Человек

Джузо не двигается, замирая в напряженной тишине. Вокруг темно, и в воздухе осязаемым облаком висит сырость, которую Джузо почувствовал бы, если бы мог чувствовать как раньше. Человек ко всему привыкает, — Мама говорит это так часто, продевая через измученные покровы его бледного тела крючки. Джузо смотрит, как серебристые клювы раздирают ровную кожу, разрывают то, что было целым еще мгновение назад, и начинает воспринимать их как живых. И пока он в состоянии видеть, он смотрит на свои беспомощно разведенные руки, по которым змеятся темные струйки крови. Потом он сможет только чувствовать, как эти мелкие стервятники впиваются в кожу на спине. Джузо беззвучно плачет, и соль неприятно жжет сухие красные щеки — у него нет возможности вытереть их, а Мама любит, когда он плачет, поэтому мокрые дорожки непрерывно тянутся до самого подбородка. Крючок прокалывает кожу на бедре, и Джузо почти слышит, как шумит кровь в его теле и устремляется к новой ране, откуда будет сочиться с новой силой. Он слизывает постепенно засыхающую соль с щеки, куда может дотянуться розовым языком, чтобы отвлечься от рассредоточенной по всему телу боли. Было бы неправильно ненавидеть этих, точно живых, мучителей, ведь Джузо знает, что они простые орудия, как и он сам. Света в темнице мало, но его хватает, чтобы видеть темный блеск еще теплой крови на полу. Джузо старается не смотреть вниз, размышляя о том, как он похож на ту куклу, что видел однажды в руках умелого кукловода. У Мамы пухлые и некрасивые пальцы, и сам он, наверное, походит на поломанного человечка, что неестественно дергается, подвешенный на тонких нитях. Джузо знает, что ему лучше не двигаться. В первый раз, когда он попытался спрыгнуть вниз, чтобы освободиться от крючков, то содрал кожу, и островки голого мяса заживали долго и болезненно. Уже потом Джузо будет шагать пальцами от одного красного шрама к другому, не касаясь их кончиками чувствительной кожи, чтобы не вдавливать едва затвердевшую корочку в мягкую плоть. Он смирится, и бередить свои вечно кровоточащие раны войдет у него в привычку. Сейчас Джузо учится засыпать в паучьих нитях — у тела, истерзанного и усталого, не остается сил, чтобы дергаться во сне, вырываться из невидимых рук, разрывающих его на части. Жуткий холод подземелья вьется вокруг ожившим кошмаром, медленно и незаметно сковывая тело. Джузо моргает, но замерзшие ресницы в белой корке слез, и темнота перед глазами впервые за долгое время пугает его. Он кричит, боясь, что ослеп, боясь, что не сможет больше видеть канат под собой, не сможет пробежать по нему, ловко перебирая тонкими ногами. И умрет от попадания первого брошенного в него маминого кинжала. Ведь Джузо не маленький гуль, и у него нет великолепного слуха, он не услышит свист вспарываемого острым лезвием воздуха. Смертельный холод, который он чувствует даже в груди, кажется ему выплавленным из всех металлических крючков-кровопийц. И, задыхаясь и всхлипывая, в какой-то момент он ощущает мамины руки на своих воспаленных щеках. — Тише, моя девочка, — Джузо удается рассмотреть через переплетенные ресницы блеск очков напротив. Он вздрагивает, и дрожь проносится по всему его телу, отзывается неслышным звоном в прозрачных нитях. Он снова разом чувствует все зубастые крючья в своем теле. Он уже не различает боли, когда Мама вынимает их, оставляя кровоточащие раны. Он двигается вслепую; остывшая кровь холодит его ступни, и он поджимает пальцы ног. Мама зовет его ласково и тихо любимым человеческим питомцем, гладя по волосам и цепляя выступившие капли крови на его коже. Джузо не хочет быть человеком. Но он человек, и он ко всему привыкает.