~Одолжение~

В помещении, где они сейчас находились, было не только тесно, но и темно. Тесно – от того, что небольшая, по сути, территория была забита садовым инвентарем, некоторыми хозяйственным принадлежностями и, совсем недавно, - только собранными яблоками в картонных коробках. И этот сладковатый и резкий яблочный запах, поначалу казавшийся приятным и немного необычным, сейчас не оставлял никаких ощущений, кроме отвращения и удушья. Казалось, им пропитан каждый уголок и сантиметр этой «комнаты». Недостаток света же объяснялся плотно завешенным и заставленным окном и плохой, пасмурной погодой. Ноги уже ныли от продолжительной беготни, поэтому сидение на корточках было просто невыносимым ровно так же, как и сидение на холодном бетоном полу, однако последнее стерпеть ещё можно было. Чирк зажигалки, прозвучавший весьма неожиданно, казался уж слишком громким в витающей здесь тишине, а запах сигаретного дыма уже давным-давно не видел этих мрачных, покрытых паутиной стен. Лучше пусть будет он, чем этот ядовито-яблочный аромат. Россия встревожено покосился на своего подчиненного: - Калининград, неужели опять? – прусс пожал плечами и выдохнул тонкую струю сизого дыма. - Какая тебе разница? Ты мне не мамочка, чтобы за вредные привычки ругать. Ваня недовольно засопел. Иногда этого немца придушить хочется. Ну, или хороший подзатыльник отвесить, лишь бы язвил поменьше. Он ведь совсем мальчишка по сравнению с ним, и жизнь прожил иную – не такую тревожную и мучительную. И вообще, слушать старших он так и не научился, не говоря уже о том, чтобы в нужный момент на уступки пойти. Глупый, глупый Гилберт. - Ты слишком много куришь в последнее время. У тебя уже одежда и волосы сигаретным дымом отдают. Ты гробишь себя, - почти умоляюще протянул Россия, с надеждой смотря на нерадивого прусса, который лишь искривил губы в ухмылке и, немного погодя, ответил: - Человека - может и угробит, а вот таких, как мы с тобой – нет. И не тебе меня жизни обучать – сам бухать перестань, а потом других наставляй на путь праведный, - отрезал Байлшмидт, делая очередную затяжку. Противный яблочный запах не исчез вообще. Теперь он смешался с сигаретным и этот контраст давил на мозги гораздо сильнее, чем каждый из этих «ароматов» по отдельности. Ваня не злился. Ему было просто обидно. А ещё и беспокойство продолжало давать знать о себе, выворачивая душу на изнанку. - Гилберт, я не пьяница. Я пью только по пятницам, - настаивал на своем русский, все так же теребя в руках какую-то деревяшку, подобранную с цементного холодного пола. Калининград прыснул и глухо засмеялся: - Зато пьешь так, что всю последующую неделю пытаешься в себя прийти. И не надо тут мне доказывать что-то – я все прекрасно вижу. - С этим уже ничего не поделаешь. Это традиция, - устало ответил Ваня, облокотившись на стену. Гилберт кивнул: - Вот. А я таким образом пытаюсь напряжение снять. А всё это из-за твоей неугомонной семейки, - с расстановкой произнес он, описав в воздухе правой рукой, держащей сигарету, круг. Россия отстранился от стенки и, слегка прищурившись, заглянул в лицо Пруссии. - Напряжение, да? – Гилберт непонимающе на него посмотрел. - Ты заметил что-то странное в этом слове? – ярко фиалковые глаза, находящиеся так близко, казалось, в самую душу глядят. Неожиданно, ничего не говоря, Ваня взял прусса за запястье правой руки и отвел её назад, от себя. Другой рукой он обнял подопечного за талию, тем самым прижимая к себе, а сам, не медля, прильнул к губам Байлшмидта, который, находясь в замешательстве, всё равно сориентировался и не дал языку русского завладеть его языком. Однако Ваня не растерялся и был готов к подобному – после настойчивых попыток добиться ответа на поцелуй, он прикусил до крови губу прусса, принося последнему далеко не приятные болевые ощущения, из-за чего тот невольно разомкнул челюсти, позволяя Брагинскому вдоволь насладиться и мягкостью чужих губ, и привкусом терпкого табачного дыма на языке. Поцелуй вскоре перерос в какую-то борьбу за право лидерства, получаясь уж слишком развратным и глубоким. Тлеющий окурок выпал из ослабших пальцев прусса, и освободившаяся рука обняла русского за шею. Брагинский улыбнулся сквозь поцелуй и рукой скользнул вниз, к ширинке на штанах подопечного, хватая подушечками пальцев «собачку» и потянув её вниз, на что Гилберт резко уперся свободной, левой рукой ему в грудь, пытаясь оттолкнуть от себя и шипя: - Что ты делаешь, черт подери? – на лице Вани заиграла лукавая улыбка. - Как что? Снимаю твое напряжение, - медовым голосом протянул он, медленно, соблазнительно облизав пересохшие губы. Пруссия перехватил его руку, ладонь которой осторожно легла в область паха. - Не смей… - Тсс, не надо шуметь, - продолжал растягивать слова русский, проведя другой рукой от ключицы Калининграда до груди и обратно, рисуя какие-то странные невидимые узоры. Гилберт чувствовал, что обстановка накалилась как нельзя сильнее, а в штанах, как раз в том месте, где лежала ладонь Ивана, стало невыносимо тесно и некомфортно. Противиться физиологическим особенностям было просто невозможно, и это угнетало и злило его одновременно. - Черт, Брагинский, хватит… уже.. – рявкнул он, но на последних словах его голос оборвался, превращаясь в сдавленное шипение. Русский снова собрался его поцеловать, но отчего-то остановился на полпути с широко распахнутыми глазами. Гилберт затуманенным взглядом посмотрел сначала на него, а после выхватил белый фартук, маячивший за его спиной. - Брааатик, - хрипло протянула Беларусь, положив руку на плечо Брагинского. – Так вот чем ты занимаешься, пока меня нет. Слова застряли в горле у обоих. Байлшмидт был и зол, и испуган одновременно. И непонятно из-за чего он злился больше: то ли из-за того, что Беларусь никак не оставит его в покое, то ли из-за того, что Брагинский выбрал неподходящее время и место для подобных занятий. Они оба не помнили, как смогли выскочить из сарая и, несясь через огромное поле, пытались оторваться от белокурой девушки с ножом в руках; как разделились и бежали кто куда: Пруссия к брату, а Россия - к Китаю; как истерически смеялись и пытались унять дико бьющееся сердце, и зашкаливающий адреналин в крови. И уж тем более не смогли вспомнить ни единого момента из своей жизни, когда Беларусь не явилась бы в самый пикантный момент их уединения. И вряд ли что-то изменится.