там, где нас нет

Вряд ли кто-нибудь ошибется, назвав Себастьяна по-настоящему умным мальчиком. В детстве отец бил линейкой по рукам за любую ошибку в тугом «меланхолия»; отсюда — идеально дрессированный ум выпускника лучшего университета страны и… кое-что еще: в слове на ту же букву с потрясающе блядским сочетанием шипящих согласных Себастьян не делает ошибок никогда. Что ж, первое качество вкупе с рвущей голову популярностью совершенно не может не одарить его еще одним преимуществом: Себастьян всегда знает, какая половина собравшихся в комнате хочет стонать на нем, какая — в нем (третьего не дано, и Себастьян умудряется смириться с этим на пятой секунде жизни). Когда его знакомят с Крисом Эвансом, Себастьян думает, что соскучился по отцу; Эванса он посылает нахуй после трех минут разговора — хватит. Навлюблялся. Крис провожает его тяжелым, хищным взглядом, и Себастьян жалеет, что в руках у него — не линейка, а новый сценарий. Осознание фееричности грядущего пиздеца накатывает медленно, будто позволяя привыкнуть, приноровиться, притереться к ритму — где таких слов понабрался, братец? — так лев рвет полужелтым клыком недозагнанной антилопе шею, отмеряя одиннадцать с половиной секунд, чтобы сдохла как-нибудь пошикарней. Себастьян понимает, насколько заебался, только перестав каждые пять минут благодарить бога за то, что у него никогда не было старшего брата — то ли дело Стэн-старший, сразу видно, что он — лидер. «Заебался». Слово походило на идеальное, и Себастьян с удовольствием изменял новоприобретенной привычке не привязываться — он заебался настолько, что кариес на зубах в самом деле начинал казаться великолепно отыгранной проделкой блядей-репортеров. Они знают, как его рвет от них по утрам? Все эти девочки, с криками, визгами, плачем просящие маркера на клочке бумаги, футболки и просто кожи, все эти мальчики, хором орущие фразочки из заученных мелодрам по федеральным каналам, и даже ебаная Скарлетт Йоханнсон — нет, правда, лучше бы послушался отца и стал самым настоящим банкиром (сейчас бы трахал хорошенькую секретаршу на каленом стекле своего стола и не думал о том, насколько хуевой идеей было в принципе рождаться и жить). Поиграть в грустных геев сумеет каждый дурак, а напиться так, чтоб не сдохнуть от боли, но ощутимо польстить мазохизму в груди, — тут надо быть настоящим ценителем, добавлять в чай вино и ругаться покрепче него самого. Послушай, приятель, думает он, на надгробии ведь не выбьют, сколько раз за прошедший час ты расписался на чьем-то лице — так не выбьют и роли в кино, встречи актеров, приятельство с режиссером; останется год, еще год и плюс черточка, как-никак — горизонтальная поверхность, на которой тебя ебет жизнь. Там не будет ни слова о том, как умело ты глушишь горлышко русской водке, как плачешь последней в Америке сукой вечером в свой день рождения, как заебался смотреть в глаза тем, кто не видит в тебе всей роскошности этого пиздеца. Себастьян валится в трейлер на полном ходу, заливая в саднящее горло третий литр дорогого виски; паршиво настолько, что хоть не дыши. Он курит много и часто, каждый день задается вопросом: я убиваю свою сигарету, или моя сигарета убивает меня? Рассуждаешь как старикан, сказала б сестренка — Фиби, кажется? — ты один в семье, мать твою, завязывай с алкоголем, как тебя взяли на роль, ты же два и два в диалоге не склеишь, куда уж о телках… На секунду в цинкованном кресле с дрянной барахолки мерещится Эванс, и Себастьян едва не бьет ему в челюсть бутылкой, а потом понимает — совсем уже ебнулся на крутых мудаках, этому только харлей — и лети в свой рубиновый грязью закат по рукам, языкам и простым нимфеткам. Нет, он уверен, Эванс — мудак охуительный совершенно, может быть, даже лучше последних трех, но ведь это совсем не повод ломиться к нему в два с половиной ночи — эй, эксклюзивный реабилитационный центр, будь мне убежищем на час или два, я умею благодарить, ты только скажи… нахуй. Себастьян матерится с безвкусным румынским изыском, достает сигареты — швыряет на пол, наркота — не вариант, пусть хоть по шестьдесят, пусть хоть стены летят, наигрался, едва не сдох, от фанаток отбоя не было год. Иногда ему хочется, чтобы забили ногами до смерти — хоть бы до комы, господи — сам не тиран и не деспот, но надо знать свое место — больше боли, ей-богу, мистер Стэн, приезжайте, у меня беспросветная меланхолия с буквой «о» в середине слова; Себастьян думает, у него едет крыша, и бесцельно жжет себе губы опаленным фильтром «Кента». Мог бы купить подороже. Похуй. В третий десяток жизни так бездарно проебывать жизнь за тупым очарованием акциза на каленом стекле — похуй. А в Женеве теракт — досадно, не поехал порадовать маму; сам в этот час пожимал Эвансу руку — удивительно, как полгорода не взлетело на воздух. Похуй. Себастьян давится очередным глотком, швыряет бутылку дном в стол, скидывает жмущий у сердца пиджак и с ноги открывает дверь трейлера — жаль, с собственным животом не прокатит такое — ебаный ад начала июля приветливо бьет по щекам, и он едва держится, чтобы не сделать так самому. Стук в дверь — почти символический, будто знает, что ждут — открывай, твою мать, я привык не чувствовать ног не от холода и даже не от свинца между двух позвонков. — Привет, как дела? — риторически язвит Себастьян, когда Эванс широко распахивает перед ним — не объятья, всего лишь дверь, и с порога скатывает их ебанутые недоотношения в еще больший пиздец (казалось, куда бы дальше): его бесит щетина Криса, и еще больше бесит касаться ее щекой — либо этот мудак такой же бухой, либо такой же поехавший, как он сам. Когда Себастьяна толкают в эту же блядскую дверь, он цепляет зубами чужие губы, победно цокая языком от соленого вкуса во рту; Крис больно встряхивает, напоминая: котенок, не зарывайся, ты мазохист не настолько, поверь — отворачивает лицо, вытирает ладонью губы и наливает себе чего покрепче — ладно, наверное, первый вариант. — Пришел показать, как ходят на хуй? — между слогами последнего слова — ощутимая пауза, и Себастьян кусает губу, в два шага сокращая расстояние до прежних двух дюймов, берет бутылку из длинных пальцев и пьет прямо так, не стесняясь казаться блядью. Юношеский максимализм с годами становится попросту тихим демоном; говорят, остроумный ответ вспоминаешь через час после того, как засадили по самые гланды — у Себастьяна, кажется, все ровно наоборот. — Может быть. От тебя зависит, папочка, — он расстегивает Эвансу две верхних пуговицы рубашки и жжет перегаром в ухо — может, хотя бы из жалости, а? — Уходить не собираюсь, жаловаться — тоже. Либо выеби, либо отпизди. Можешь позвать друзей. Крис берет за обе руки своей одной, смотрит в глаза и кривит губы самой издевательской усмешкой, на которую только способен. Себастьян бы врезал — да нечем; съебал бы — никак: предусмотрительный сукин сын. Ведь как знал. Чтоб его. — Могу только в коньяк снотворного подмешать, котенок, — почти шипит, оглядывая с головы до ног, Крис и крепче пережимает ладонью запястья. Себастьян ведет бровью: слишком хороший актер, чтобы стонать сейчас. — Только не говори, что натурал или слабак, — неумело парирует, порядком стушевавшись физического неравенства — еще немного, и хрустнут кости. Охуенно. — Может, тебе тоже всю жизнь надирают задницу в переулках, а, мистер справедливость-превыше-всего? — Зарываешься, — констатирует Крис. Запоздалая пощечина обжигает щеку — Себастьян даже на секунду перестает циклично крутить в голове порядком надоевшие мысли о собственной жалкости — катастрофически мало, и никакой подзаевший между деснами «Джек» не даст ощущений настолько живых: ты, мать твою, живой, поблагодари за это того мудака на кресте, а еще — не сопротивляйся, дитя, все дела — во славу Творца. — Нахуй иди, — плюется; удар посильнее в скулу осаживает в два счета и оба смысла: Себастьян стоит перед Крисом на стертых коленях, держась ладонью за челюсть — с самого первого раза так не болело, а ведь было, и не с одним, и даже не в разное время… нахуй. Вот не сейчас. Себастьян кашляет, рвано, громко, будто курит с шести с половиной — эй, сынок, да разве ж не так? — назавтра вспыхнет синяк, и дай-то бог, если только здесь. Крис садится в цинкованное с дрянной барахолки кресло и складывает на груди руки. Мудак, думает Себастьян, слизывая с губ кровь. Впрочем, сам напросился — впрочем, нравится. Какие там главные правила в кодексе шлюх? В губы не целовать да не привязываться, боже, до примитивности просто — какого хуя, Себастьян? Нет, он совершенно уверен в абсолютной, концентрированной хуевости идеи заявиться в половину третьего ночи на порог к гребаному Крису Эвансу — о, несомненно, тот подарит ему лучшие в жизни взрослые травмы, даже не поинтересовавшись, на какой стороне кровати он любит спать — и о детских травмах тоже. И о любви к ним. И… еще немного, и Себастьян поймет, что опять заебался. Надо, конечно, что-то с этим делать — выпутываться, мать твою, переставать нести чепуху — да только вот как оно, это самое «выпутываться», существует или нет? — Что ж мне сделать-то, блять, чтобы ты мне вставил по самое дальше некуда, а, Эванс? Не подскажешь? — без отрыва язвит Себастьян, надеясь хотя бы на парочку побольнее под ребра: повод следующий день проваляться в постели под меланхоличный затяг какой-нибудь охуительно популярной рок-группы. Интересно, ребята хотя бы осознают, в какой ввязались пиздец? — Пиздец, — вторит Эванс, склоняясь в кресле к нему: ну давай, врежь мне, лучше, чем тупо впиваться ногтями в плечо. — Ты давно?.. — С рождения, папочка, — шипит Себастьян, протирая коленями пол — между ними снова два дюйма, и от отчаяния в самом деле хочется выть. Второй раз целуются даже хуже, чем в первый: кровь на лице у обоих, губы болят безнадежно до жути, вместо воздуха в легких — жженый метан, у Криса — рука в волосах и на шее, холку жмет как безумный, боже, знакомы десять минут… — Не поможет, — говорит отстраняясь Эванс; держит Себастьяна у самых ног одним гребаным взглядом — нашелся наставник, хватило в жизни — сядьте прямо, тут обеденный стол, юная леди, что за ветер в голове, что за тон и манеры эти? — Всегда помогало, чем ты такой особенный? — Себастьян почти паникует, царапая джинсы ногтями, черт, а ведь правда — что с ним не так? Все хотят, получают, чего еще надо — успокойся, бери, отдашь как-нибудь через пару лет. — Протрезвеешь — поговорим, — блядски цинично парирует Крис, отправляя — все это к черту — в рот стопку с каким-то бухлом. Кто бы, блять, говорил. — Я не трахаюсь с бывшими жизни. — Хочешь сказать… — Хочу. Себастьян, тебя жизнь уже выебала в самое дальше некуда, меня не почувствуешь даже, понял? — Крис смеется, с дюжину раз больше нервно, чем прежде, и у Себастьяна даже нет на такое нужнее ругательства. Дожил. — Знаешь, жизнь ебет всех, в том числе тебя и всех твоих бывших, — он гнет губы в тупую усмешку, пьяный, жалкий, не хватало только плакать начать, так что просто швыряется шпильками во все стороны, не боясь схлопотать по лицу, — если ты, конечно, не подходишь по всем параметрам на роль Капитана Америка. — Мы меняемся, — тупой шутке в ответ Крис; по глазам же все видно — хочет помочь, как последний дурак, а простым замени-мне-бутылку-во-всех-ебаных-смыслах на час или два — совсем нет. — Я за секс после трех свиданий… двух поцелуев и хука в челюсть. — Пошел ты, — бросает без дрожи Себастьян, поднимается на ноги с потрясающей грацией, смотрит с вызовом между глаз — дверь за спиной, в трех шагах, и он делает их так до черта прямо, что нет-нет да засомневаешься в букве «а» его жизненной меланхолии. — Надеюсь, друзья у тебя посговорчивей. Побезразличней, не говорит он, берясь за ручку двери. Всем всегда было похуй, блять, да ему самому просто пиздец как похуй — нескончаемый поток матов в голове никогда не приводил ни к чему хорошему; в последний раз это кончилось настоящим гэнг-бэнгом с ним в главной роли: забылся часа на два, оживал — двадцать два. Смысл глагола «привязываться» всегда должен быть только один. Один-ноль, дорогой — весь в отца, ничего из него не выйдет. Черт, да тут куча людей, иди к кому хочешь, хоть сразу ко всем — здесь не армия, не тюрьма, но тебя оторвут с головой, без желания быть только чьим-то «один». Да хоть к ебаной Скарлетт Йоханссон, будь она трижды неладна — говорят, подчиняет себе на раз-два, да «мисс Йоханссон» лучше, чем «мистер Стэн». — Далеко собрался? — голос жжется чуть выше уха, и ладонью привычно стянуло запястья: теперь — за спиной, открой дверь — станешь первой полосой. Охуенный косплей на Капитана и его красавицу Баки. — На… чей-нибудь, я же сказал, — зло, почти трезво режет по полуживому, манипулируя теменными долями даже не своего мозга — сожми крепче, до хруста, рекурсия в похотливый отчаянием ад, в животе — стая голодных молей, услышь меня и вытащи из омута, — отпусти. Крис отпускает. Себастьян вертится между дверью и чужой широтой бедра, отрывает от пола пятки — ты ж моя принцесса, и плевать даже, что в самый довесок — и целует теперь уже третий раз, как отбив вместе с печенью все мозги. Крис скользит языком ему в рот, и вот этого мало пиздец — нет, серьезно, Себастьян готов стоять на коленях перед каждым из каста фильма, может быть, прямо здесь и сейчас — хватит. Навлюблялся. Самое главное — не забыть весь тот оглушительный мазохизм идеи вселенского пиздеца в жизни. — Три свидания? — выдыхает Себастьян, опираясь седьмым позвонком об косяк, обнимая руками сильную шею — если вовремя сходишь нахуй, так и быть, ноги останутся на полу. — Слушай, — полушепот, почти скулеж, — а можно в кредит? — Три свидания. Можешь даже споить на втором, но сейчас — только через и только под мой труп, — совершенно бездарная игра слов, и Себастьян смеется почти против воли: всегда только «ляг», «обопрись», «согни» — жаль, что шутка — не компенсация рухнувшим прямо в тартарары главным правилам в жизни шлюхи. — Обещаю, забудешь психический мазохизм. Будет лучше. Веришь мне? Заткнись, не говорит Себастьян. Иди нахуй, не говорит Себастьян. Верю, не говорит Себастьян. — Нет, — старое, прямиком из сгубленного детства, желание говорить все назло — даже если себе самому, получать побольней и слышать в ответ лишь поток охуенно обидных слов, подтверждая вот этим самым грядущую жизнь меланхолией. — Так что пошли сейчас. В городе мост — чуть не прыгнул полгода назад. Спас какой-то мужик… о, он был хорош. Уж получше тебя. (Хоть и клал без конца на то, как с настроением, что выздоровление — вместо поздравлений — ну — вышли что-нибудь поскромнее). Эванс — ебаный не-такой-как-все, и блевать от этого тянет сильнее, чем после дешевки с рваной акцизной маркой. Хуевая идея. Очень. Хуже и не придумаешь. (Себастьян разучился во что-то верить еще на пятой секунде жизни. Три свидания — не так много. Может, еще не успеет забыть весь психический мазохизм?) Когда они выходят из трейлера, между кадыком и сонной артерией горит первый отблеск грядущего не-пиздеца; на заутреннем небе (где их нет) — невиданный алым рассвет — да такой, что до бельм на глазах. Они идут по траве — и молчат, и Крису черт знает откуда льет светом в лицо — кажется, стоит начать улыбаться, и Себастьян проснется в холодном поту, обжимаясь руками с подушкой… вот ни разу не лучше. Зато — потеплей.