***
Бабулита и правда не против. Она даже не отрывается от вязания, когда Сус снова представляет ей близнецов; Мэйбл должна бы держаться осторожно, нарочито вежливо, но слишком громко ахает, замечая в руках у женщины спицы. — О, и вы тоже вяжете? Можно мне поучиться у вас этому узору, миссис бабулита? Знаете, я далеко не новичок в вязании, я Дипперу даже трусы как-то раз связала, даю честное скаутское, что он и сейчас в них, но... — Мэйбл, помолчи! — кричит с порога Диппер, и щеки его становятся почти такого же алого цвета, как и его вязаные трусы. Девушка невинно хихикает («Ой бро-бро, не делай вид, что я неправа!») и присаживается на подлокотник кресла, наблюдая за умелыми руками бабулиты. Сус хлопает Диппера по плечу и негромко говорит: — Вы с Мэйбл можете расположиться на чердаке — он маленький, конечно, но там есть матрас и подушки... Диппер, все еще немного пунцовый, благодарно улыбается и тащит чемоданы наверх по шаткой темной лесенке.***
На чердаке есть маленькое слуховое окно, небольшой матрас, гора подушек и несколько летучих мышей, которых Мэйбл не позволяет выгнать. — Диппер, они ведь такие милые, они живут тут раньше, мы должны уважать их! Никакие они не мерзкие, и вообще, я же сплю под одной крышей с тобой! Они остаются, и точка! Диппер полночи помогает придумать Мэйбл имена для мерзких тварей («Серьезно, если ты еще раз назовешь их мерзкими, то будешь спать под этим слуховым окошком, бро, я не шучу!»), а потом, полусонный, ласково обнимает Мэйбл и утыкается носом ей в волосы. На чердаке пахнет пылью и плесенью, а от волос Мэйбл едва-едва тянет полевыми цветами — и Дипперу кажется, что нет лучше этого запаха: родного, теплого. — Здорово это, правда? — спрашивает Мэйбл во влажной темноте ночи, проводя пальцем по груди Диппера. — Мы вместе, и у нас теперь снова есть крыша над головой... — Ага, здорово, что меня теперь не кусают личинки Полевых Феечек, — бурчит Диппер, и Мэйбл приглушенно смеется. — Конечно, гораздо круче, когда у тебя над головой висят Герда и Кай... — Диппер! — Да что? Я же говорю, что это круто... Они засыпают под тонким одеялом в объятьях друг друга, а Герда и Кай по очереди вылетают на охоту через слуховое окно.***
Утро приходит незаметно, застенчиво и слишком громко — начинают петь птицы, а солнечный луч шаловливо скользит по одинаковым лицам. Мэйбл жмурится и прячется от солнца на груди у Диппера, но и брат скоро просыпается, зевает, собираясь поспать еще немного, но Мэйбл с широкой улыбкой нависает над ним. — Доброе утро, — мягкие волосы щекочут ему щеки, когда она наклоняется к его губам, чтобы тепло поцеловать. Потом девушка, едва отрываясь от Диппера, беззастенчиво ложится ему на живот и обмякает. — Мэйбс, ты вообще-то тяжелая, — пыхтит Диппер сиплым от сна голосом, а Мэйбл ахает. — Ты что же, намекаешь, что я толстая?! — Ничего я не... — Ну знаешь ли, за такие дерзости тебя ждет заключение в Волосистой тюрьме! — Мэйбл встряхивает головой, и лицо Диппера оказывается погребенным под волосами Мэйбл. — Прекрати, прекрати, мне уже дышать нечем! — вопит Диппер, а Мэйбл хохочет и прижимает его руки к бокам. Потом она, конечно, убирает волосы, а Диппер жалуется и отплевывается от них. — Ты страшный зануда! — говорит Мэйбл, одеваясь. — Думаешь, я синий чулок только потому, что мне не нравятся волосы в моем рту? — интересуется Диппер, тоже встает и быстро целует Мэйбл в щеку: Сус приютил их, конечно, но при нем и бабулите лучше вести себя как брат и сестра. В смысле, как нормальные брат и сестра. Они спускаются на кухню, и оказывается, что Сус уже ушел в Хижину, а бабулита копошится у плиты. — Вам помочь? — добродушно осведомляется Мэйбл и становится рядом с бабулитой, с неподдельным интересом наблюдая за ней. — Котятки встали, — говорит бабулита в пространство и отходит от плиты: — Кис-кис-кис, — зовет она, и на ее голос в кухню сбегаются кошки четыре самых разных расцветок. Она ставит на пол миску морщинистой рукой, разгибается и чуть улыбается Мэйбл: — Идемте, котятки, вы мне все-все расскажете. Бабулита садится в старое, розовое и совершенно безвкусное кресло, берет в руки пряжу и надевает очки половинки. Спицы начинают неторопливо шептаться в ее руках, и Мэйбл, присаживаясь на слишком узенький диванчик с Диппером, думает, сколько же лет бабулите и сколько разных узоров она умеет вывязывать. Тишина стоит недолго, но она кажется уютной; Мэйбл не умеет молчать даже в уютной тишине. — М, бабулита? Что вы такое вяжете? Это что-то для Суса, я угадала? Бабулита молчит, продолжая вязать. Мэйбл с нетерпением ждет ответа. — Ну, что случилось, котяточки? — спрашивает бабулита, на минуту поднимая глаза от вязания; в ее карих глазах светятся ласковые маленькие солнышки, много-много, и Мэйбл замирает с открытым ртом. Замирает, внимательно смотрит бабулите в глаза и понимает: она не осудит. Никогда. — Я просто очень-очень его люблю, — просто отвечает девушка, крепче прижимаясь к Дипперу, и он удивляется: никогда еще их секрет, уже раскрытый «семьей», не был так близко к другим людям. Протяни сейчас руку — и схватишь огненное перо, лишишь близнецов чудесного света, навечно бросив их в пучину тьмы ледяными, безразличными руками — но Мэйбл сейчас прижимается к Дипперу совсем не как сестра, потому что знает точно: бабулита не заберет их личного света. — Любовь — прекрасное чувство, — говорит бабулита, улыбаясь и вновь наклоняясь к вязанию. — Нельзя судить за любовь, котятки. Глупцы, что так делают, либо сами никогда не знали любви, либо просто напуганы. Мэйбл кашляет и начинает что-то говорить о кошках, бабулита отвечает ей тихо и немного, а Диппер начинает спорить о суевериях – мол, не зря люди боятся черных котов. Мэйбл с жаром отвечает, что неважно, какой у тебя цвет шерсти, а гораздо важнее, насколько у тебя острые когти и какое воспитание, на что Диппер приводит ей свои аргументы, Мэйбл — свои, и так продолжается до тех пор, пока девушка в бессилии не роняет голову брату на плечо. — Ты вообще каких кошек больше любишь? — спрашивает Диппер, еще слишком разгоряченный спором, чтобы обниматься. — Никаких. Я свинок люблю, — пожимает плечами Мэйбл, ковыряя пуговицу на кармане рубашки брата. — А чего мы тогда спорим? — улыбается Диппер, заключает сестру в объятья и замолкает. Бабулита смотрит на них краем глаза. Такие забавные, думает она: только что сидели и буйно что-то рассказывали, размахивая руками и стараясь перекричать друг друга, а сейчас уже спят друг у друга на плече, сопят сладко-сладко. Котята, вылитые котята — уж кто-кто, а бабулита знает о котятах абсолютно все. Бабулита берет вязание и мягко звенит спицами, напевая песню под этакий аккомпанемент — кошки сворачиваются у ее ног пушистыми клубочками и мурлычут. — Спите, котятки, — говорит бабулита, напевая старые песенки, вывязывая петли...***
Сус слишком стесняется, чтобы говорить, что произошло и почему теперь Диппер и Мэйбл живут у них, но бабулита достаточно умна, чтобы все понять. Она так давно их знает, так сильно чувствует их огонь, что не поддержать маленькую напуганную девочку и ее брата кажется ей ужасным. Ей, к тому же, знакомы их чувства — жить вдвоем против целого мира, когда никто не понимает и не поддерживает — о да, это знакомо бабулите очень хорошо. Изабель Алонсо встретила Франциско Рамиреза в довольно крупном портовом городе, где ее отец занимал должность мэра округа. Она была молодой, красивой и умной, имела успех у мужчин едва ли не всех возрастов, но приоритетом ставила учебу и собиралась поступать в один из лучших вузов Соединенных Штатов. Она часто ела мороженое на берегу океана, в уютном кафе; всегда была одета со вкусом и непременно в шляпке — подобно модным веяниям. В тот день ветер был теплым и сильным; порыв сорвал розовую шляпку с длинных черных волос Изабель, и плавать бы шляпе в море, если бы не ловкость рук человека с пристани. — Ваша шляпа, мэм, — полунасмешливо-полусерьезно произнес высокий загорелый мужчина, а Изабель благодарно улыбнулась, мысленно дав себе обещание прийти сюда завтра. Высокий загорелый мужчина, оказавшийся Франциско Рамирезом, более известным как Франц, как оказалось, тоже частенько заходил в кафе у пристани, тоже любил мороженое и был неплохим собеседником. Изабель незаметно для себя забросила книги, отдавая предпочтение прогулкам у пляжа под руку с Франциско; ее строгий отец, узнав обо всем из третьих уст, запер дочь в комнате и, грубо ударив по щеке, крикнул: — Tonto del culo!* Ты хоть знаешь, с кем связалась?! Он же наркоторговец, черт бы тебя побрал, la estúpida chica!** Завтра же ты отправляешься в Америку, чтоб глаза мои тебя не видели! — отец запер за собой дверь комнаты. — А какие будут слухи, какие слухи!.. — добавил он, спускаясь с лестницы. Изабель медленно села на кровать, потирая след от пощечины и растирая слезы по смуглым щекам; немного успокоившись, она подошла к шкафу, связала между собой все французские платки, спустила из окна самодельный канат и под покровом милосердной ночи добралась до пристани, собираясь увидеть Франциско. — Скажи, это правда?! — кинулась она к нему в раскрытые объятья. — Правда, Франциско?! Он не спросил ее, о чем она говорит, только посмотрел на ее заплаканное лицо своими темными умными глазами и коротко выдохнул: — Да. — Señor!*** — вскрикнула Изабель, пораженно посмотрела на молчаливого мужчину перед собой и тут же крепко обняла его: — А мне все равно, Франциско! Я тебя люблю, но мой отец... Франциско закрыл ей рот широкой ладонью. — Скажи, ты согласна бежать со мной сегодня, даже если никогда больше не увидишь родной Испании и отца? Изабелла кивнула в ту же секунду; они скрепили обещание поцелуем, мокрым от слез девушки, и спустя несколько часов сели на корабль, перевозивший контрабанду в Америку. Изабель, утонченной молодой особе из хорошей семьи, пришлось ютиться на пару с Франциско в убогой комнате, насквозь пропахшей солью и рыбой; грязноватые простыни всегда были влажными, как ни старались согреть их молодые влюбленные, от серых стен веяло сыростью, а дымохода не было: чад от сковороды, на которой шкворчали креветки в безвкусном масле, шел в комнату, не желая покидать ее сквозь крошечные окошки без штор. Франциско приходилось туго — заниматься наркоторговлей не было возможности, и он грузил корабли в порту; Изабель чахла в комнатке, где из мебели был лишь стол, два криво сколоченных стула, да кровать, спать на которой можно было, только крепко обняв любимого. Она сменила прическу — постригла волосы и завила их по моде американок; сменила фамилию, в одно из солнечных воскресений ноября выйдя замуж за Франциско — он целовал ее и говорил, что скоро все изменится, стоит только подождать, и кровать немилосердно скрипела под ними. Скоро все действительно изменилось — в августе крошечная комнатка наполнилась детским криком и запахом нестиранных пеленок: в семье Рамирезов родился мальчик, который, впрочем, никому не был особо нужен. Изабель, кажется, всю любовь отдала Франциску, он – ей, так что маленький Альзамир рос, словно в поле трава, и родителей не любил. Если отец и вызывал у мальчика уважение, то к матери он оставался холоден и безразличен — и обоих это устраивало, пока Франциск неожиданно не подхватил какой-то вирус и не сгорел за пару месяцев, как дешевая сальная свечка. Изабель плакала много, долго и громко; двенадцатилетнего Альзамира раздражали ее завывания: сам-то он не плакал, да и некогда — нужно было учиться и делать что-то по хозяйству, пока горе-дура-мать лежала на кровати без признаков жизни, источая только соленые слезы и беспросветную тоску. Когда деньги, накопленные Франциско, начали подходить к концу, Изабель продала комнатушку каким-то рабочим и купила билет в Портленд, Орегон — но получить работу, достойную Изабель по ее способностям, не удалось — у девушки даже не было диплома, а без него, как она убедилась, податься было некуда. «Разве что в стриптизерши», — неловко пошутила она, когда на последние деньги покупала лазанью себе и Альзамиру. Он зло зыркнул на нее: мол, раз уж приехала сюда, будь добра работать и обеспечивать нас жильем; Изабель испуганно отстранилась от чужого мальчика, по всем документам приходившегося ей сыном. Как оказалось, стриптизершам выдают поддельные документы на работу: кто-то числился секретаршей или парикмахером, а Изабель выдали свидетельство о том, что она — медсестра, и велели приступать к работе в понедельник. Это было в пятницу; тогда же она устроила Альзамира в школу неподалеку от гостиницы, где они снимали номер, на аванс купила ему форму и несколько тетрадей, а в понедельник дрожащей рукой накрасилась вызывающе, но со вкусом, подкрутила волосы и при помощи некой Карлы, темноволосой высокой красавицы, отработала первый день. — У тебя хорошо получается танцевать, Из. Но если станешь лучше меня, клянусь, я тебя придушу где-нибудь в темном углу гримерки, — заявила Карла в конце рабочего дня, закуривая длинную тонкую сигарету. Это, пожалуй, была единственная девушка, которая называла Изабель «Из», и с которой эта новая Из, лихо двигающая бедрами под свист и овации мужчин, сдружилась. Шли годы, Изабель уже работала продавцом в кафе мороженого «Salt & Straw Ice Cream» и могла позволить себе снимать небольшую квартирку в центре города; Альзамиру исполнилось двадцать, и он заканчивал университет Портленда. Изабель никогда не была близка ему — а он и не нуждался в материнской ласке, со старшей школы предпочитая ей ласку молоденьких девиц из ночных клубов. Вечеринки были бурными, шумными и яркими — они врезались в память Альзамира, и в ночь выпускного он твердо решил превратить всю свою жизнь, пропитанную слезами и холодностью матери, в одну из таких вечеринок. Прощальное письмо («Изабель, не скучай!») он оставил в книге, где мать хранила сбережения, а деньги предусмотрительно захватил с собой. Вернувшаяся домой с двумя порциями мороженного Из поджала губы, скомкала письмо, собрала вещи, закрыла квартиру и с легкой руки ткнула в Гравити Фолз на карте Орегона — а потом купила билет и отправилась в незнакомый городок на развалюхе-автобусе. В Гравити Фолз ее приняли с удивлением, но радушно: она пробилась на работу в дом Нортвестов и жила в домике для прислуги, пока не накопила денег на свой домик, который продавала за бесценок какая-то молодая пара. Едва Изабель освоилась в небольшом двухэтажном доме, в ее жизни снова все изменилось: туманным августовским утром она обнаружила на пороге кричащий сверток с издевательской запиской среди синих одеял «Надеюсь, его ты реально воспитаешь, старушка Изабель». Женщина с все еще кудрявыми, но начинающими седеть волосами смотрела и смотрела на вопящего от голода ребенка, сжимая в руках записку. — Как же ты меня еще нашел, сынок, — горько рассмеялась она, занесла ребенка в дом и в тот же день была уволена: Нортвесты терпеть не могли детей, прислугу, а уж тем более прислугу с детьми. Помогла Изабель веселая Сюзан, только открывшая свое кафе: устроила женщину официанткой, подсказала, где в городе купить смесь, пеленки и все, что потребуется для ребенка. Изабель думала, что к новорожденному не подойдет и близко (вся любовь у Франциско, помните?), но однажды поняла, что ужасно привязана к пухлому, вечно улыбающемуся ребенку — поняла и оформила документы, по которым Иисус Альзамирано Рамирез приходился ей внуком. Жизнь Изабель Алонсо (которую Сус ласково окрестил бабулитой, смешно коверкая испанское abuelita****), умной дочери мэра, сложилась непросто, и вряд ли девушка хоть на одном периоде своей жизни могла похвастать тем, что ее и ее любовь понимали — возможно, только когда был жив Франц, но смерть разлучила их. На его скромной могилке из серого известняка, усыпанной ракушками и выбеленной морской солью, Изабель поклялась, что больше никто и никогда в ее жизни не будет разлучен. Никогда.***
Бабулита вздрогнула и открыла глаза. Диппер и Мэйбл все еще спали: рука юноши покоилась на талии сестры, и бабулита внезапно вспомнила другую молодую пару... Впрочем, тут же она смахнула наваждение, тяжело поднялась с кресла, накинула на плечи цветастую шаль и вышла из домика. Через сорок минут взволнованные близнецы и внук облегченно вздохнут, увидев ее на дорожке, ведущей к дому, и, взяв под руки, бросятся расспрашивать, куда же она ходила, на что бабулита улыбнется: — Котятки, наверное, проголодались, — и больше ничего нельзя будет от нее добиться.***
Диппер и Мэйбл не хотели праздновать свой День рождения, зная, какие неудобства это доставит бабулите и Сусу, чей достаток и так не очень велик, но все-таки здорово проснуться от громкого крика «С праздником, чуваки!», запаха сладкой выпечки и неизменного луча солнца, скользящего по лицу, который, кажется, в честь праздника еще наглее щекотит лицо. Бабулита стоит в дверях с большим розовым тортом, с восемнадцатью свечками, желтыми и слишком огромными для такого небольшого торта; Сус говорит что-то про счастье, здоровье и подарки на первом этаже над клубком каштановых волос и персиковых одеял — Диппер и Мэйбл насилу продирают глаза, улыбаются пока еще непослушными губами, зевают, и у бабулиты щемит сердце — давно ли она лежала так со своим мужем до самого обеда, не разжимая объятий? Давно, отвечает она себе. Мэйбл фокусирует на ней взгляд карих глаз, хрипловато-жутковатым сонным голосом благодарит за торт и берет его в руки. — С Днем рождения, котятки, — шамкает бабулита и старается побыстрее спуститься по лестнице, чтобы котятки, такие довольные, такие неразлучимые, не заметили ее слез.***
На столе и правда лежат подарки — вязанные шарф и шапка для Мэйбл и игровая приставка для Диппера. — Ох, Сус, ну ты... Не стоило, — смущается Диппер. — Это ведь твоя любимая крутейшая приставка! — Компания Сус-Рамирез-самые-крутые-подарки-для-Пайнс не осуществляет возврат или обмен приставок! — говорит Сус нарочито серьезным голосом, и Диппер благодарно обнимает его под восторги и самокомплименты сестры, красующейся перед зеркалом в новых вязаных вещах. Вместе они пьют чай с пирожными и конфетами, а когда Сус поджигает свечи на именинном торте, в дверь домика стучат. Мэйбл застывает с полным ртом чая, а Диппер — с надкусанным эклером. — Вы еще кого-то звали? — спрашивает он напряженным голосом, едва проглотив кусок пирожного и подчеркивая слово «кого-то» — потому что вариантов, на самом деле, не очень и много. Точнее, всего один. Сус качает головой, Диппер понимает — ему верить можно.