Ядовитейшая из змей

Поминальную ночь по Волку Сфинкс помнил плохо. Наверное, это было к лучшему. За свои вой и истерику стыдно не было, но все-таки хорошо, что в памяти не отложилось тяжелое, леденящее молчание Табаки, похожее на могильную плиту, которой придавило всех вокруг. И покрасневшие глаза Лорда. И то, как Македонский раскачивался в углу вперед-назад, обняв себя за плечи – хорошо, что он не помнил, было ли это на самом деле или не очень. Хватило одного Лэри, спрятавшего лицо в простыни, в которых все еще оставался его запах. Ни Валет, ни Стервятник с Красавицей не пришли, хотя им наверняка хотелось. Лорд сочился кислотными слезами, Табаки молчал, Македонский выбивал лбом из стены штукатурную пыль. Лэри дышал, как последний раз в жизни, а Сфинкс орал, как в первый. Горбач сыграл духу Волка все поминальные песни Табаки, потом — все просто грустные песни, потом — все грозные. Когда за окном забрезжил рассвет, он исполнял что-то про оборотней и факельные шествия. Толстый возился в своей коробке. Черный спал. Кто-то еще, беззвучный и серый, скользил по комнате, словно обрывок привидения, и переставлял вещи с места на место. Некоторые летели в окно, некоторые исчезали в рукавах безразмерного свитера. Некоторые перекочевывали из царства Волка поближе к противоположной кровати. Поминальную ночь по Волку Сфинкс помнил плохо. Однако в памяти отложилось, как Слепой перетащил банку раствора, которым следовало периодически смазывать граблезубцевы суставы, из тумбочки Волка себе под матрас, ни от кого особо не скрываясь. * — Проснись и пой, крохотулечка! Давай-давай, нечего разлеживаться. Великие свершения ждут тебя и меня, меня и тебя, нас обоих. Чумазая ладошка похлопала его по щеке, и Сфинкс послушно открыл глаза. По улыбистой физиономии Табаки умному человеку сразу было видно, что осколки вчерашней могильной тишины еще не осыпались с него в полной мере, но он изо всех сил притворяется, что это так. И будет притворяться до тех пор, пока в это не поверят все окружающие, включая его самого, а потом — до тех пор, пока это не станет правдой. Он повернулся на бок, лицом к Шакалу. Прямо перед ним оказались глаза — огромные, лемурьи, сочного орехового цвета, подведенные черным карандашом для красивости. — Великие свершения ждут тебя и меня, меня и тебя, нас обоих, — снова повторил Табаки, на этот раз шепотом. Потерся носом о его нос, чмокнул в щеку и поскреб коготками по лысому затылку. Потом отодвинулся, с наслаждением чихнул, и перекинул свои утропобудные энергии на Лорда. На том кончилась поминальная ночь и началась вся оставшаяся жизнь. Жизнь, в которой больше не будет Волка, его желтых глаз, седой челки, гитары, опасных усмешек, песен, объятий, тычков локтем в ребра. Или нет — теперь началась жизнь, в которой всего этого не было изначально. Сфинкс некоторое время лежал на спине, наблюдая за бумажными дирижаблями и краснохвостым воздушным змеем, что покачивались под потолком, и пытался превратить эту дикую мысль в непреложную истину. Потом сел, выпрямился и повел затекшими плечами. Огляделся вокруг. Лэри и Македонского не было, зато Горбач и Черный играли в карты на кровати Черного с таким видом, будто это было в порядке вещей. Нанетта склевывала крошки с подоконника, рядом с ней за занавеской виднелся известно чей скрюченный силуэт. Шакал, оставив бесплодные попытки разбудить Лорда лаской и добрым словом, перешел на терроризм начальной стадии — закинул на него ногу и руку и слюняво уговаривал в ухо будиться, иначе хуже будет. Лорд притворялся мертвым, хотя только очень наивный человек не разглядел бы миазмов ненависти, которые шли от него ощутимыми волнами. Сфинкс знал, что будет дальше. Табаки перейдет на орательство, Лорд – на сложносочиненные маты и душительство, Черный – на возведение очей горе, Горбач, за неимением Македонского, – на приготовление кофе, Слепой... Внезапно он осознал, что уже и не помнил, когда в последний раз просыпался раньше Бледного. Скрюченная тень за занавеской словно подслушала его мысли, распрямилась, затушила сигарету в пепельнице и перетекла с подоконника в комнату. — Доброго утречка! — гаркнул Великий и Ужасный Лорду в самое ухо, повергнув Табаки в безграничный восторг. — Мудила, — кровожадно прошипел Лорд. Слепой ухмыльнулся, обошел кровать, безошибочно переступая через тарелки с присохшими остатками еды, и уселся рядом со Сфинксом. Он часто так делал в детстве: садился рядом, совсем тесно, плечом к плечу, и молчал. Как будто слова были самым неподходящим способом передать то, что требовалось передать. Последний раз они сидели так, совсем рядом и совсем одни, в тот день, когда Чумные Дохляки раскрашивали свою комнату. От Слепого пахло краской, в которой он извалялся, Домом и удовольствием. Сфинкс вспомнил, как подумал тогда, что это – Самый Счастливый День. С тех пор прошло несколько жизней, однако тесно прижатое костлявое плечо в один миг вызвало те же чувства. Сфинксу захотелось положить на это плечо голову, как он делал в детстве, однако Слепой отстранился. Отсел подальше и вдруг с деловитым видом вцепился в нижний край его футболки. Потянул. — Что... — удивился было Сфинкс, а потом осознание окатило его ледяной водой, продрало холодным инеем по позвоночнику, выстудило желудок. В мире, в котором они проснулись после поминальной ночи, Волка больше не было. А значит, не было и рук, которые они делили на двоих. Воспользовавшись его временным ступором, Слепой стянул с него футболку, помог влезть в другую, потом выудил из-под общей кровати его сброшенные кеды и распутал шнурки. Сфинкс таращился в его непроницаемое лицо, словно ошалевший филин, и никак не мог понять. Никак не мог понять, как умудрился забыть о том, кто делился с ним руками до того, как он попал в Могильник и встретился там с маленьким желтоглазым вампиром, прожившим на этом свете сотни и сотни лет. * Сам Слепой этого не забывал. В этом не могло быть никаких сомнений. Он соскользнул в состояние постоянной заботы о друге, как соскальзывают в разношенные тапочки. Сунул ноги и пошел. Словно и не было никакого многолетнего перерыва. Словно лишь вчера вечером он выдавливал зубную пасту из тюбика на щетку, чистил зубы (не потому, что хотел или так было надо — просто потому, что так сказал Лось), а потом повторял процедуру заново с чужой щеткой и чужим ртом. Словно только вчера проживал каждый день дважды: один раз — сам по себе, другой — вместе с ним. Стаю такое положение вещей не удивляло вовсе. Большинство их осознанно или неосознанно копировали поведение вожака и вели себя так, словно ничего нового не произошло. Один Табаки иногда благоговейно вздыхал, прикрывал глаза и замирал на стуле столбиком, боясь расплескать наполняющее его под завязку удовлетворение от этой сцены: Слепой из чего попало стряпает большой мудрой кошке бутерброды на ночь. Иногда Шакал ложился щекой на плечо сидящего рядом, растекаясь в улыбке, и тогда радость хватала через край — искристая и заразительная, она так и светилась во взгляде. Его словно щекотало удовольствием изнутри, и если бы Сфинкс был кем угодно другим (например, Черным), то подумал бы, что Табаки ведет себя как ребенок, чьи родители вернулись друг к другу после длительного разрыва. Хорошо, что Сфинкс не был Черным. Со стороны казалось, что это вновь приобретенное состояние, отданная и вернувшаяся назад ответственность мало его заботят. Сфинкс по праву считался человеком, наиболее сведущим в настроениях вожака, однако сам не мог понять, так ли это. Слепец затягивал граблиные ремешки, прикуривал ему сигареты и держал кофейные чашки с таким же индифферентным видом, с каким слушал радио или жрал штукатурку. Но даже для него такая резкая перемена в привычном стайном распорядке не могла пройти незаметно. Правда? На третье утро их сосуществования Слепой, прочитав его мысли, сказал: — Ты знаешь, что всегда читаешь вслух? Все подряд. Он открыл было рот, чтобы возразить. Потом закрыл. — Все подряд, — повторил Слепой, и Сфинксу послышалось в его голосе самодовольство. – Каждую букву, что попадается тебе на глаза. — Бледный, не сравнивай... — Даже газеты, когда один. — Послушай... — Даже шампунь в душе. Рука с неестественно длинными пальцами поднесла к его лицу зажженную сигарету – жестом таким естественным и машинальным, какого никогда не получалось у Волка, хоть он и занимался этим ежедневно на протяжении половины своей жизни. И больше Сфинкс об этом не думал. * — Что же это творится. Что же это творится, если даже у этих!.. Стороннему глазу или человеку не в полной мере проснувшемуся могло показаться, что Лэри едва не булькает от возмущения. На самом деле он едва не булькал от восторга. Пусть новость и достигла его, уже обмусоленная жадными ручками Шакала и обслюнявленная всем составом завсегдатаев Кофейника, теперь она все равно принадлежала ему. С рожками и ножками. — Где это видано – фазаньи разборки? Где, спрашиваю я вас? — Почему ты не бежишь? — поинтересовался Табаки. Слушать про фазаньи разборки было интересно всем — тем более что, если верить Шакалу, в радиус поражения осколками от этих разборок попадала и четвертая – но не со слов Лэри. Тема оказалась слишком животрепещущей и задевала его за живое, поэтому старший Лог только и мог, что махать руками, пучить глаза, крыть матом и раз за разом повторять одни и те же фразы. Толку от него в таком состоянии не было никакого. Поэтому Сфинкс его не слушал. Он слушал тягучий блюз из радио. Спокойный Македонский слушал шорох метлы по полу. Черный, в последние дни расщедрившийся на внимание к состайникам, играл с Лордом в шахматы и слушал советы Табаки, которые тот безвозмездно и от души отсыпал то тому, то этому. Слепой слушал утихающий коридор и плеск воды в одной из душевых кабинок. Лорд — только что из ванной, чистенький и сияющий, как картина после реставрации — не слушал никого, и в длинных перерывах между переставлением фигур расчесывал волосы. Волосы были влажные и вились на концах, расческа с тонкими зубчиками проходила сквозь них, не встречая никакого препятствия — процесс, за которым можно наблюдать постепенно стекленеющим взглядом бесконечно. Как за горящим огнем или бегущей водой. — Может, и побегу, — затрясся Лэри. Сфинкс не видел, но мог себе представить, как он быстро-быстро поджимает и разжимает пальцы на ногах. Особенно отчетливо представлялся большой, торчащий из носковой дырки. — Может, и побегу... — Давай, — ободрил его Табаки. — Беги, конечно! Лэри сдуло в зарастающий темнотой коридор — будто он был санками, зависшими на вершине спуска, которым только и требовалось, чтобы кто-нибудь их чуть-чуть подтолкнул, а дальше они со всей дури ухнут вниз. Плеск воды в ванной затих, скрипнула дверь душевой кабинки. Спустя несколько минут и одну вышедшую в королевы пешку Черного в комнату просочился мокроволосый Горбач. Слепой тут же поднялся, будто только этого и дожидался. Будто соседство с Горбачом в душе было для него неприемлемым. Будто для него вообще были приемлемы спонтанные походы в душ. Подцепив граблей полотенце с дверцы шкафа, Сфинкс направился за ним, понятия не имея, отчего так волнуется. Поводов для волнения, неудобства или еще чего из этого каталога не было: на его теле давным-давно не осталось мест, к которым Слепой бы не прикасался. Когда-то он думал, что к естественности, которую он ощущает наедине с Бледным, имеет отношение его незрячесть. Может, это и в самом деле было так. А может, и нет. Точного ответа Сфинкс не знал — только знал, что страхолюдные ладони Слепого, лениво возящие мыльной мочалкой ему по плечам, спине и животу, вызывают острое чувство дежа вю. С Волком было не так. Поначалу. Чтобы скрыть неловкость, тот постоянно трепался и шутил. Валял дурака. Запрокинув головы к душевой насадке, они набирали в рот воды и плевались друг в друга, пихались и смеялись. Так было с самого начала и до самого конца и на каком-то этапе их жизни превратилось из средства помочь Волку преодолеть смущение в простую привычку. Волосы Слепого намокли и расползлись худыми черными змейками по серо-белым спине и плечам. Он пытался увернуться от тугих теплых водоструй, бездумно и безотчетно, однако Сфинкс не дал ему увильнуть. Он отшагнул глубже в кабинку, вынуждая последовать за собой. — Холера, — пробубнил Слепой, и Сфинкс подумал, что таким образом еще приучит вожака к чистоте. От этой мысли (и воображенческой картинки с чистоплотным Слепым, сидящим в полной пены ванне и старательно намыливающим себе волосы) он фыркнул, а потом вдруг задохнулся, потому что бледная паукообразная ладонь прошлась по груди, огладила бок и вдруг оказалась на внутренней стороне бедра. Он дернулся, охнул и хлебнул воды, и Слепой скрежещуще засмеялся рядом. — Ну, чего ты. Сфинкс и сам не знал, чего он. В голове вдруг обосновался рой диких пчел, в сильных, пружинистых ногах — трясучка, а внизу живота — какая-то вязкая, горячая субстанция, которая ворочалась там, медленно, но неумолимо стекая вниз. Он разлепил было губы, чтобы что-нибудь сказать, но Слепой не стал дожидаться, пока он преобразует своих диких пчел в человеческие предложения. С отсутствующим видом накрыл его полувозбужденный член живыми пальцами, подождал, пока толчками отвердевающая плоть упрется в ладонь. На пробу потер большим пальцем под головкой. Не слишком сильно, не слишком слабо — в самый, черти его раздери, гребаный раз. Сфинкс сжал зубы и качнул бедрами ладони навстречу. Слепой одобрил: сомкнул пальцы тугим кольцом. И, ох... Перед глазами замельтешило. Дикие пчелы в голове зашумели так сильно, что у него никак не получалось разобрать, в самом ли деле он беспомощно постанывает, или это происходит лишь в его сознании. Кончать так сильно и ярко ему прежде не приходилось. Бороться с желанием прижаться губами ко рту человека, стоящего вплотную и делающего это для него — тоже. * Волк, когда делал это для него, занимался тем же и сам. Якобы за компанию, а на деле — потому что всегда был хорошим другом и не хотел, чтобы он чувствовал себя неловко. Для него это было тем же самым проявлением учтивости, как сидеть, разговаривая с колясником, а не возвышаться над ним каланчой, вынуждая задирать голову. Не каждый утруждался, а Волк — обязательно. Сфинкс не хотел сравнивать их даже мысленно. Тем более — в таком контексте. Но если бы сравнить пришлось, он подумал бы, что время, проведенное в ванной наедине с Волком, было как дождь в разгар лета. Немного странно, но успокаивает и приносит облегчение, а после чувствуешь себя новым, сильным и свежим. То, что происходило под горячими струями в тесной душевой кабинке между ним и Слепым, было — как ураган. Ураган, который подхватывает, треплет, швыряет из стороны в сторону, а потом оставляет хватать ртом воздух на незнакомой обочине, и ты понятия не имеешь, что только что произошло и где ты... Только знаешь, что ты точно больше не в Канзасе. * Перемену погоды в Доме любили, как любили всё, что являлось переменой, но не несло в себе угрозы. И случалось достаточно редко, чтобы стать поводом для вечеринки. Осень принесла с собой много ужасов и кошмаров. Наименьшим из них был Курильщик (хотя были и такие, кто не разделял его мнения. Нашлись такие, кто утверждали, будто Курильщик – всем кошмарам кошмар. Сфинкс придерживался мнения, что его крестник, конечно, был человеком не очень приятным, но по части кошмарности скорее тянул на простынное привидение, чем на полноценный ужас). Наибольшим была Габи. Здесь его мнение тоже оказалось непопулярным. Но Сфинкс придерживался его крепко. На фиолетовопомадную пасть этой кобылы он в прямом смысле не мог смотреть. На кривую, словно гвоздем по доске процарапанную ухмылку Слепого — тоже, потому что в ней к обычному безразличию подмешивалось несвойственное вожаку нахальство. Самодовольный Рыжий вызывал желание прописать ему стальным каблуком в зубы. — Ты чего? — снова спросил его Слепой, когда прошла неделя, а Сфинкса так и не перестало передергивать при одном воспоминании о произошедшем. На Слепого это было не похоже. Открывать рот было на него не похоже, а уж открывать рот два раза по одному поводу... Сфинкс попытался вспомнить хоть какой-нибудь прецедент. И не смог. — Точно не хочешь, чтобы я ее позвал? Или еще кого-нибудь. А то ты прям... Он сделал неопределенный жест рукой, который совсем не объяснял, чего именно Сфинкс «прям». Они сидели в душевой. Вернее, это Сфинкс сидел, упираясь виском в ободок низкой колясничей раковины, в кои-то веки раз не вымазанной никакой гадостью, а Бледный возился рядом. Соскребал что-то со щеки, фырчал, пускал и снова выключал воду. Разве что не мурлыкал. — Тебе не нравится новый закон? Сфинкс с трудом подавил желание постучаться лбом о раковину. Собственные эмоции по этому поводу не давали ему покоя и без вопросов Слепца. Он чувствовал себя Лордом – готовой вот-вот взорваться фонтаном злобных брызг истеричкой. Что такого, собственно, произошло? Нравится ли ему новый закон. Хороший вопрос. Новый закон — событие значительное. Даже очень. Ничего значительней он и вспомнить не мог: смерть Помпея в сравнении с этим свершением Слепца меркла, как лампочка на фоне солнца. А она не одного Курильщика довела до седых волос, многих других тоже, просто все прикидываются. Крысы подражают беспечности Рыжего, Птицы – своему вечно погруженному в раздумья Папе... Но все вместе они черпают вдохновение в Слепом. Не подражают ему — во-первых, такое предположение искренне удивило бы каждого из них, во-вторых, куда им — но они как будто опираются... Сфинкс поморщился и аккуратно, но чувствительно приложился головой о бортик раковины. Врать самому себе — последнее дело. Новый закон колышет его примерно так же, как Шакала — чьи угодно просьбы вести себя потише. То есть совершенно не колышет, откровенно говоря. Колышет его другое — фиолетовая помада с пасти Габи на губах и подбородке Слепого, отпечатки пальцев Габи на его коже, прочие габижидкости, имевшие наглость вступить в какую-то интеракцию со Слепым и оставить на нем свой след. Может, там, где не видно, следов еще больше. Может, фиолетовая помада у него на животе и ниже. Может, окольцовывает его член. Сфинкс плевать хотел, что с тех пор прошло уже несколько дней. Ему хочется затолкать Слепого в душ и заставить скрестись до тех пор, как ему самому немного не полегчает. Ему хочется перебить собой чужой (давно выветрившийся) запах, ему хочется оставить поверх ее (исчезнувших) следов свои, которые не пройдут. Ему хочется... Если он не прекратит стучать головой о раковину, что-то из них треснет. Раковина, что вероятнее. — Эй, ну, — снова позвал Слепой. Потом отлип от воды, завернул кран и подошел к нему. Остановился совсем рядом, вплотную. Старые, вытертые до серости джинсы были все в дырках. Хорошо что руки в бока не упер, словно недовольная поведением своего чада мамаша. — Ты... Сфинкс действовал не задумываясь, как случалось очень редко с тех пор, как он сменил кличку. Прижался ртом к царапине на коленке Слепого прямо через прореху на джинсах. Замер так на несколько секунд, просто дыша. Вдыхая его запах — запах влажной земли, прелого мха, озерной ряски и улиток. Потом потерся носом о его ногу и повел выше, губами отслеживая джинсовый шов. Секрета из своих намерений он не делал. Слепой спрашивал, что с ним не так, и Сфинкс ответил как мог. Внезапно утратив способность формулировать мысли, он плюнул на все и вручил бразды правления телу. Тело решило прижаться приоткрытым ртом к члену Слепого, скрытому нижним бельем и джинсами, и он вынужден был признать, что суть оно ухватило верно. Несколько секунд ничего не происходило. Он просто судорожно дышал, вжимаясь лицом Бледному между ног. Бледный обратился в каменную статую. Холодную, словно арктические просторы. «Сейчас все и закончится, — понял Сфинкс. Чем бы это ни было, сейчас оно и закончится. Здесь и сейчас. Сам виноват. Какого, собственно, дьявола...» Ему на затылок легла ладонь. Длинные белые пальцы вытолкнули пуговицу из петли, вжикнула молния. Сфинкс обезумел, как будто этот звук был триггером, тумблером, переключающим его из обычного состояния в то безумие, что овладело им сейчас. Он зубами рванул вниз чужие джинсы. Возможно, это было игрой воображения, но ему показалось, что руки Слепого дрожали, пока он сдергивал с себя трусы. Потом его губы сомкнулись вокруг чужого твердого члена, и способность производить какие-либо наблюдения покинула его, как и все до единой связные мысли. Одна рука Слепого сжимала его шею сзади, другой он уперся в стену над раковиной, чтобы сохранить равновесие. Сфинкс ощущал горячую тяжесть на языке, короткие толчки бедер навстречу, а потом вдруг услышал, как Слепой стонет, и удушливая волна окатила его всего разом. Он никогда не предполагал, что тот способен на такие звуки. Тихие, мягкие, отчаянные и такие, черт, такие откровенные... Рука вцепилась в его плечо, заставляя притормозить, прекратить вылизывать его так, как будто кроме этого ничто не имело значения. Сфинкс хотел что-то возразить, но не успел: отстранившись на мгновение, Слепой вдруг оказался совсем рядом - на, сверху и вокруг. Уселся на него верхом, сжал бока коленями и принялся сражаться с его ремнем. Обычно он справлялся с ним быстро — сказывалась практика. Сейчас почему-то не получалось. Сфинкс опустил пьяный, плывущий взгляд вниз и увидел, почему. Руки у Слепого не просто дрожали — ходили ходуном. Он понятия не имел, почему именно это жизненное откровение окончательно лишило его рассудка. Знал только, что когда Слепой наконец содрал с него джинсы, широко лизнул ладонь и сжал — крепко, горячо, жадно, как никогда раньше — он с трудом умудрился не заорать. * Слепой тяжело дышал, уткнувшись лбом в разрисованную плитку рядом с его головой. — Эй, — позвал Сфинкс, и потянулся к его рту, чтобы наконец поцеловать. Успокоить, заверить: «Все в порядке, это я, я с тобой, я хочу». Слепой отвернулся. Губы мазнули по щеке. — Кто-нибудь войдет, — сказал он и принялся вытирать живот Сфинкса своей футболкой. Острая, детская обида всколыхнулась такой обжигающей волной, что защипало в уголках глаз. — Кто-нибудь мог войти и раньше. — Это другое. — Слепой застегнул джинсы, свои и его. Руки его больше не дрожали. — Так нельзя. * Дни, последовавшие за этим, сплелись в его сознании в огромный терновый клубок. Он ел, курил, ходил, разговаривал. Он задирал голову, проходя мимо Гнезда, чтобы поздороваться с нарисованным Драконом, и едва не рехнулся от радости, когда в стаю вдруг вернулся оригинал. Он принимал поздравления, и смеялся, и ел, и курил, и спасал Табаки от мстительного Лэри, и проводил время с Курильщиком, потому отвечал за него, и смеялся, и курил, и здоровался с Ральфом, и смотрел из окна на снег, и ходил, и разговаривал. И смеялся, и курил. Он перепробовал все — но колючий терновый клубок в горле отказывался исчезать, отказывался рассасываться. Он с трудом подавлял желание засунуть себе в глотку пластиковый манекенопалец, чтобы попытаться извлечь гадость, которая не давала ему дышать. Он с трудом подавлял желание лечь головой Слепому на колени, совсем как в детстве, зареветь и попросить его сделать что-нибудь, чтобы это прекратилось. * Облупленные стихи Горбача его успокаивали. Часть их всегда воздействовала на среднестатистического обитателя четвертой, как плед и чашка какао на среднестатистического меланхолика: заставляла испытывать первоклассную, высокопробную тоску самого отборного качества. Сравнивать обычное дрянное настроение с тоской, вызванной чтением стихов Горбача, было все равно что сравнивать накрапывающий дождик с ведром ледяной воды, которое кто-то опрокинул тебе за шиворот. Конечно, не все стихи обладали подобным огрустняющим эффектом. Некоторые обладали прямо противоположным. Но Сфинксу подходило. Он был рад, что влез на постель Горбача именно сегодня, а не в какой-нибудь другой, более жизнелюбивый его период. Внизу играли в карты. Табаки и Рыжий — главные любители помухлевать на весь Дом — через слово обвиняли в бессовестном мухлеже Лорда. Рыжая жевала бутерброд с ветчиной и сыром и периодически делилась кусочком с Толстым. Нанетта в ожидании подачки расхаживала взад-вперед по одеялу рядом с ее острыми коленками. Внезапно он почувствовал, что рядом кто-то есть. Не где-то в комнате, как доложили ему проснувшиеся кошачьи инстинкты, а совсем рядом. Прямо за спиной. Умение Слепого затекать как угодно высоко по сколько угодно скрипучей прикроватной лестнице, не дав о себе знать ни единым шорохом, всегда наводило и будет наводить на него оторопь. Матрас позади него прогнулся под чужим весом. Совсем немного и как-то... осторожно. Отчасти потому, что веса в прогибателе матраса было всего ничего, отчасти потому, что он старался не делать резких движений. Сфинкс прекрасно знал эти охотничьи повадки. Так оборотень, подбирающийся к жертве, ступает по прелой хвое: мягко, почти любовно. Осторожно. Очень осторожно, чтобы жертва не развернулась и не заехала шарнирным локтем в нос. — Ну, — тихо и неуверенно позвали из-за спины. Неуверенности в голосе Слепого, конечно, быть не могло. Неуверенность в голосе Слепого относилась к разделу научной фантастики и стать правдой могла лишь в альтернативной реальности. Ни в какую альтернативную реальность Сфинкс, насколько ему было известно, в последние несколько лет не проваливался, и поэтому напрягся. Словно ощутив чужое напряжение, пальцы-щупальца прошагали по его ребрам, сунулись под кромку обрезанного рукава футболки, чтобы погладить сочленения пластика и живого тела. Перетекли на шею, поскребли загривок колючими обгрызками ногтей. Сфинкс закрыл глаза и с трудом подавил желание податься навстречу. К одной руке присоединилась вторая. Вдвоем они погладили его плечи, прошлись по позвонкам от шеи до самой поясницы и вернулись обратно. Медленно гладили его спину, сминая футболку в гармошку. Потом забрались под нее и прижались к теплой коже. — Ну, эй, — снова позвал его Слепой. На этот раз хриплый шепот прозвучал ближе, вплотную. Ухо обожгло чужим дыханием, и Сфинкс приоткрыл рот, чтобы не задохнуться. Бледные ладони исчезли с его спины, остался один лишь палец. Он очертил между лопаток полукруг, потом ненадолго замер. Добавил еще одну букву. И следующую. И следующую. «Скучно», — старательно вывел Слепой у него на спине. А потом добавил еще несколько слов, про которые Сфинкс доподлинно знал, что они вожаку неизвестны. Сфинкс резко обернулся. И оказался с Бледным нос к носу. Он давно не смотрел на него так пристально с такого близкого расстояния. Красивого в Бледном было не больше, чем в огородном пугале не первой свежести: нечесаные волосы, свисающие как попало, тонкие обветренные губы, царапина поперек переносицы и грязь на щеке. Затянутые белесой пленкой глаза на лишенном признаков возраста лице. Слепой облизнулся — быстро, по-змеиному. Острый, неестественного цвета язык мелькнул на мгновение и скрылся за кромкой зубов. Сфинкс готов был поспорить на что угодно, что губы окажутся холодными вопреки всем законам логики. И если проникнуть языком дальше, глубже, в рот – там тоже будет холодно. Он подумал, что менее привлекательного образа не смог бы придумать, даже если бы постарался изо всех сил. И еще подумал, что если немедленно не проверит свои догадки, то сойдет с ума. Внизу, в другой вселенной, верещал Табаки, смеялась Рыжая. Свесившись с кровати вниз головой, можно было разглядеть рисунки в блокноте Курильщика и книгу в руках Черного, которую тот в понятных ему одному целях маскировал спортивным журналом. Рука Слепого ползала между ними по одеялу. Двигалась нервно и почти с ожесточением выдергивала нитки из покрывала. Сфинкс смотрел на нее, потому что на лицо Слепого смотреть больше не мог: слишком оно было близко, слишком от этого шумело в висках, сохло во рту и яростно чесалось где-то в глубине грудной клетки. Рука, должно быть, почувствовала его взгляд — оставила покрывало в покое, вползла ему на грудь, потом обвила шею. Притянула к хозяину... Губы у Слепого оказались горячие, словно у лихорадочного. И рот тоже. * Мешочек, похищенный из ящика стола в четвертой — самая волшебная вещь, которую ей приходилось видеть. Он излучает силу волнами столь мощными, что Русалке даже становится немного стыдно за свое воровство. С такими вещами шутки плохи, она знает. С такими вещами нужно обращаться аккуратно. Но ведь она и будет аккуратно. Кончик миниатюрных ножничек поддергивает нитку, которой зашит мешочек. Русалка перерезает ее, распарывает шов. Глаза не зажмуривает, просто смотрит в другое место — вверх, в потолок, смешно задрав нос, как будто лук режет. Потом откладывает ножнички в сторону, тянется извлечь свой припасенный заранее, уложенный восьмеркой локон... Из распотрошенного талисмана шипит. Так могла бы шипеть пробоина в трубе с высоким напряжением... или, что вероятнее, ядовитейшая из змей. Русалка знает, что смотреть нельзя, но ей и не нужно. Его пугающий дух она узнала бы всюду. И готова поклясться, что шипучая змея, пригревшаяся внутри мудрокошачьего талисмана Великой Силы — клок его черных волос, свернувшийся кольцом на затертом бархате.