие редкие, но такие безумно нужные, без которых в горле появляется комок, не дающий дышать полной грудью? Помнит ли мои болезненные взгляды, обращенные в её сторону? Помнит ли… - Пошли вон туда, - внезапно выдаёт Маша и идёт в сторону разрушенного одноэтажного здания, некогда являвшегося лодочной пристанью, а я, как верная собака, покорно следую за ней. И снова повисает тишина. Мы проходим внутрь пристани – точнее того, что от неё осталось – и она смотрит куда-то вдаль, через обвалившуюся стену. Я начинаю нервничать и облизываю губы, пытаясь совладать с собой. Что происходит-то, чёрт возьми? - Насть, - она оборачивается, смотрит на меня в упор, и я стыдливо отвожу взгляд, - я тут подумала… Ты… В общем… По её лицу видно, что она тщательно подбирает и обдумывает слова. Проходит пара секунд, которые, наверное, кажутся целой вечностью, как Маша делает несмелый шаг в мою сторону. И ещё один. И ещё. Я начинаю отступать к стене, изрисованной граффити, а она всё не останавливается – пока не прижимает меня спиной к холодному бетону. Бежать некуда. Я в ловушке. Сознание течёт медленно, очень медленно, сердце пропускает удары. Ноги становятся ватными. Мы соприкасаемся взглядами, и от этого у меня по спине пробегает толпа мурашек. Она поднимает руку. Подносит к моему лицу. Кладёт ладонь на щёку. Большой палец аккуратно очерчивает контур приоткрытых губ, спускается к подбородку, приподнимает, поглаживает, и у меня просто сносит крышу. Прикосновения пьянят быстрее и сильнее любого крепкого алкоголя. Маша знает, что это наш момент. Нам больше некуда отступать. Игра в «люблю - не люблю» закончена. Сейчас у нас всего два выхода: мы либо это делаем, либо разойдемся, как в море корабли. И мы, кажется, обе знаем, какой вариант выберем. - Я больше не сделаю тебе больно. Едва я успеваю подумать: «Ну ничего себе, вот это новость, конечно…», как её губы накрывают мои собственные, так несмело и невесомо, что мне приходится немного податься вперёд, чтобы дать понять, что я не оттолкну её. Я не разорву это, не отпущу, пускай даже я брежу, пускай это сон. Машины кончики пальцев снова проходятся по лицу, приподнимают его, чтобы стало удобнее, словно ограждают от всего, что происходит вокруг, словно защищают и дают понять, что никому не отдадут. Никому. И никогда. Я не двигаюсь почти, меня словно парализовало, и только аккуратно сминаю её губы своими, чувствую каждую их линию, их влажность, их мягкость и шероховатость, и меня накрывает такой волной нежности, что я готова умереть прямо тут – в её руках, но лишь быть чувствовать её вечно, такую, казалось бы, неимоверно далёкую. Её мир, бывший ранее для меня только чёрно-белым, наполняется красками и теплом. И погода словно резко меняется, и птицы поют громче, и небо становится синее, а стена, изрисованная граффити – внезапно тёплая, даже горячая. Она просовывает коленку у меня между ног, чтобы стать ещё ближе, чтобы чувствовать друг друга каждой разбитой клеточкой, чтобы отпечатать это чувство друг на друге, пропитаться запахом – и раствориться полностью, забыть всю эту боль, причинённую обидами и ревностью. Разум – к чёрту, чувства на первый план. Мы хотим лишь одного – утонуть друг в друге и оставить в памяти только прикосновения чужих нежных губ. А ничего более и не нужно. Не знаю, сколько времени так проходит – минута или двадцать – но она легонько высвобождает меня из поцелуя, и я не смею открыть глаза, чтобы не потерять это чувство. Представляю, насколько у меня глупое лицо, но мне, впрочем, всё равно; по всему телу растекается тепло и ощущение зарождения чего-то нового. Нового желания жить. Она обнимает меня за шею, я её следом за талию, и между нами уже нет той неловкости, которая была все эти месяцы. - Мне бы, - я охрипла, и мой голос пропадает в складках её куртки, - узнать, с чего ты вдруг приняла такое решение? - Занималась самоанализом, - отвечает Маша, поглаживая меня по волосам, и я знаю, что она улыбается, пускай я даже не вижу её лица, - долго, очень долго. Я польщённо смеюсь ей в грудь, и мне становится так хорошо, что я едва успеваю подавить дрожь в коленях. Мы стоим так долго-долго, чередуя жаркие объятия и нежные поцелуи, и никуда не торопимся – впереди только апрель, весна и желание жить по-новому.