***
Ник поет, роняя руку на струны — бьет, словно в наказание. «Поет», впрочем, весьма условно. Противно растягивает гласные, даже согласные умудряется: — Happineeesss is a warm gun… И — шепотом, как заклинание: — Bang-bang, shoot-shoot! — Щааассстье, — передразнивает Бликса. Он садится на подоконник, подтягивает ноги к груди — высота пятого этажа и отсутствие опоры за спиной почему-то приятно волнуют. — Что? — Ник поднимает шалые глаза. — Нет, ничего, — Бликса смотрит, как подрагивает оплетенная венами кисть над резонатором. — Щастье — это тёплый ствол. — Я знаю. — А тёплый ствол — это ружье, из которого только что выстрелили, — на всякий случай поясняет Ник, и продолжает: — I need a fix ’cause I’m going down… «Конечно, ствол, а не шприц твой, горячий от раствора». Ник поет эту строчку раз за разом, дурачится, и вдруг Бликса видит, что за дурковатой улыбкой проступает что-то вроде оскала отчаяния. Да, сложный аккорд. — Down to the bits… to the beasts… Раньше по дворам ходили шарманщики. Бликса думает, что даже застал это время.***
Они лежат рядом. Вверху — блестит желтушный иконостас, вырезки в сусальных рамках покрывают стену сплошным ковром. Ник думает, что любит искусство. Бликса думает, что Ник любит золото. И, возможно, кровь на руках Иисуса. Бликса немного ревнует. На руках Ника сейчас тоже кровь: бьёт тонкой струйкой — Бликса улыбается: стрункой, лопнувшей, ми-минорной, — из свежего прокола. Кожа уже не сходится, прозрачно-тонкая, на сгибах лиловая, в струпьях — улыбается красными ртами. Руки Ника смеются. Бликса не реагирует, когда цепкие пальцы впиваются в волосы — притянуть ближе в припадке запоздалой эмпатии. Он лишь отворачивается, насколько можно, оставляя в горсти сухую пережженную прядь — только бы не видеть глаз. Но пальцы тянут до костного хруста, заставляя: обернуться, смотреть и присутствовать. — Я сказать хотел. Вот, — Ник завершает фразу и молчит с оттенком почти что гордости. — Да? — холодно роняет Бликса — льдиной с кровли на голову, подбородком — настырную мертвую лапу на простыни. — А, неважно, — усмехается Ник. — Неважно. Он отпускает чужие ломкие волосы, тянется к столу. Бликса поводит сведенной шеей.***
Ник долго держит окурок в руке, так, что тот догорает до фильтра, плавится, огонек подбирается к пальцам. Наконец, чувствует запах горелого рога — ни с чем не сравнимая вонь тлеющего эпидермиса, подпаленных ногтей. С удивлением смотрит на Бликсу. Даже с завистью — как к последнему, способному тут что-то чувствовать, хотя бы в теории. Сейчас Бликса, видимо, испытывает религиозный экстаз перед Святым Лаврентием из «National Geographic». Когда этот город исчезнет — ну, или их выгонят за плохое поведение — они обязательно поедут в Венецию. Когда-нибудь. Во время вечерней проверки — чувствует или нет? — Ник забывается, двигается жестко и грубо. Бликса, наконец, не выдерживает и стонет, потом кричит — бессмысленно, зло. Некрасиво. Ник поднимает голову: — Тебе больно? Бликса смотрит снизу и с ненавистью: а ты как думаешь? Не получив ответа, Ник продолжает. На очередной яростный вопль он уже замирает и спрашивает: — Мне выйти? Говорит по-немецки, что радует. И когда выучил?.. Правильно, французский — язык любви, немецкий — техничного порно. Это знает любой (арт-)студент. — В дверь, блядь! В окно выйди! — кричит Бликса, и стонет, и снова кричит. — Мой любимый… до смерти… — старательно припоминает Ник. — Чёрт, сука. Он наваливается всем весом, и Бликса чувствует, как его собственные колени упираются в грудь, впиваясь пониже ключиц. — Качалка-балансир! — радостно продолжает Бликса, и смеется, пока пьяная и очень плохо воспитанная рука не протискивается ему в рот.***
Часом позже Бликса находит в себе силы пошевелиться. На языке привкус гари и кровь — адский вкус, если честно. Он тянется за газетой, отрывает клочок, чтобы смести рвоту с постели на пол. Сон это не враг, еда это не враг... Ник печально глядит в потолок. В такие моменты даже религиозное искусство — слабое утешение. Бликса хочет сказать, что это естественно: рано или поздно приходится выбирать между половыми восторгами и внутривенными инъекциями опиатов, — но не знает, на каком языке фраза прозвучит оскорбительнее. Поэтому он просто ложится рядом и целует — сначала правую руку, буйную, потом левую, что поспокойнее — прямо в ладошку. Ник вяло мычит, огорченный жестокостью судьбы и вероломным предательством собственного организма. — I need a fix ’cause I’m going down, — напевает Бликса на языке оккупантов и спускается ниже. — Down to the beast that I left uptown… — касается губами волос, дорожкой идущих к низу живота. — Mother superior, jump the gun, — сдвигает натянутую простынь и иронично — привычно — ахает. Ник перестает ментально ныть и смотрит с сосредоточенным любопытством. Бликса заранее чувствует гордость. Пьянящую. Рука Ника царапает по щеке нестрижеными ногтями и зарывается в волосы — вырывая, выкручивая очередную прядь, но он горд, он просто чертовски счастлив. И он поёт про себя, и — прости, Ник! — половину строк на немецком, но ведь смысл всё тот же. — И когда я держу тебя... в своих руках… And I feel my finger on your trigger — никто не причинит нам вреда. Because happiness is a warm gun… Тёплый ствол — это ружье, из которого только что выстрелили.