Братья

— А еще если с Рыночной площади свернуть по Ткаческой, потом на Пекарную, там булочки продают. И пирожки разные. Люди так смешно их называют — загибенники, представляешь? — Почему загибенники? — Да кто его знает, почему? Пойди пойми их, людей-то. Вот друг мой закадычный, Карни, говорит, это оттого, что баб удобно загибать, когда пирожки-то эти они в печь ссаживают. — Фу, как грубо. — Подумаешь, какой нежный. А загибенники эти, пирожки то есть, они с грибами бывают или еще с творогом сладким. Или с рыбой. Которая озерная рыба мелкая, так ее всю как ни есть варят и смалывают, да с лучком жареным, да с молодым чесноком. Вот этим и начиняют… Леголас сглатывает слюну и отворачивается. — Ну тебя, Гимли. Так рассказываешь, что сил никаких нет. Гном тихонько смеется, подбрасывает в костер веток. Они не так давно в пути — седмицы три, не более, но он и сам не отказался бы от загибенников. И хорошего пива. И бараньего бока к этому пиву, да чтобы жирок капал. И капусты тушеной тоже можно… — Ничего. Есть, что пожрать, да и ладно. Худо, когда совсем нету. — Ты так говоришь, будто на себе испытал. — А что ты думаешь? — возмущенно фыркает Гимли. — Когда Эребор отбили, мы с матерью с первыми походниками пустились, к отцу-то. Мать его уже чуть было не оплакала, а тут такие новости. Гора, конечно, — она наша, кровью политая, священная. Только стены-то жрать не станешь, да и об каменья драгоценные зубы пообломаешь. Так что если была похлебка жидкая, за то и спасибо говорили. — Мы посылали из Эрин Ласгаллен припасы, — коротко отзывается Леголас. Гимли умолкает — пережевывает давнюю гномью обиду на спесивых эльфийских соседей. Припасы-то те, они людям в основном доставались. А уж гномам так, что останется. Хотя люди из восстанавливаемого Дейла с голоду пропасть не дали — и за то спасибо. — Ладно, — машет рукой в темноте гном. — Что теперь. — Не хочу чувствовать себя виноватым за разумные действия своего Короля, — сухо бросает в темноту эльф, словно сучок ломает. — Так не чувствуй, — благодушно разрешает Гимли товарищу и зевает. Под утро караул нести — хуже нету. С вечера нормально не спишь, потому как вскидываешься все, чтобы черед свой не зевнуть. Потом до утра в глаза хоть крепи вставляй, чтобы не схлопнулись, как старые штреки. А после и вовсе никакой мочи нет: ташищься со всеми да под ноги пялишься, как бы не оступиться да носом вперед не клюнуть сотоварищам на потеху. Да еще и зеваешь так, что хорошо если челюсть на место потом клещами да молотом вправлять не придется… — Да ты поспи, — мягко говорит Леголас. — Я покараулю, эльфам много сна не требуется. — Сам с тобой сторожить вызвался и на боковую? Нечестно это, Леголас. Эльф чуть заметно улыбается в темноте. Покараулить с ним Гимли вызвался вовсе не от усердия, а потому, небось, что до сих пор эльфам не слишком доверяет. Но несколько дней в Ривенделле и недели похода словно притушили тлеющие угли взаимной вражды. Сын Глоина все реже пытается поразить своего легконогого товарища тяжеловесным гномьим юмором и все чаще говорит с ним об Эреборе и Дейле. Избывает тоску. Леголасу он напоминает дикого лесного тура — упрямого, огромного, чудовищно сильного. Такого чтоб к себе приучить — не один день потратить надо, да терпения набраться. Подходить раз за разом, со вздохом слышать, как сотрясается земля под широкими копытами, подходить снова, протягивая руки, уворачиваясь от острых рогов. Не сразу, ох не сразу лесные великаны позволяют почесать твердый костяной лоб, погладить нежные ноздри. Но уж если позволяют… Лесные эльфы так проверяют воинов. Ежели тура к себе привадит, значит и в засаде высидит: и день, и два, и сколько надо. Получалось не у всех, но у Леголаса получилось. Получится и теперь. — Если ты еще не спишь, Гимли, я прогуляюсь вокруг. Uial — час утренних сумерек, самое время собирать травы и умываться росой. Для эльфийских глаз предутренняя темнота — вовсе как ясный день. Поэтому Леголас во всех подробностях видит, какую гримасу корчит Гимли, совершенно позабывший о том, что все эльдар в темноте зрячи. — Ну иди умывайся росой с травами, раз уж надо — наконец изрекает гном серьезно. — Не засну. Леголас делает пару шагов в сторону, но для гномьих глаз словно растворяется в рассветной дымке. К костерку он возвращается скоро — все ж таки надо дать товарищу поспать. Гимли тут же вскидывается, увидев чей-то силуэт, потом садится обратно, кладет секиру. Удивительно, что весь лагерь не перебудил: от гнома, да в кольчуге, да с секирой шума как на поварне в праздничный день. Да уж, такого не пошлешь вражьи позиции разведывать, этот лесным котом не прокрадется. Но людской да хоббичий сон крепок, никто и не шелохнулся даже. — Ну чего, набрал травы-то? Леголас кивает, показывает влажный пучок с задорно торчащими метелками мелких цветов. — И чего теперь, в котелок ее? — гном интересуется спокойно, но глядит подозрительно. Ну да, а вдруг как напоит их эльф колдовским зельем, да усыпит все Братство, да похитит кольцо… — Ее в котелок только если животы запрет, — хмыкает Леголас. — Тогда дня три точно с места не сдвинемся. А так к ране хорошо пожевать да приложить, если гниль завелась. Ну или листик один пососать, это ежели в горле скребет. Гном внимательно рассматривает траву, принюхивается, разводит руками. — По мне, так на любую другую похожа. Да тебе лучше знать, ты ж лесной сын, не я. — Поспи теперь, что ли? — И то дело. Гном закутывается в плащ, пристраивает секиру под голову — то-то мягкая подушка! — и начинает размеренно дышать. А через пару минут и похрапывать. Леголас садится ближе, наклоняется, с интересом разглядывает его. Конечно, та еще диковинка — казад. Он видел их много раз, но никогда так близко. Да и не будешь же бородатые рожи рассматривать, словно полотнища браные, когда послы торжественные речи говорят и кланяются, или когда на осеннем торгу сбиваешь цену за певучую синеватую гномью сталь эреборской работы. И вообще не к лицу принцу таращиться с любопытством, будто человеческому ребенку, увидевшему, как сахарного петуха делают. А сейчас ничего, сейчас можно. Удивительно, но гном представляется ему куда более угодным миру, дышащему вокруг, чем те же люди. Казад — плоть от каменной плоти, они с огнем и металлом в родстве, горы слышат, ведают твердь земную. А люди так и не знают зачем живут, для какой надобности. Стремятся к чему вечно, то подвиги вершат такие, что никаких песен не хватит, а то ну такое безлепие творят, что и не поверишь, что Эру их предпел, а не враг живущих исказил в незапамятные времена. *** Леголасу нравится поддразнивать Гимли, когда Гэндальф не может сначала найти вход в Казад Дум, а потом справиться с гномьей работы засовом. Гном мрачнеет и обижается, а Леголас понимает, что тот попросту прячет свой страх — от него и от себя самого. Эльдар же вообще не любы пещеры и подземелья, им свет звезд подавай. Но нужда воинская такая — ежели приведет, еще и не в такую Морготову дыру полезешь, в особенности спасаясь от щупалец Озерного стража. Не приведи это чудище увидеть во сне — всю округу криками перебудишь. Однако в морийских чертогах таится нечто куда более жуткое, такое, от чего каждую минуту так и тянет не за лук схватиться, а прочь бежать да не оборачиваться. Бой в старой морийской караульной — первое сражение плечом к плечу с новыми товарищами, и Леголас присматривается к каждому из них, пока тетива его лука раз за разом посылает оперенную смерть. Всегда лучше знать, кто твой соратник, иной раз прикрывающий спину, да чего от него ждать, да в чем умел. Как по мнению Леголаса, так хоббитам лучше было бы заранее объяснить, что когда начинается настоящий бой, то самое лучшее, чем маленький народ может помочь, — затаиться по углам и не лезть под ноги сражающимся. Потому как толку чуть, а вот затоптать или мечом нечаянно рубануть по низу могут и свои. Гэндальф дерется воберучь, мечом и посохом, и Леголас делает зарубку в памяти: к магу в бою близко не подходить. Потому как лбы и челюсти случайно оказавшихся сзади того не шибко заботят, а вот посох наверняка покрепче их будет. Гондорский витязь Боромир совершенно не использует в бою щит, зачем только с собой тащил — от дождя прикрываться? Дунадана Леголас видит в деле далеко не в первый раз, вот на кого и во время брани залюбоваться можно: движения отточенные, ничего лишнего, никаких красивых размахов, во время которых шустрый противник и клинок меж ребер воткнуть может. Древний и славный Арагорнов меч так и разит серебристой молнией, вспарывает животы, по рукоять умывается черной пузырящейся орочьей кровью. Почему-то Леголасу казалось, что в настоящем сражении гном будет им всем помехой — неуклюжий, медлительный, тяжеловесный. Эльф удивляется сам себе: неужто забыть успел о битве при Эреборе и отчаянных воинах народа казад, переломивших ход того сражения? Гимли бьется так, словно защищает родную мать, — бросается вперед, используя малейший промах противника. Тяжеленная секира пляшет в его руках — вверх и назад, вспарывая шеи до позвонков, перерубая, перемалывая ребра, кромсая внутренности, выпуская сизые кишки. Орки валятся вокруг него один на другого, и Леголас вспоминает одну из песен о мечах древности, собирающих кровавую жатву. Воинская удача сводит их рядом, спина к спине, и Леголас вдруг понимает, что изрядная разница в росте, которая его всегда смешила, дает в бою очевидное преимущество. Его собственные кинжалы и гномья секира не позволяют подобраться ни одному противнику — ни мелким и проворным горным оркам, ни бестолковому троллю, подпирающему потолок. Потом, когда они спасаются из Мории, когда бегут по мосту Казад-Дума, Леголас обнаруживает еще, что стрелять поверх гномьего плеча тоже очень удобно. Эльф и гном дерутся бок о бок — видано ли такое? *** Сам воздух в Лотлориэне наполнен печалью, отзвуки поминальной песни словно отравляют кровь, и Леголас задыхается от боли и тоски. Что они смогут, жалкая горстка отчаянных путников, дерзнувших противостоять Злу, если сам айну Митрандир пал, защищая их? Боль точит его изнутри; хочется избыть себя в плаче, вплести голос в вязь слов, сплетаемую братьями галадрим. Леголас прикрывает глаза, прижимаясь спиной к стволу. Рядом раздается кряхтение и смачное грязное ругательство. Леголас вздрагивает и видит Гимли, возящегося рядом со своим ложем. О Владычица Элберет, неужели этот горный сын не понимает, не печалится, не…? Леголас подавляет в себе желание поднять руку на своего соратника и залепить тому хорошую, с размаху, оплеуху. — Гимли, — Леголас позволяет голосу звучать укоризненно и грустно. — Отвяжись, — буркает гном, продолжая возиться и морщиться. И Леголас понимает, что казад сердится вовсе не из-за эльфийских песен, в которых гномы, как известно, ничего не понимают и почитают навевающим зубную боль нытьем. — Что у тебя? — Ничего! Леголас подсаживается ближе, вглядывается. Гном, неловко держа на отлете левую руку, правой пытается разогнуть вмявшуюся в плоть кольчугу. — О Эстэ милосердная, что же ты молчал?! — А что я должен был, орать? И действительно — убегая из Мории, помогая измученным хоббитам, следуя за лотлориэнскими провожатыми, представая перед самой Владычицей, — до ран ли им было, до себя ли? — Не двигайся, Гимли. Леголас вытаскивает один из своих клинков, лезвием поддевает впившийся в плоть металл, пошедший ржой от ссохшейся крови. Гном бледнеет, но молчит. Сообща, кряхтя и ругаясь, они раздирают, распарывают, кромсают добрую кольчугу, освобождая окровавленный подкольчужник. — Пойдем, здесь есть бассейн, рану омоем. Гимли уже даже не бледный — зеленоватый, как весенняя чаща, в которой едва проклюнулись из почек будущие листья. Он послушно встает, пошатывается, опирается на ствол. Леголас поддерживает его под здоровую руку. — Сам дойду, не калечный! — Не сомневаюсь, друг, но разве ты хочешь, чтобы я упрекал себя, что не смог помочь славному боевому товарищу так, как того заслуживает его мастерство? Гном, потерявшийся в обилии хвалебных слов, умолкает, и они плетутся к бассейну, отмачивают и отдирают от раны подкольчужник, а затем и нижнюю рубаху из грубого небеленого полотна. Леголас дивится выносливости казад — сам бы он в такой рубахе не проходил бы ни дня — стер бы тело до мозолей. А если еще и кольчугу на себе переть гномью, пудовую… Наконец эльф рассматривает освобожденную от корок и присохшего гноя рану и присвистывает. Смятое кольчугой тело вздулось нездоровой зеленоватой подушкой, на которую смотреть-то больно, а уж касаться небось и вовсе невмочь. А этот молчал, да еще и самый тяжелый мешок на себе тащил да не жаловался. — Ну чего смотришь, волоки эту лебеду свою. Сам говорил — пожевать да поплевать, любую рану исцеляет. Леголас фыркает. — Погоди, друг Гимли, успею и поплевать. Для начала рану бы вскрыть да промыть, а потом шелковой нитью прихватить. А поверх уже и травой той можно, чтоб не гнила. — И где я тебе нить возьму, спряду, что ли? Так веретено дома позабыл и кудели не прихватил, недоумный. Травой твоей плюнуть да тряпицей перевязать, так хоть завтра воевать можно. Чувствуется, что сыну Глоина отчаянно хочется прибавить что-нибудь про слабосильных эльфов, которые от любой царапины готовы глаза закатывать, не чета гномам. Но он удерживается. — Я быстро, — обещает Леголас и бегом кидается туда, где устроили на ночь походников. Прихватывает узкогорлый серебряный кувшин с крепким вином, один из своих кинжалов, из укромного поясного кармана заимствует кривую иголку и шелковую нить. Гимли, наслаждаясь чистотой и безопасностью, полулежит меж корней огромного дерева, пьющих воду из бассейна, и, кажется, дремлет. — Ты боли не боишься, казад? — весело интересуется эльф. — Еще как боюсь! — не открывая глаз отвечает гном. — А что, железо каленое тягать будем? — Почти. Леголас щедро умывает клинок содержимым кувшина и внезапно, без замаха, крест-накрест рассекает вспухшее гномье плечо. Гимли шипит и дергается от неожиданности, поминает Леголасову матушку и прочую родню, но эльф и не думает сердиться. Из раны, распахнувшей окровавленные лепестки, лезет бурый гной, и Леголас, не брезгуя, надавливает и надавливает пальцами, очищая тело. — Ш-ш-ш! Да чтоб тебе елдак оторвало! Жопу подпалило! Приподняло да шлепнуло! — Что приподняло-то, — ухмыляется Леголас. — Елдак или жопу? Так не на кого приподнимать-то, не на тебя ж, волосатого! — Тьфу ты! — фыркает Гимли. — Еще и ругается, как забойщик, а туда же, принц! Не приподняло, а оторвало, вот! — У тебя словечек набрался, вот домой вернусь, Короля своего порадую. — А он за ухо-то и возьмет сыночка, — Гимли криво усмехается. — Отец в своем праве хоть кого за ухо драть, — соглашается Леголас и быстро плещет вином прямо на кровоточащее живое мясо. — Да чтоб тебе оторвало все что ни есть! — взревывает Гимли, и эльф снова вспоминает лесных диких туров. — Да оставь ты мои причиндалы в покое, пригодятся еще. Заладил все: «оторвало» да «оторвало». Гимли морщится, смеется, тянется рукой прижать плечо. Леголас перехватывает широкое запястье в массивном наруче. — Погоди, вино гниль убирает, сейчас заштопаю и траву приложу, тогда точно через пару дней позабудешь. Давай, вылезай, хватит портки мочить. Гном воздвигается из бассейна, словно владыка Ульмо из морских волн, отжимает здоровой рукой бороду, потягивается массивным телом и укладывается рядом на короткую траву. — Ладно уж, давай, штопай. Коль уморить решил, так и скажи, не таись. Леголас уже продел в иглу тонкую нить, вымоченную тем же вином, намотал длинный конец на палец, чтобы не юркнул в кожу. — Да конечно решил. Уж так я ваше подгорное племя не люблю, сил нет. Думаю, дай хоть тебя уморю, коли случай выпал. — А уж я как вашу братию остроухую не выношу! Как увижу, сразу опорожниться тянет. Леголас кладет по подрагивающей плоти ровные стежки. Гномью шкуру прокалывать — словно пергамент сшивать, усилие надобно. Думает о том, что поход изменил их всех, да и его тоже. Другой раз за такие слова за кинжалы схватился бы или за верный лук. А теперь ничего, смеется, обиды не видя. Да и гном — по всему видать — тоже шутку понимает. Когда все заканчивается, и Гимли выплевывает угол кожаного подкольчужника, закушенного, чтобы не стонать, а Леголас полощет окровавленные руки в журчащем возле корней источнике, в лесу словно бы становится светлее. — Владычица Галадриэль! — сын Трандуила вежливо склоняет голову. — Махал-прародитель! — бормочет Гимли, поднимаясь с травы и судорожно притягивая к себе изгвазданный подкольчужник — прикрыть исподние мокрые порты в потекших бурых разводах крови. — Не надо кланяться, храбрый гном, — мягко говорит Галадриэль своим чарующим низким голосом. — Тем более я вовсе не Ауле-кузнец. Дай я посмотрю твою рану. — Не стоит мараться, Владычица, — бормочет Гимли. Зрячий в темноте Леголас с изумлением видит, что Гимли отчаянно краснеет, словно молодой парень, подсматривающий из-за кустов за плещущейся в речке девушкой, оголившей грудь. Галадриэль, не слушая, осматривает плечо, проводит над ним пальцами, из-под которых струится белый отсвет. — Ты хороший лекарь, Леголас, сын Трандуила. Теперь смущается и Леголас. — Вовсе нет, Владычица. Я знаю лишь, как исцелить нанесенные оружием раны. Воину без этого никак. — У тебя причудливая судьба, сын подгорного народа, — вдруг замечает Владычица, словно читая эту самую судьбу в каплях скатывающейся по плечу крови. — Не каждому дано повстречать близкого духом, когда тучи зла клубятся на востоке. Гимли, не зная, что сказать, молча кланяется. После, когда они возвращаются в свой шатер и укладываются спать, Гимли не выдерживает. — Леголас! — Что? — Что леди Галадриэль хотела сказать про близкого духом, ты понял, а? — Нет, — кривит душой эльф. — А мне помстилось, что она будто бы тебя имела в виду. — Не может такого быть, — убежденно говорит Леголас. — Вот и я о том же, — вздыхает Гимли и долго ворочается, прежде чем заснуть. *** — Будь у меня время, я укоротил бы кольчугу, — мрачно сообщает Гимли, рассматривая тяжелые вороненые звенья, скребущие по каменному полу оружейной. За время пути гном так часто горюет о своей разодранной брони, что Леголасу даже хочется плюнуть и сказать, что уж конечно, она куда ценнее здорового хроа. — Возьми да укороти, — пожимает он плечами, проверяя запасные тетивы. — Чем?— горестно восклицает гном. — Твоими столовыми ножичками что ли? — Сейчас я тебе этими ножичками бороду укорочу, чтобы оружье боевое умел уважать, — огрызается Леголас. Вокруг Хельмовой Пади стоят орочьи войска — ряды и ряды жаждущих крови тварей. Защитников мало, а воинов среди них еще меньше. Скорее всего, они тут и полягут этой ночью, а такая будущность мало кому прибавляет доброты. Видно, гнома посещают схожие мысли, потому что он подходит к эльфу, придерживая тяжкий подол из переплетенных колец. — Прости неразумного, эльф, и не держи зла. И вы простите злое слово, славные клинки. Замерев от изумления, Леголас смотрит на Гимли, с уважением кланяющегося его кинжалам. — Чего смотришь? — буркает гном. — Нельзя перед битвой сталь кованую обижать, да и вообще нельзя, ей жизнь свою вверяешь. Это я сгоряча сболтнул, потому как язык поганый. Дай-ка. Леголас протягивает оба клинка рукоятями вперед — как дают лишь достойному всяческого доверия товарищу. Гимли склоняет голову, рассматривает вязь на лезвиях, со свистом режет обоими клинками воздух, крутанув в руках. А потом примеривается и рассекает на себе кожу повыше наруча. Кровь алой струйкой стекает по клинкам, капает на пол. — Ты думаешь, они без тебя крови не пили? — удивляется эльф. — Дурак ты, — усмехается гном. — Наша кровь руде болотной железной родня. Мы с твоими клинками побратимы теперь, чтоб тебя в бою хранили, как я сам. Леголас вздыхает. Его так и тянет сказать, что если уж он сам себя в бою сохранить не может, так нечего на него и гномью кровь тратить, ибо цена ему тогда как воину — ломаный грош в базарный день. — А что говорит твой народ про нашу кровь? Ежели я, допустим, твою секиру угощу? — А ничего не говорит, — пожимает плечами Гимли. — Не нашлось еще эльфа, который с нами бы кровь смешал. Потому как сам знаешь. — Не нашлось — так найдется, — спокойно отвечает Леголас. Гномье оружие заточено на славу, отворяет кожу, едва коснувшись. Леголас щедро умывает алым длинные щекавицы, широкое полотно. А потом поворачивается к гному и протягивает ему обросшую кровавой бахромой руку. Гимли молчит и смотрит на него долго, очень долго. А потом стаскивает наруч и прижимает свою широкую, обильно заросшую бурым волосом руку к руке Леголаса. Рана к ране. — Будь осторожен, брат. — И ты береги себя, брат. *** Над головой высокое небо, под щекой что-то жесткое, живое, теплое. Леголас пытается обернуться и морщится от боли — шею и затылок словно барлоговый бич хлещет. — Не рыпайся, ишь какой шустрый, — говорит сверх знакомый голос. — Гимли? — Нет, принцесса эльфийская, — фыркает гномий голос. — Сейчас сиськи заголю да отдамся за цветочный веночек, олух ты лесной, горячка тебя забери, остроухого! — Эльфийские принцессы скромны, — замечает Леголас. — Пока что ни одной не видел, только папашу твоего, — откликается гном, брякает чем-то. Тянет густым травяным отваром и на шею ложится благословенно прохладная тряпица. — Вот ужо как встану, отрежу тебе бороду, хулитель скудоумный, — морщится эльф. — А не встанешь, так я тебе сам отрежу чего ниже пояса помещается! — Не первый раз сулишь, Гимли. Глядишь, рядом с тобой и вправду начну за мужество свое бояться. — Во-во, бойся. — Кувалда ты неразумная, Гимли, и никто больше. — А ты лесовик остроухий, дикий, паленая задница! — Почему паленая? — Да уж потому что! Леголас с трудом заставляет себя пошевелиться и понимает, что ниже плеч не чувствует тела, вообще. Паника захлестывает волной, подкатывает тошнотой к горлу. — Гимли! — Лежи, лежи. Это Гендальф тебя ворожбой приложил да отварами опоил, ожог чтобы затворялся. — Что, вправду зад в бою подпалили? Вот ведь. — Ну не зад, но уж спину точно. Ты спи, исцеляйся. Заскорузлая, широкая гномья ладонь осторожно гладит золотистые спутанные волосы, убаюкивает, и Леголас послушно прикрывает глаза. Потом вскидывается снова, выдирает себя из зовущего забытья. — Неужто мы победили, Гимли? — Да, кажись, управились. — А кольцо? А Фродо? — Дык пала твердыня-то вражья, стало быть, и кольцо куда надо доставили. И Фродо жив, и дружок его закадычный. — Добрые вести, Гимли. Фэа словно подстегивает израненное хроа. Лесному воину не привыкать подгонять себя. Он осторожно приподнимается, оглядывается. Кругом едва не до горизонта тлеют костры, переговариваются воины, ржут лошади. Потрепанное победное войско заполонило собой всю долину. Воздух чист, вражьей вонью не тянет, а значит, они ушли от мордорских твердынь. — Ты меня на руках что ли тащил, Гимли? Как сюда добрались, вообще не помню. — А если и тащил, — вдруг обижается гном. — Не так уж ты тяжел, грозный вояка. Ноги только шибко длинные отрастил, будто цапля болотная. — Сам ты цапля, — улыбается Леголас. Гимли хмыкает и подносит ему к губам деревянную чашу — напиться. *** Арагорн с супругой встречают дорогих гостей у самых нижних ворот Белого Города. Правитель Агларонда, славный Гимли, сын Глоина, и Леголас, повелитель итилийских эльфов, нередко заезжают к старому другу. И каждый раз вместе с ними от мифриловых резных вратных створ — подарка эреборских гномов — до самого стяга, реющего над зубцами Белой башни, воцаряется веселье и бездумная легкость, словно самый дух приключений и Братства следует за этими двумя. Гимли сделался важен, в рыжей с проседью бороде позвякивают тонкой работы резные эглеты, на груди лежит широкая цепь с каменьями — королевский знак. Леголас легко спрыгивает с коня, помогает спешиться товарищу, вежливо кланяется Элессару и Вечерней Звезде, протягивает перевязанные витым шнурком письма от наместника Фарамира. Вечером собирают пир, и государевы ближники то и дело покашливают, силясь удержать смех. Многие из них в свое время сражались при Моранноне, видели падение Вражеской твердыни, но они не шли седмицами по горам и степям, не сражались в Мории, не делили последние глотки воды из фляги. И потому не знают, как себя вести, когда эти двое, осененные величьем правителей, принимаются меж собой беседовать. — Видел я этот ваш перелесок насаженный. Поле, говоришь, от ветров опасать будет? А то, что на поле том одни корчевища, ты своей башкой деревянной думал? — Так Карни твой обещал забойщиков послать, Гимли. Ведать не ведаешь, что у тебя под носом творится, вчерашний день забываешь? — Под носом у меня борода творится, а не подбородок лысый, как у некоторых, — бурчит Гимли. — У забойщиков-то моих других дел нет, кроме как пни твои корчевать! — Мои пни? Сам ты пень! А кто весь лес сухостойный оттуда на угли извел, я что ли? — Это ты коряга чащобная! А горны мы чем греть должны, задницей твоей паленой? — Далась тебе моя задница, могли бы и думать прежде чем топорами махать! — Ничего не далась, на что мне твой зад порченый, у вяленой рыбы речной и то мяса поболе! — А ты сравнивал что ли? — скабрезно ухмыляется Леголас, изрядно хлебнувший крепкого гондорского вина. — А то нет, всего тебя как облупленного уж знаю, несчастье ты на мою голову. — Друзья, — мягко говорит Арагорн. — С нами жена моя. Леголас и Гимли примолкают, но Арвен звонко смеется, вовсе не думая смущаться. — И когда тебе забойщиков пообещали, ащеул* бездельный? — Ну может осенью, как жатва пройдет? — Это им в болотине по срам в грязи ковыряться? Чего удумал! — А когда еще пни корчевать? На летние празднества? Так земля тверже чем твой лоб будет! — Да сейчас надо было, пока земля талой водой напоенная да радостная, чего до осени ждать! — Так на той седмице и начнут, — усмехается Леголас. — Сговорились уже. — И чего ты мне тогда голову морочишь, негораздок? — Так ты ж правитель-то, вон на себя золота понавешал, как только ноги переставляешь! — Чай не подломятся, не чета тебе, задохлому! Государь Элессар вздыхает и качает головой. Со стороны посмотришь, так и кажется, что схватятся дорогие гости за оружие, осквернят радостное застолье. Но он слишком давно знает этих двоих, чтобы пугаться подобного непотребства. *** Весна в Гондоре выдалась жаркая и ярая, и Арагорну не спится. То ли много хмельного на пиру испил, то ли воздух уж больно душен, хотя в опочивальне все ставни распахнуты. Он осторожно встает с ложа, стараясь не разбудить жену, прихватывает трубку, кресало и кисет с табаком и спускается вниз. Подле цветущего Белого Древа, прислонясь спиной к резной каменной чаше, куда, дробясь на поющие струи, падает вода, кто-то сидит. Арагорн отступает в тень и прислушивается. — Я бы гордился таким сыном на его месте, — бурчит низкий гномий голос. — Ну так роди да гордись себе на здоровье. Леголас то ли зол, то ли расстроен. Арагорн хмурится, не спеша закуривать, чтобы не помешать этим двоим. — И откуда я его тебе рожу, из уха, что ли? Чтобы сына родить — справную бабу найти надо, а где я ее возьму? — Гимли, да за тебя любая из народа твоего пойдет. Тебе-то на что век бобылем коротать? — Да сдалась она мне, баба-то. Начнет ворчать, как у них принято, мол нечего к эльфам что ни день шляться, да пиво с ними пить, да по лесам на конской спине болтаться. Не последний же я казад, и другие после меня найдутся. — Так-то оно так, но… — Ты разговор-то не уводи. Может, тебе даров каких ни есть собрать, поклониться батюшке твоему строгому. Небось, один ты у него, других сыновей состряпать силенок не хватило. Да и ты не сказать, чтоб удался, бракодел он у тебя, вот что. До хмыкнувшего Арагорна доносится возня, звук, с каким кулак врезается в живую плоть, кряхтение и торжествующий голос Гимли: — Вот теперь рыпайся, немочь белобры… ай! Леголас коротко смеется, возня продолжается, потом стихает. Арагорн не может справиться с любопытством и выглядывает из арочного проема. Эльф сидит на сыне Глоина верхом, скрутив тому руки особым хитрым приемом. Гном подметает мощеные камни бородищей и пытается извернуться и лягнуть своего победителя. — Сравняли счет, — довольно замечает Леголас и легким плавным движением усаживается рядом. — Ничего, ужо на другой раз так тебя приложу, что и не пикнешь. В узел завяжу, да еще сверху наддам. — Ну-ну, — усмехается эльф. — Так что, брат? Я ради тебя сокровищницы выверну, не пожалею. Падок он, родитель твой, на каменья со златом. — Падок-то падок, — вздыхает Леголас. — Да судьбу мою все равно не примет. В сторону она вильнула, судьба-то. К тебе вот да в леса итилийские. Того и простить не может. — А ты скажи ему, что Владычица так подгадала, куда ему против Ее слова. — Не скажу, — твердо говорит Леголас. — Незачем ему про то знать. Незачем. — И то верно, — соглашается Гимли и вытаскивает трубку, удобно прислонясь к худому эльфийскому плечу. — Наше это дело, а вовсе не его. — Я ни о чем не жалею, Гимли, — Леголас прикрывает ладонью от ночного ветерка широкую чашечку гномьей трубки, чтоб не разлетелся тлеющий табак. — Еще бы ты жалел, ерохвост** эльфийский, если уж я про то не печалюсь! — Ох ты ж наглая гномья рожа…! Арагорн усмехается и бесшумно уходит, не тревожа их. Братьев. * ащеул (старорусск.) - насмешник, зубоскал ** ерохвост (старорусск.) - задира, спорщик