***
Известие о гибели предыдущего начальника немного охладило пыл бравады, которая разгоралась в груди непослушного ребенка. О, уж он-то по-прежнему оставался ребенком. Вероятно, трудности переходного возраста сгладила служба в армии, где самым важным было показать себя в деле, а работа в разведке хоть и была напряженной, но все же оставляла простор для размышлений о будущем. Она появилась именно в этот момент. Так случается: резкая смена погоды, сильный скачок давления, и глава МИ-6 с почестями отправляется на кладбище в гробу, накрытом британским флагом. Разумеется, Центр не может долго оставаться без главы, и Джеймс искренне верил, что Таннер уж точно готов справиться с такой ношей. Он не так молод, как кажется, хорошо образован, разумен и хладнокровен, он многому научился у предыдущего М. Даже если и не Таннер, то это точно должен быть кто-то близкий им. «Мужик со стальными яйцами», — даёт характеристику Бонд, и в целом оказывается прав. Практически во всем. Оливия Мэнсфилд заменила бренди на виски, перенесла картины на склад и создала вокруг себя Атмосферу. В ней мог выжить не каждый, вероятно, — это слово становится бичом внутренних монологов Джеймса, — в этом долбанном Гонконге учили чему-то такому, отчего взгляд становился испепеляющим, слова — убийственно-меткими, а манера речи оставалась истинно английской. Будь у Джеймса больше времени для раздумий, он сказал бы, что между нынешней Королевой и новой главой МИ-6 разница лишь в умении держать оружие. Он видел — Оливия может. Стреляет, правда, паршиво, но к тому времени, как он это выяснил, было уже неважно.***
Джеймс сам не заметил, как она стала центром их маленькой внутренней жизни. Тайная разведка Британии находилась под постоянной угрозой обнаружения, он просил миссии все более сложные и невыполнимые, его вызывали в тех случаях, когда надежды уже не оставалось, и он блестяще справлялся, зная, что за это Она улыбнется ему. Возможно, Она даже пошутит в свойственной ей колкой манере, и воспоминания о каждой такой улыбке и случайно брошенной фразе согревали его в снегах Альп, пока он пытался хоть как-то свести концы с концами. Его вытащили буквально в последний момент. Кью сказал потом, что ещё минута, и он больше не улучил бы возможности обругать непутевого агента за утерянное оборудование. Джеймс смотрел в его глаза и видел ту же собачью преданность, которая появлялась в его собственных, стоило в палату зайти М. Теперь её можно было называть только так. Сверхсекретность предполагала полное обезличивание любого агента, что в случае с Джеймсом означало порядковый номер из семерки с двумя нулями и одну-единственную букву в случае с Кью и М. Ещё сверхсекретность предполагала, что он не в курсе, где находится её дом и как звали её умершего мужа, поэтому Бонд старался ничем не выдавать своё присутствие на кладбище в День памяти. Джеймс не знал, что чувствовала она, находясь рядом с ним те скупые до невозможности пять минут, в которые он растягивал изначально предполагавшиеся две. О её чувствах ему приходилось догадываться по сдержанной мимике немолодого лица, так разительно отличающегося от лиц тех, с кем он проводил ночи. Ох, о ночи с ней он даже не пытался мечтать. В его жизни было много женщин, каких-то он видел лишь единожды, какие-то оставались с ним, кто-то напускал на себя равнодушие, кто-то и вовсе делал вид, что агента «два нуля семь» не существует в их жизни, но под маской бесстрашия перед судьбой, под маской холодности и коварства Джеймс всегда различал истинное лицо той, с кем имел дело. М не поддавалась ни психологическому давлению, ни постоянному физическому вмешательству в свою частную жизнь, она окружила себя атмосферой непоколебимого спокойствия и холодного расчета. Бонд не питал иллюзий, прекрасно осознавая, что охрана главы МИ-6 докладывает ей о постоянном присутствии одного из её агентов в поле зрения, на самом деле он давно перестал прятаться, но М молчала, знала обо всем и спускала с рук непрофессиональное поведение, а уж если он попадался ей на глаза в неподходящее время, отчитывала как мальчишку и выставляла прочь из своей жизни. В такие моменты Джеймс заваливался в квартиру Кью, прокуренный и пьяный в стельку, прижимал молчаливого квартирмейстера к стене и долго выцеловывал букву «М» у того на лопатках. Мальчишка не сопротивлялся, и Бонд после каждого раза оставался на ночь. Спать одному после такого богохульства казалось невыносимым. Иногда Джеймс по-детски боялся, что квартира Кью доверху набита камерами слежения, и М видит все его манипуляции. Однако никаких слухов по МИ-6 не ходило, и это заставляло Бонда раз за разом возвращаться.***
Его жизнь оказалась расчерчена белой полосой ровно на две половины: жизнь до и после Неё. Все женщины, с которыми его сводила работа, были недостаточно хороши. Со временем он стал щелкать их сложные натуры, словно орешки на завтрак. Они ломались, оставляли кровавый след, кому-то удавалось отпечататься в памяти, ради кого-то он готов был даже на время отойти от службы, но он знал — рано или поздно позовет та, к которой он всегда возвращается. Даже Веспер, как бы она ни была умна, красива и загадочна, была не настолько хороша, как М. Веспер была его отражением, чуть более хрупким в силу обстоятельств, но все-таки она была точно такой же, как он, и очевидность этого притупляла острую боль от её потери. И когда М заговорила о мести, Джеймс совершенно искренне ответил, что не нуждается в ней. Боль в груди ещё не утихла, но холодный разум принял удар на себя, он выработал лучшую стратегию: живи, как живешь, не люби слишком сильно, не давай приближаться к себе, и все будет в порядке. Если бы волю разума было так легко выполнить, постоянно находясь рядом с той, чьего тепла хочется больше всего на свете. Даже здесь его извращенная мораль давала о себе знать: он мог спать с какими угодно женщинами, мог приходить к доверчиво любящему его Кью, но искренняя любовь всегда доставалась лишь той, кому она была не нужна. И именно с этой женщиной ему хотелось быть истинно верующим, исполняющим все эти дурацкие заповеди. Он понимал, прекрасно понимал, что не может рассчитывать ни на что, кроме её одобрения и милости. Её протянутая рука была недосягаемым сокровищем. Таким сокровищем была она вся: маленькая, хрупкая, но стойкая, удивительно сильная, мудрая, благородная женщина. Список её достоинств он бережно хранил в дальнем уголке сердца, проход куда был закрыт для всех наглухо. Она, вероятно, — снова это ужасное слово! — считала себя его матерью. Да, иногда это ощущение исходило от неё волнами, и Джеймс грелся в лучах её заботы, прикрытой язвительными комментариями по поводу его внешнего вида, манеры поведения, дыр в бюджете, образованных им, — список был бесконечным. И чувство в его сердце разрасталось. С каждым годом он все острее чувствовал необходимость как-то сообщить ей об этом и постоянно откладывал на потом. Иногда, запивая очередной провал виски, — даже здесь сказалось её влияние, — он думал о том, что с М и так хватит. Он убивал за неё, умирал за неё, воскресал и жил ради неё. Вероятно, — это слово и правда описывало невыносимое чувство в его груди, — она могла бы уже и догадаться.***
Появление Тьяго Родригеса стало началом конца. Он носился с идеями о прекрасном новом мире, взрывал людей и города, совершал безумные поступки, отчаянно пытаясь доказать, что они с Джеймсом одинаковые, что это Она сделала их такими. На лице Бонда не дрогнул ни один мускул, но, видит Бог, он мечтал размазать выскочку о стену, чтобы этот поганый язык не смел произносить даже букву, за которой была скрыта эта великая женщина. Вонзая нож в спину Тьяго, Джеймс не чувствовал ничего, кроме облегчения. И тогда М впервые посмотрела на него Так. Так, как он всегда мечтал. Этим взглядом он бредил, напиваясь в барах, заживо сгорая в душных пустынях и воскресая — все ради этого взгляда. Джеймс не успел даже толком насладиться коротким моментом триумфа, как сердце его ухнуло куда-то вниз, вместе с М, у которой от потери крови подкосились ноги. Он держал в руках Её, самое ценное сокровище, и умолял, не разбирая собственных слов, умолял остаться с ним. Он обещал оставить службу, увезти её далеко, хоть в Индию, разучивать с ней Теннисона и Уитмена, научиться слушать классическую оперу и сопровождать её на каждую премьеру, обещал быть рядом и оберегать, обещал целый мир и даже больше, потому что она заслуживает. Целого мира ей показалось мало.***
Джеймс выкинул сигарету в урну и купил по пути домой свежую газету. Его не так уж интересовали новости, просто это стало ритуалом. Некоторым нужны ритуалы, чтобы приучить себя делать что-то, некоторым — чтобы не делать, его рациональная часть изобрела ритуал, следуя которому он не сходил с ума. Вероятно, это должно было начать работать со временем, но пока не помогало. Помогала работа и, как ни странно, Мэллори. Последнего иногда посещало желание выпить после работы, а поскольку работал он обычно до поздней ночи, их почти что утренние встречи проходили в здании МИ-6 на Воксхолл-роуд, 85. Мэллори ничего не изменил в обстановке кабинета, даже атмосфера там была почти та же, но делиться бульдогом Джеймс не стал. Они существовали по отдельности: кабинет, в котором все принадлежало Ей до последнего листа бумаги, и страшно уродливый фарфоровый пес, охраняющий его рассудок дома. Таким образом она всегда была рядом с ним, была неотъемлемой частью интерьера новой квартиры, этот пес ждал его, как, вероятно, ждала бы Она. В редкие минуты умиротворения ему грезилось, что она просто вышла на пенсию, ходит по тем же улицам, возвращается в ту же квартиру, что и он, живет в каждом его вдохе и выдохе (он резко начинал дышать чаще из-за схватывающего горло спазма). Он мечтал, как они могли бы жить вместе. М ни за что не позволила бы ему оставить работу, поэтому каждый раз верно ждала бы дома, зная, что ради неё Бонд даже воскреснет, пусть и не к пятичасовому чаепитию. Чуть позже — тоже ничего. Уж она-то умела ждать, он знал. Иногда он корил себя за то, что слишком долго ждал. Ведь, решись он хоть на какие-нибудь действия, вероятно, — и это убивало его больше всего, — вероятно, она могла бы быть жива. Может, она бы просто посмеялась над ним и его глупым сердцем, может, задумалась бы — сейчас у него осталась лишь возможность гадать и строить предположения, и Бонд старательно изводил себя ими. Забываясь лишь от усталости (Мэллори поставил жесткое условие по поводу алкоголя), Джеймс знал, что ей бы совсем не понравилось его поведение.***
Открытка на столе коммандера Бонда выглядела жестоким издевательством. Величественный Тадж-Махал светился в лучах жаркого индийского солнца, а на обратной стороне было указано два адреса: получателя и отправителя, и одна-единственная строчка строгим размашистым почерком: «К черту оперу».