Согрей меня

– Ты гляди, чего пальцами выделывает! Это ж надо! Охренеть! Гвино подскакивал на месте – то ли восхищался, то ли предвкушал. По поводу того, чего именно он мог ждать, возникали смутные сомнения. Эсу вздохнул и слегка отстранился от приятеля, чтобы тот в запале случайно не наскочил ему на ногу. Крики толпы вонзались в измученную голову, словно стило в пластилин, из которого участники состязания ваяли свои мини-скульптуры. Они с Гвино пришли час назад. Просто выпить, как всегда по воскресеньям. И, как всегда по воскресеньям, попали на пластилиновые бои. Одним из сегодняшних противников был завсегдатай заведения, неоднократный победитель подобных изощрённых развлечений – нескладный лаймИн с обезьяньим хвостом, постоянно хихикающий и ёрзающий по стулу тощим задом. Второй оказался редким в этой пивной дыре незнакомцем. Могучий черноволосый пахИр с миндалевидными янтарными глазами и массивными завитками ребристых рогов, одетый как один из паломников, которые иногда приходили к Горе Двенадцати Механических Птиц. Но, ни бежевая полотняная рубаха и штаны, ни длинный жилет землистого цвета, ни мешковатая торба через плечо, ни даже тяжёлый металлический посох не могли убедить Эсу. Он не смог бы точно объяснить, почему так уверен, что пахир – не паломник. Он просто был уверен. Может, дело было в спокойном, уверенном взгляде и мерной силе, плещущейся в нём? Незнакомец совершенно не походил на того, кто что-то у кого-то может просить или перед кем-то преклоняться. И Эсу сжигала тёмная, бессильная зависть. Нет, он не хотел отнять. Просто было бы недостижимо чудесно, если бы и у него было так – спокойствие и бесстрашие. Но… – Ну, я не могу просто! – совсем тоненьким голоском пропел Гвино. – Я хочу эти руки! И всё остальное в придачу! Хоть на сегодня… Все, кто присутствовал сегодня в пабе, включая барменов и официантов, не остались равнодушными к действу, и сейчас взволнованно толпились возле круглого дубового стола, плывущего в мареве сизого табачного дыма. И было на что посмотреть. Рядом с каждым из соперников на специальном небольшом возвышении уже выстроилось по целой маленькой орде виртуозных пластилиновых созданий. А они всё продолжали лихо отрезать куски от объёмистых буханок пластилина – пахиру полагался серо-зелёный, а лаймину предоставили его любимый бежевый – и лепили из них всё новых и новых существ. Судя по прошлым играм, лаймин сегодня превзошёл самого себя. Но всем было кристально ясно, что превзойти пахира ему не удастся. Пальцы рогатого, действительно, творили нечто невероятное. Длинные и сильные, с ровными светлыми ногтями, под которые каким-то чудом не набивался пластилин, они двигались легко и ловко. Они словно искусно ласкали мягкую субстанцию, неуловимо расцветающую под этими любовными касаниями в замысловатые сложные фигурки. Чувственность его движений завораживала, и Эсу был уверен – многие из зрителей, вне зависимости от пола и предпочтений, мечтали оказаться на месте податливого зелёного материала. И когда эти самые пальцы в очередной раз упорхнули за пределы видимости, оставляя на зелёном сукне стола на всеобщее обозрение ещё одну работу, зал поражённо ахнул и затих. Стало слышно, как мелкий крылатый хамелеон, громко жужжа, перелетает от стола к столу и шумно лакает спиртное из брошенных посетителями бокалов. – Ах! – выдохнула излишне чувствительная девушка с унизанным кольцами коровьим хвостом, стоящая прямо позади мастера, но тут же зажала себе рот обеими ладонями. А на столе стояла маленькая, но удивительно подробная, насколько возможно для десятисантиметровой экспресс-поделки, копия лаймина-скульптора. Было подмечено всё до мельчайшей детали. Даже пятна краски на мешковатом комбинезоне были аккуратно намечены иголкой, даже характерно съехал набок берет с нелепым черенком. И всё бы ничего, но, кроме длинного гибкого хвоста, обладала эта копия ещё и, непонятно где привидевшимися в модели автору, широко распахнутыми крыльями. Пахиры всегда утверждали, что рога – признак силы и власти. Лаймины были твёрдо уверены, что именно хвосты указывают на избранность. И те, и другие, вслух ненавидели, а втайне завидовали эйлинмам – крылатой элите, которые просто были элитой и редко смотрели вниз. А именно этот конкретный лаймин был известен всем присутствующим своей скандальностью и способностью с обезьяньей цепкостью вгрызаться в самый пустяковый повод для склоки. Никто, разумеется, не поставил бы на хилого угловатого лаймина, реши он схватиться с пахиром, под свободной одеждой которого безошибочно угадывались каменные мышцы. Но в такой компании всегда нужен только толчок, который направит коллективное бессознательное по той или иной наклонной. И все, затаив дыхание, ждали, превратится ли смелая фигурка в спусковой крючок для мракобесия и битья стаканов об головы, или её плодами станут всеобщие пьяные объятия и поздравления друг друга с редкостно удачным зрелищным вечером. – А можно… я себе заберу? – пробормотал, наконец, лаймин, и стало ясно, что он польщён и на дальнейшую борьбу готов забить без обид и претензий. Зал взорвался хохотом, в котором облегчение мешалось с одобрением и восторгом. Пахир кивнул, без малейшей тени превосходства улыбнулся побеждённому, поднял взгляд на ликующую толпу, и… посмотрел прямо на Эсу. В тусклом свете газовых светильников яркие светлые глаза блеснули оранжевым. На секунду всё замерло. Эсу вдруг показалось, что в зале нет никого, кроме него и пахира. И под внимательным янтарным взглядом, Эсу обволакивала мягкая тёплая тишина и покой. А изнутри скреблось что-то болезненное и забытое, беззащитное и искреннее, требующее уткнуться носом в широкую грудь и тихо плакать, бесстыдно жаловаться и, не сомневаясь, просить о помощи… – Всё, я пошёл! Вместе с голосом приятеля в сознание разом врезалась вся шумная обстановка паба. Эсу моргнул, тряхнул головой и пришёл в себя. Никаких иллюзий. Холод, страх, одиночество и кислотное беспокойство, не дающее нормально спать даже днём. – Надо торопиться, – Гвино залихватски, обеими руками почесал небольшие оленьи рога. – А то, как пить дать, уведут же! А ты? – он дёрнул Эсу за рукав тёплой зелёной туники, звякнувший декоративными серебряными гайками на манжете. – Не люблю толпиться, – вяло скривился тот, выдёргивая руку. – Лень, друг, в таких делах неуместна! – Гвино осуждающе покачал головой. – А вообще, как хочешь. Соперников меньше! Он пожал плечами и двинулся на абордаж, а Эсу развернулся, нахохлился, засунул руки в большой двусторонний карман на животе и поплёлся домой. В маленькую тесную квартирку, ставшую тюремной камерой. У него не было причин позволить себе даже слабую надежду. Она бы обязательно обернулась болью. И в ней не было совершенно никакого смысла. Эсу родился лаймином, и по этому поводу ему полагался всего лишь маленький, аккуратный мышиный хвост, поросший коротким пухом. На первый взгляд Эсу походил на альбиноса: белая тонкая кожа, белые волосы, брови и ресницы без капли пигмента, тонкое изящное тело. Однако тёмно-фиолетовая, почти чёрная радужка делала это сходство каким-то поддельным. Многих притягивал этот контраст, так что пожаловаться на отсутствие выбора Эсу не мог. И он выбирал. Он был дерзким и задорным, неутомимым и непредсказуемым… Раньше. В другой жизни. Но сейчас… Он заболел около месяца назад. Хотя, ему казалось, что прошла уже целая вечность. Ужасная, морозная, одинокая вечность. Это была мифическая болезнь. Никто на самом деле в неё не верил. И Эсу не верил, пока не заразился. А он ведь просто проходил мимо, когда медики выкатили из дома каталку. И Эсу всего на несколько секунд замешкался, глядя на молодую светловолосую женщину с измождённым лицом и лихорадочно-блестящими глазами. Он не выдернул руку, когда она цепко схватила его за запястье, будто моля о помощи. И – словно током прошило от головы до пят. Запредельным ужасом пригвоздило к месту. Взгляд или прикосновение – но он почувствовал, как они входят в него, прилипают к нему, обволакивают и вгрызаются в сущность. ВОланы, демоны пустоты. Они приходили ночью. Всегда в темноте – Эсу уже давно убедился в тщетности попыток оставить свет включённым. Приходили или выходили откуда-то из него самого, сказать было сложно. Они просто появлялись. Тёмными силуэтами из тёмных углов, маслянисто поблёскивая неопределёнными очертаниями, в которых на грани узнавания всегда проглядывало что-то тошнотворное. Как можно, как можно ближе к Эсу… – Нет… – Смысла… – Ни в чём… – Никакого… Они шептали в четыре голоса, обступая его уродливыми тенями. – Зачем?.. Они спрашивали хором, и что бы он ни пытался ответить, этот вопрос, как голодная бездонная пасть, оказывался неутолённым, и получалось, что смысла, действительно, нет. – Подумай об этом… Они уходили под утро. Но вопросы и сомнения оставались. И он думал. Выматывающе, на износ. Прямо на стенах записывал обрывки мыслей, которые казались ему важными. Но и они быстро обесценивались, выветривались, как разлившийся спирт. Путаница из сомнений и вопросов. Разум словно разбился на тысячи автономных единиц, каждая из которых обладала каким-то вывернутым, извращённым мышлением. И об этом невозможно было кому-либо рассказать. Это невозможно было объяснить. И Эсу медленно тонул в холодной, гулкой безысходности, погружался в неё, как в вязкий, стылый океан. Понимая, что рано или поздно не сможет больше дышать. После визитов Воланов на полу оставались чёрные беспорядочные геометрические узоры. За месяц свободного от них места почти не осталось, так что, находясь дома, Эсу всё время натыкался на них взглядом. Поэтому днём он дома почти не бывал. Поначалу он пытался и на ночь оставаться в людных местах. Но Воланы всё равно приходили. И Эсу не мог не обращать на них внимания. А никто, кроме него, их не видел. Он не хотел в психушку, поэтому перестал пытаться сбежать. Покорно ждал, сидя среди холодных простыней в тёмной стылой комнате. И сегодня он ждал. Вздрагивая от каждого шороха, кутаясь в не греющее одеяло. В большое круглое окно светила полная луна, а по полу скользили тени облаков, похожие на тонкую паутину. Мерно капал на кухне кран, вплетаясь в тяжёлый ритм пульса. А Эсу до рези в глазах вглядывался в тёмные закутки, чувствуя, как наждаком трёт по нервам опостылевшее ожидание. Но вместо привычных теней в комнату вдруг вплыл запах. Лёгкий, едва ощутимый аромат – чёрный перец и сухая трава. Солнечный, неожиданный гость в промозглости клетки Эсу. Так не могли пахнуть Воланы. Они вообще никак не пахли. Они словно выхолащивали всё вокруг себя, делая воздух колким, пресным и стылым – стерильным и пустым. Но запах был, не исчезал и не растворялся. Качался неуместно уютными свежими волнами, утверждая свою настоящесть. А потом в дверном проёме показался его хозяин. Массивные бараньи рога, широкая одежда, бесформенная сумка через плечо, посох. Эсу даже показалось, что он заметил знакомый оранжевый сполох. Эсу никогда не кричал при появлении Воланов. Цепенел и трясся, но не кричал. А сейчас почему-то глухо коротко вскрикнул. Вскинулся на кровати, вжался в спинку, подтягивая к себе колени, комкая в кулаках одеяло. – Чего ты, глупый? Пахир улыбнулся и бесшумно подошёл ближе. – Ну, чего ты боишься, зайчик? Он сел на край кровати, жалобно скрипнувшей под его весом, и теперь большой чёрной рогатой громадой выделялся на фоне лунного круга окна. – Они же страшнее меня, правда? – Как… – Эсу хватанул ртом воздух. – Как ты вошёл? – Болеющие твоей болезнью все такие. Постепенно вы перестаёте думать о внешних опасностях. Было просто не заперто. – Моей… болезнью… – Эсу зажмурился. – Они сейчас придут! – Сейчас – не придут, – его низкий гудящий голос обволакивал покоем и лаской. – Потому что я здесь. А когда придут – я всё ещё буду здесь. Поэтому тебе нечего бояться. – Не придут… – повторил Эсу, а потом печально покачал головой. – Но я уже отравлен. Насквозь. Пахир повернул голову. Из-за светлого фона Эсу не видел его лица, но шестым чувством понял, что он разглядывает надписи, которыми испещрена стена у изголовья. – Я знаю, это глупо, – Эсу горько усмехнулся. – Бороться – глупо? – голос был искренне удивлённым. Гость передвинулся по матрацу, и из силуэта превратился в того, кого можно было разглядеть в подробностях. Теперь залитое лунным светом, его лицо походило на загадочно прекрасные лики белых каменных гигантов, которые с древних времён по всей длине поддерживали широкую ржавую лестницу с суставчатыми перилами, уходящую в туманную высь Горы Птиц. Поставленные, посаженные и уложенные неведомыми мастерами, они устойчиво и непринуждённо держались на самых крутых уступах, и с детства казались Эсу воплощением надёжности. – Я – Тхио. Ты ведь понимаешь, что во мне нет опасности? – Понимаю, – Эсу кивнул. – Я не знаю, почему испугался. По привычке, наверное. Теперь он не боялся. Теперь ему хотелось вжаться в огромного Тхио всем своим хрупким телом. Утонуть в его свежем тёплом запахе, забыть обо всём и больше вообще никогда ничего не бояться. – Красивый ты, зайчик. Глаза у тебя бархатные… Тхио протянул руку. Большую сильную ладонь, от которой даже на расстоянии веяло теплом. – Можно? После того, как заболел, Эсу несколько раз пытался заняться сексом. Но каждый раз чужие прикосновения вызывали у сознания и тела такую резкую обструкцию, что он не мог даже извиниться, молча выталкивая несостоявшихся любовников за двери. А потом долго блевал в туалете от болезненного беспредметного отвращения, затапливающего по самую макушку. Но теперь… – Я хочу помочь тебе. И сейчас есть только один способ это сделать. Именно потому, что твой разум отравлен, по-другому ты мою силу просто не примешь. А я не смогу забрать то, что высасывает твою жизнь. Пожалуйста, позволь… – Но… зачем? – казалось, ничто и никогда больше не сможет вытравить из Эсу этот ненавистный вопрос, как паразит, присосавшийся к чему-то жизненно важному. – На самом деле, – Тхио мягко усмехнулся, – на многие «зачем» можно с чистой совестью ответить просто: «я так чувствую». И это будет исчерпывающе. Эсу выдохнул. Получилось похоже на всхлип. Он обхватил всё ещё протянутую ладонь Тхио и прижался к ней щекой. – Пожалуйста… Я так устал... А потом было то, что, действительно не требовало никаких оправданий. Всё было ясно и так. Всё было слишком хорошо, волшебно хорошо, и не нуждалось в примитивных логических подпорках. – Замёрз, маленький… Совсем замёрз, – горячие сильные руки нежно оглаживали тело Эсу, словно он был пластилином, из которого только предстояло слепить что-то прекрасное. – Я согрею… Эсу дрожал, стонал и, кажется, плакал. А Тхио целовал и уговаривал, прижимал и гладил. И оттаивала мерзлота, насквозь пронизавшая плоть и душу. Отступала перед магией тихих ласковых слов и бережных касаний, осторожных обжигающих движений в такт биению сердца. В момент, когда она исчезла совсем, Эсу показалось, что исчезает и он сам, растворяется в огненной сносящей вспышке, просачивается за пределы ощущений и мыслей… Но постепенно всё вернулось. Собственное тело, приятная прохлада простыней, запах перца и сухотравья. Сквозь наполненную сладкой истомой полудрёму Эсу видел, как над ним клубилась четвёрка знакомых уродливых теней. Но страшно не было. Совсем. Ему было тепло и спокойно. Потому что больше его это не касалось. И потому что Тхио был тут. Он достал из своего мешка большую стальную ёмкость, похожую на банку с круглыми дырами и что-то тихо-тихо запел на незнакомом языке. И непроницаемо-чёрные Воланы вдруг начали светиться ярким жёлто-оранжевым светом. А потом потянулись в дырки на «банке». Словно что-то затягивало их внутрь. Как невесомый светящийся дым они всасывались в стальное нутро до тех пор, пока сосуд не превратился в лампаду, мерно сияющую изнутри. А потом с лёгким щелчком отверстия захлопнулись стальными заслонками. Тхио склонился над Эсу, поцеловал его в лоб и сказал, щекоча дыханием ухо: – Любые объяснения – вторичны. Главное – здесь, – он прижал ладонь к груди Эсу. И тот уснул, убаюканный новой негромкой песней и пальцами, перебирающими его волосы.

***

Утреннее солнце безудержно рвалось в комнату. Настойчиво будило, пригревая кожу и бесцеремонно забираясь под веки. Несколько минут Эсу просто лениво лежал, наблюдая за беготнёй солнечных зайчиков по потолку и стенам. Тхио не было. И это казалось очень логичным. Он растворился в солнечном разливе, как развеиваются поутру самые лучшие сны, навсегда оставаясь в памяти. У Эсу не было ощущения, что им воспользовались. Было чувство, что ему подарили что-то очень ценное, важное и навсегда. Комната не была больше серо-синей, как весь этот месяц. Она искрилась рассветной медью. И пол был чистым. Тёплый рыжий цвет лакированных досок, без каких бы то ни было намёков на геометрический чёрный хаос. И внутри было чисто. Чисто от мусора и совершенно свободно. Свободно, до счастливого замирания под ложечкой. Даже до Воланов Эсу никогда не было так легко. Это не имело ничего общего с эйфорией. Это было самым надёжным и трезвым, что Эсу испытывал в жизни. Это было знанием за пределами сомнений. – Спасибо, – прошептал он, глядя на оранжевые отблески солнца в остроконечных металлических крышах за окном. А потом скатился с кровати, подгоняемый желанием делать. Что-нибудь. Прямо сейчас. Эсу никогда не поднимался на Гору. А теперь вдруг захотелось. И не для того, чтобы что-то просить. Просто полюбоваться на железные перья величественных крыльев, послушать электрогитарные переливы, несущиеся из металлических клювов. Он умылся. Тщательно почистил зубы. Надел свою самую нарядную лиловую тунику с меховой оторочкой и широкими рукавами, обшитыми оловянными болтами и шестерёнками. Старательно расчесал немного вьющиеся лёгкие волосы, достающие до плеч. А потом, повинуясь порыву, распахнул сияющий иллюминатор окна и уселся на широкий бетонный карниз. Высоко-высоко в ультрамариновом небе, расправив орлиные крылья, парил эйлинм в струящихся синих одеждах. Летел в направлении ещё не рассеявшейся рассветной дымки вдали, скрывающей горы. – Хороший знак, – Эсу улыбнулся. – Точно пойду! Он подставлял лицо утреннему ветру, играющему множеством разнообразнейших запахов, щурился на солнце и постукивал пятками о стену. Разглядывал золотистый термитник города, суетливо кишащий началом ежедневных рогато-хвостатых дел. Слушал тонкий перезвон колокольчиков, висящих над одним из соседних окон. И вдруг понял, что не хочет спускаться по обычной лестнице, не хочет в сырость подъезда, пропахшую хорьками и жабами, кишащую назойливыми летучими хамелеонами и многоногими змейками. Можно ведь спуститься прямо отсюда, по вбитым в бетон стальным скобам. Зачем? У всего есть тайный смысл, который не всегда можно облечь в слова. Их не хватает, потому что смысла очень много. Надо просто его чувствовать. Эсу развернулся, ухватился руками за одну скобу, поставил ноги на другую и отправился в путь.