One step closer

Старый, давно забытый кошмар возвращается перед рассветом, когда темнота за окном становится серой, обволакивает собой контуры вещей внутри комнаты, мягкими щупальцами тянется к кровати. Сфинкс резко садится, силой вырывая себя из тягучего, душного сна, всё еще чувствуя фантомную хватку стальных зубов чуть ниже ребер. Резинка пижамных штанов мокрая от пота, и ткань прильнула к телу, заставляя задыхаться от жары. Дыхание выравнивается постепенно, сливается с фоновым шумом, успокаивается – вокруг живой человеческий муравейник. Всё хорошо. --- Год назад за стеной так же шумел лифт и звучали голоса, а Русалка пела на кухне, как обычно, и её звонкий голосок что-то чирикал о лестнице в небо, которую можно купить. Сфинкс стоял в прихожей, чувствовал цепкую хватку на кармане своего пальто и совершенно не знал, что ему делать дальше. Она вышла к ним навстречу, мягкая и светлая, привычно улыбнулась Сфинксу и – увидела. Мальчишка тут же, словно флюгер, повернулся в ее сторону и замер, позволив изучать себя долгим пристальным взглядом. Русалка присела перед ним на корточки, и Сфинкс успел заметить, как на одно мгновение дрогнула и жалобно искривилась ее нижняя губа. Русалка тут же прикусила ее и прокашлялась, словно произносить обычные слова вдруг оказалось слишком трудно. – Привет, - сказала она мягко, и длинные сережки согласно качнулись в ее ушах туда-сюда. – Здравствуй, - ответил ей найденыш и сильнее стиснул ткань пальто длинными белыми пальцами. Ночью она льнула к Сфинксу так жадно, словно хотела согреться, и тут же отстранялась от его прикосновений. Целовала виски, скулы, губы, мелко, сухо, скользила шелковой пеленой волос по плечам. Прижималась тесно, чертила кончиками пальцев на коже одной ей знакомые символы. Держалась и держала. Сфинкс проснулся утром от непривычного холода сбоку и ощутил предплечьем только пустую, уже успевшую остыть постель. Это было в точности, как с протезами. Ощущать их тяжесть там, где минуту назад была пустота, в первый раз оказалось страшно до одури, до нервной дрожи перед целой толпой врачей. Как и потом, когда протезы бережно сняли, отцепив тонкие ремешки, и он снова почувствовал себя жалким и беспомощным, словно эти грабли заключали в себе весь секрет его всемогущества, возможность брать и давать, и еще – возможность объятий. «Ты привыкнешь позже, – сказал ему тогда немолодой усталый доктор. – Обязательно привыкнешь». Он привык и к отсутствию Русалки рядом. Привык возить мелкого по утрам на занятия, чертыхаясь из-за очередной пробки, и покрепче впиваться в руль пластиковыми пальцами. Весь день отвечать на сотни вопросов, становиться в любопытных глазах богом, который знает всё. Спасибо, не нужно – он уже знает, что случается с богами. Выгуливать перед сном овчарку, невольно отмечая, как небрежно мелкий держит в руках поводок. Называть мальчишку Слепым не поворачивается язык, и Сфинкс отказывается от этой идеи сразу же. Просто не может. Привык допоздна выматывать себя нудным чтением настолько, чтобы сил думать о чем-то другом просто не оставалось. Пить вечерами плохо разбавленный виски, когда и эта попытка проваливается. Примерная жизнь образцового педагога, не дышите на экспонат. Поднимать себя утрами после алкогольных вливаний уже стало доброй традицией, и Сфинкс на автомате бродил по кухне в поисках чего-то, напоминающего завтрак. Самому есть не хотелось совершенно – во рту еще стоял гадкий привкус раннего похмелья, но мелкого необходимо накормить перед уроками хотя бы чем-то. Сфинкс – нежная мать, ха-ха-ха. За спиной раздались легкие, слегка шаркающие шаги – уже проснулся, легок на помине. Сфинкс заглянул в холодильник и скептически изучил его содержимое, умудряясь протезом стянуть с тарелки ломтик заветренного, явно оставшегося после праздников, сыра. – Есть молоко, – с сомнением сообщил он из-за дверцы, – могу сварить какао. Будешь? – Да, – ответили ему, – буду, – и Сфинкс выпрямился так резко, что приложился лбом о металлический бок холодильника. Они сидели за столом рядом, едва не соприкасаясь плечами, и были схожи настолько, что Сфинкс с трудом сделал вдох. Честно сказать, они походили друг на друга, как один человек, и их двоих явно было много для этой кухни, и уж точно – слишком много для больного истерзанного сознания Сфинкса. Он мог только смотреть, переводя взгляд с узеньких детских плеч на угловатые, но уже широкие, точеные. С майки в ярких принтах – на вполне цивильную распахнутую джинсовую куртку. С искусанных, еще опущенных уголками вниз, обметанных ранками губ – на знакомую, совершенно поганую, многообещающую улыбку. Он тысячу раз представлял себе это – встречу во всеоружии, лицом к лицу в уютной, обжитой Наружности, где он оказался уместен, приспособлен и прав, прямо как тогда. Как всегда. На плите закипел чайник. «Прости, Бледный, – хотел сказать Сфинкс, но подлый язык, как обычно, подвел его. – Я совершенно хреново без тебя живу, видишь, я ничего, ничего без тебя не умею». Слепой улыбался, слушал тишину, и Сфинкс молчал ему в лицо эту правду, гадкую и вязкую, прямо как этот чертов сырный ломтик. Мелкий неожиданно хихикнул, и это, конечно, больше походило на шелест травы, чем на человеческий смех, но Слепого это, видимо, тоже развеселило. – И чего ты стоишь, – протянул он и закинул руки за голову, устраиваясь на стуле поудобнее. – Видишь же, мы проголодались. --- Сфинкс выдыхает долго, с облегчением, всматривается в силуэты вещей, скрытых в предрассветной темноте. После душного липкого кошмара страшно хочется курить. Он методично и тщетно шарит граблей под подушкой, сдвигается чуть вбок – и застывает, еле сдержавшись, чтобы не выругаться от испуга. Наверное, он не привыкнет к этому никогда. Слепой спит на его кровати, уткнувшись лицом во вторую подушку, и его кожа подсвечивает полумрак комнаты своей белизной, а острые лопатки торчат, как у мальчишки. У Сфинкса внезапно больно и колко болит внутри, он не помнит сейчас даже своего имени. Всё, что имеет значение – прикоснуться губами к этой спине. Сфинкс целует каждый выступающий позвонок, прикусывает крыло лопатки – и слышит, как коротко и глухо выдыхает Слепой. – Слезь с меня, чудовище, – говорит тот, – но из-за подушки это звучит невнятно и совершенно, совершенно неубедительно. Сфинкс приникает к нему сверху, балдея от того, как совпадают изгибы их тел, и вот оно – прижаться к нему целиком, не оставить и крохи пространства между. Белая кожа еще пахнет Лесом и травами, она холодит на губах, как вода, и Сфинкс вылизывает её всю жадно, как ревнивая кошка. Но теперь Слепой пахнет еще и растворимым кофе, и одеколоном Сфинкса, и этим городом – суетливым и снежным. Слепой пахнет им, а всё остальное они как-нибудь переживут. Он переворачивается на спину, и подставляет шею под укусы, и обхватывает своей рукой оба их члена. Сфинксу остается только стонать в худое предплечье, впиваться зубами, кусать его всерьез и тут же касаться губами ранок, исцеляя. Он рычит, сжимая зубы крепче, в чем-то признается и, кажется, называет имя до того, как Слепой вздрагивает под ним раз, другой, и между животами становится липко. Бледный скалится и достает из-под спины порядочно смятую пачку «Marlboro». Они курят молча, выравнивая дыхание, слушают, как оживает улица, просыпается дом, выпуская жителей из своих недр. Где-то за дверью доносится обиженный рык овчарки, на которую явно наступили. – Вставай уже, – говорит Слепой и выталкивает Сфинкса своей узкой ступней с кровати. – Опоздаете в школу.