begin... end

Эпиграф Жизнь наполняется с рожденья Безмерной болью сожаленья, Несовершенством бытия, Где все не стоит ни хуя. Но непомерна будет плата, За то, что выглядит пиздато. * * * Что я помню о первой встрече? Да, мать твою, почти ничего! Выложенную щербатым гранитом дорожку, тянущуюся от помпезных чугунных ворот к викторианскому особняку… И вот я, ведомый за руку похожей на замороженную треску дамой-соцработником, прибыл в Вамми. Некий усатый пожилой джентльмен, представившийся Роджером Рувье, директором приюта, потрепал меня по плечу, а потом, деликатно покашливая, то и дело поправляя очки в золотой оправе, бубнил какую-то хрень тупую о правилах внутреннего распорядка, программе обучения и о том, как мне невероятно повезло здесь оказаться. Со словами: — Сегодня для тебя начинается новая жизнь. И забудь имя Майл Дживас, отныне ты просто Мэтт, — директор в стопиццотый раз поправил сидящие на горбатом носу окуляры и сдал меня с рук на руки вошедшему воспитателю. Было похуй. Я еще нихера не отошел от гибели родителей, похорон и нытья бабушки: «Ох, я старая-больная-разнесчастная, а ты такой резвый да бойкий… Ох, не поднять мне тебя, не сдюжить!» Эту битую молью пизду ни разу не трогало то, что ее зять и дочь агонизировали несколько часов в каше собственного вывалившегося, смешанного с хвоей ливера, когда их старенький Форд потерял управление на мокрой дороге и влетел в сосну на скорости под сто пятьдесят. Нет! Больше всего на свете чертову бабку-пескоструйку грузил свалившийся на ее «бедную седую головушку» шестилетний внук. Да, я это понимал. Но не говорил ни слова. Нафига? Так что же я все-таки помню о первой встрече?.. Первое — это аромат. Когда вместе с воспитателем, которому мистер Рувье поручил сопровождать мою скромную особу, я вошел в небольшую комнату, самое яркое впечатление — аромат. Густо-шоколадный, нежно-ванильный с терпкой примесью цитрусовой корочки: он защекотал ноздри, проник в каждую альвеолу и, растворившись в кровотоке, одурманил мозг. Запахи дорогой конфетной лавки заполняли целиком приютский дортуар. Хилый сквознячок из приоткрытого окна, без особого успеха, старался разогнать их, но получалось только добавить к сладкой гамме травянистую нотку размокшего под весенним дождем газона. Запахи. Они словно въелись в васильковые стены, в блекло-желтоватый потолок; в две новенькие никелированные кровати, рядом с которыми стояли видавшие виды, но добротные тумбочки из белого дуба. На одной из них торчала из разорванной фольги надкусанная плитка шоколада. Второе — это ты. Ясный как утреннее апрельское солнце, ненадолго разогнавшее уныло толпящуюся за окном пыльно-серую облачную отару, ты влетел в комнату вихрем золотистого каре, бежевого свитшота, темных скинни и розария, остановился на секунду (я увидел прижатую к груди разваливающуюся стопку тетрадок), плюхнул их на подоконник, захлопнул полуоткрытую створку, а потом… …Ты посмотрел на меня без малейшего намека на удивление или страх и, бросив обеспокоенный взгляд на шоколадку, сказал: — Привет, я Мелло. И в этой комнате только одно правило: никогда не трогать мои вещи. Усёк, гусёк? * * * Интересно, это настоящие воспоминания или сказка, сложившаяся из заявы, что детство — золотая пора; взгляда сквозь адскую круговерть лет и идиотской надежды найти в лоханке жизни немного тепла?! * * * Я на раз заточился под приютскую систему. Просто не заморачивался и жил себе по принципу: не доебывайся до ближнего своего и да отъебутся все от тебя. Мы с тобой ладили и в конце концов подружились. Ведь я всегда помнил правило: не трогать твои вещи. Возможно, это время было самым… счастливым? * * * Неа. Нихуя! Счастье. Дебильное словечко, годное для овуляшек с беременюшками; богатых старых пердунов с ролс-ройсами; для всего говнодрючего человечества! Но только не для нас!!! Не для детей Вамми!!! Это было время покоя. Покой. Да. Вот — правильное слово. * * * L. В приюте разве что не молились на него. Я тоже видел в нем гения, но это всклокоченное нечто с глазами бешеной панды не вызывало у меня ни капли симпатии. Во время своих редких приездов он, не обращая внимание на восхищенный шепот встречающих, уходил в кабинет Роджера. Его всегда сопровождал Ватари: то ли помощник; то ли слуга; то ли обычная нянька вечно сутулого дитяти-переростка, который не умел даже завязывать шнурки! После каждого визита нашей «звезды» ты не мог спать дня три-четыре. А уж если он удостаивал тебя короткой беседой, то я неделю выслушивал восторженную болтовню о его могучем интеллекте, пронзительно-поразительной интуиции и прочее бла-бла-бла… Но знаешь, Мелло, это было здорово! Ведь когда ты говорил о L, твои глаза мягко и мечтательно светились под золотистой челкой, на губах появлялась солнечная улыбка, а кожа цвета пробившегося из-под снега крокуса вспыхивала мимолетным румянцем. * * * Что за триебень? Какие крокусы?! А… — похуй! Никто не узнает, о чем я думаю. Ведь не узнает, правда?.. Я тогда в тебя влюбился??? Любовь. Еще одно словечко жирных идиотов, пускающих слюну на розово-сопливый сериальчик… * * * Он появился неожиданно. Альбинос в белой пижаме. Спокойный, отрешенный, будто находящийся не здесь, не в приюте, не на планете Земля, словно живущей во вселенной снежной тишины, созданной по его прихоти. Только глаза — черные объективы видеокамер, которые следят за всеми, бесстрастно фиксируя происходящее. И интеллект. Обрабатывающий инфу со скоростью несущегося сквозь пространство нейтрино. И демонстрирующий безупречность выводов. Когда Ниа в первый раз обскакал тебя? Какой тест он прошел быстрее? Ты помнишь, Мелло?.. Потом это повторилось опять. Кусая губы, ты долго смотрел на альбиноса, а затем запустил в него толстенным томом «Шотландских легенд и народных сказок». Получилось неплохо: здоровенная дура угодила Вате прямо в лобешник! Правда, тебя потом наказали: всю следующую неделю ты драил сортиры в нашем крыле. А мне приходилось помогать. После столь долгого общения с обосранными толчками, прилипшей к кафелю жвачкой и заросшими ржавым налетом писуарами (да их вообще кто-нибудь до нас скреб?!) наш Мелло немного поутих. Тяжелыми тупыми предметами ты в Ниа больше не швырялся. До тех пор, пока не объявили результаты ежегодного IQ-теста. Вата побил все рекорды. Ты как с цепи сорвался! Ты зубрил днем и ночью: тощий (в чем душа держится!) забывал поесть и даже один раз грохнулся в голодный обморок: после чего воспитатели конвоировали тебя в столовую. Сначала я пытался по-дружески успокоить тебя: рискуя задницей (охрана бдит!) удирал по вечерам из приюта в Уинчестер, где тратил все положенное мне месячное содержание на покупку шоколада. И мне почти удалось привести тебя в норму! Но потом мы получали новое задание по алгебре, английской литературе семнадцатого века, строению эндокринной системы человека, еще хуевую кучу байды, и альбинос снова был впереди на несколько пунктов. Ты просиживал ночи в библиотеке, а когда воспитатели выносили тебя оттуда на пинках, читал с фонариком под одеялом толстенные научные труды. Мелло привык быть первым. Мелло обязан быть первым. У него не может быть соперников! Не в этой долбанной жизни!! В следующем «туре» ты обходил Вату на повороте. Кстати, а помнишь, кто именно так назвал Ниа первый раз? В чьей голове возникла ассоциация между бледным пацаненком с копной льняного пуха вокруг белого лица, вечно одетым в безразмерную пижаму цвета полярной шапки и комком хлопка? Это был я! После трудных побед в нашу комнату (даже когда за окном январские тучи цвета BMW X5 вываливали на раскисший газон шматки снежной каши!) возвращалось апрельское солнце, и твои глаза снова светились небесной бирюзой. * * * Да я поэт, блять!.. Во всем виновата трава… * * * А потом снова приехал L. Спустя несколько часов тебя и Ниа пригласили в кабинет Роджера. Что больше весит: тонна ваты или тонна гвоздей: если взвешивать в вакууме? Правильно! Задачка для детского сада. Но в тот день, вопреки законам физики, логики, да и всего мироздания, Вата перевесила. Нейт Ривер стал первым преемником нашей «звезды». Ты стал вторым. Теперь в нашу комнату (даже когда за окном бушевала красками цветущих яблоневых садов и алмазными брызгами фонтанов шальная весна!) не возвращалось ясное утреннее солнце, бирюза превратилась в колючие кусочки льда. Холивар. Бессмысленный и беспощадный. Ты отдалился. Нырнул с головой в битву. Ты закрутился в иступленном водовороте виток за витком, думая, что всплывешь к свету; но только продолжал глубже погружаться в пучину. Я тогда ни черта не понимал — ведь поблизости не было ни Дельфийского оракула, ни Ванги. У меня тупо тряслись поджилки. Мелло, почему ты позволил втянуть себя в эту гонку?! Какого лысого я последовал за тобой??? Все равно уже ничего не исправить — мы вышли на последний круг; за ним — server cresh! Restart невозможен. Как мы вляпались в это дерьмо, Мелл? Почемузачемкакогохуя?! Неужели не нашлось другого человеческого материала для заполнения графы "Допустимые потери"?! Нет. Именно нам велено сдохнуть!! Может быть, во всем виноват твой католический Бог? Именно эта сука отправила нас как овец на закланье?! Если так, то нам обоим хана с самого рождения. Хоть масть меняй, хоть винта нарезай — все равно ласты склеим… Бог не фраер, он банкует.* * * * Надо завязывать с травой… Ага, завтра завяжу! Навсегда. * * * Дело Киры мне было ультрафиолетово. Я уже открыл для себя магию двоичного кода и решал вопрос — кем быть: алкоголиком, дельфинистом, астматиком, а может лучше просто погладить Барсика? ** Я, конечно же, не был няшкой-паинькой, но учился норм, поведение тоже особых нареканий ни у кого не вызывало, поэтому Роджер отдал мне на «расправу» несколько списанных компов. Но как только я чуток въехал в тему, ты стал доебываться на предмет вскрытия почтового сервера нашего досточтимого директора: тебе обязательно было знать во всех подробностях, как проходит расследование, отследить все детали виртуозной работы распрекрасного L! Потом великий детектив позволил прикончить себя и Ватари. Лох. Роджер вызвал тебя и Ниа в директорский кабинет, где втирал вам что-то про совместную работу на благо. Когда ты ворвался в дортуар после этой душеспасительной беседы, у меня отпала челюсть: твои зрачки побелели от ярости; кулаки сжаты до судорог; из прокушенной нижней губы течет по подбородку алая струйка. Ночью ты ушел. Я просил тебя остаться хотя бы до утра, а там на нормальную голову обдумать проблему. Ты меня послал. Я тоже решил сбежать: подорвавшись, начал пихать в поюзанный почти до дыр «сидор» шмотки вперемежку с платами и шнурками. Но колюче-льдистый взгляд и сухо брошенное «нет» заставили меня разжать руки, рюкзак, извергая из себя барахло, упал на пол. Через неделю я понял, что ни хера не сумел «заточиться под систему». Просто пока ты находился рядом: ходил на одни и те же уроки; глотал, давясь, обед в столовке — надо срочно в библиотеку; обкладывал хуями Вату; восторгался L; грыз шоколад — я не обращал внимание на окружающее нас дерьмо. Теперь же, регулярно хотелось блевать, и в первую очередь от уебищной системы родного приюта для детей-гениев, где нас превращали в маньяков, истериков, неврастеников. Да, историю Бейонда пересказывали как страшную сказку в старом чулане, куда днем забегали тайком покурить, а по ночам быстренько перепихнуться старшие воспитанники. А ведь ВВ окончательно поехал крышей от соперничества с Рюдзаки! Пришло время задуматься о том, как сделать ноги. Собрав из отданного мне Роджером мусора более-менее годное железо, я создал виртуальную личность со счетом в одном из ведущих мировых банков (в куче юридических и физических лиц проще затеряться) и начал приворовывать малую денежку у других клиентов. Первым стал Роджер Рувье! Через год я сьебался в тишь. Искать тебя??? Вот на хуй ты мне сдался, Мелло?! Хотя, именно на него и сдался: просто я тогда не догонял. * * * Кажется, вольты* пошли… Забористая трава у япошек. За окном, на черном небе, нагло висит волчье солнце*. Чего таращишься? Смотришь на меня, словно есть что сказать. Может, хочешь посочувствовать?! Ну, давай — все равно больше некому бросить пару прощальных слов сидящему на подоконнике укуренному придурку. Хотя, завтра ты будешь также маячить бледным непропеченным блином над токийскими небоскребами, а мы умрем!.. * * * Знаешь, Мелло, когда ты вышел на меня четыре года спустя, я не обрадовался, не удивился. На меня наступил шок! Именно так, мать твою!! Нет, поначалу более-менее устроившись в Харингее (ну, а что, в районе Тоттенхэм мне удалось снять крохотную квартирку, и черномазой хозяйке было поебать на возраст: лишь бы денежка капала!) я собрался с духом и решил было тебя разыскать, но вспомнив колючий взгляд, который прожег до ливера своим холодом, забил на это. И вот теперь ты меня нашел. В конверте, переданном мне черной мамми одним субботним утром, были: билет Deltа до LA; ксива на вымышленное имя и «Мэтт ты мне нужен» — короткая записка. Больше ничего. Я смотрел на вываленные на стол из разорванной желтой упаковки бумажки — в башке пусто как в склепе; сердце, сжавшись в комок, отказалось перекачивать кровь; легкие разучились дышать. Потом я все-таки отмер. На следующий день я вылетел в Лос-Анжелес — для меня начиналась очередная «новая жизнь». Ты очень изменился, Мелло. Когда к выходу из терминала имени Тома Бредли подкатила здоровенная железная коробка Cadillac Escalade, и моментально вспотевший в адском пекле Города Ангелов толстопузый латинос-шофер открыл заднюю дверь, ты, игнорируя выдвинувшийся порог, выпрыгнул из машины на раскаленный, как чертова сковородка, асфальт — у меня буркалы* полезли на лоб и застряли там минуты на три. Лицо преобразилось под стать глазам: оно стало холодным и острым; а простые свитшоты и джинсы сменились на черный кожаный жилет и такие же скинни — они обтягивали тебя так туго, что казалось, одно резкое движение и вся эта гомосяцкая хрень лопнет в десяти местах одновременно! Долго находится на шкваре* в подобном прикиде ты не мог, потому, коротко кивнув, бросил: — Залезай. — И тут же нырнул обратно в салон, под кондиционеры. Перейдя сразу к делу, ты рассказал, что сумел подмять мафиозо местного разлива — Рода Лосса; и теперь его подручные пляшут под твою дудку. От меня требовалось только одно: отслеживать всё, имеющее отношение к делу Киры, в том числе — шпионить за Ниа. Ты хотел знать, что делает твой соперник: каждый его шаг, содержание каждого долбанного документа, который он получает или отправляет. И если бы мог, то наверняка потребовал бы от меня прочитать мысли Ваты! «День — ночь — день — ночь — мы идем по Африке. День — ночь — день — ночь — все по той же Африке»***: так можно описать мою вторую по счету «новую жизнь». Круглые сутки за компом, литры кофе, сон на рояле, Кира, Ниа, Линдер, Ягами Соитиро, японские копы, агенты ФБР, Род и его подручные — чреда масок, невнятных кривых образов: постепенно превращаясь в густой селевой поток, они затопляли мозг. Ты регулярно появлялся, требуя отчета, прорыва хрен знает куда. Иногда добытая мной инфа тебе доставляла, но чаще — нет; тогда ты кусал губы и тут же, зашипев от боли, крыл трехэтажными матами: Киру, Вату, СПК, Такаду Киёми и еще, и так далее, etc… Блять! Успокоить тебя мог только шоколад. Мелло, а ведь именно тогда я начал курить: сначала Lucky Strike, потом траву; а когда к марихуане добавил экстази — мне стало еще легче тянуть лямку. Тогда же я научился ботать по фене. Сначала хотелось понять, о чем базарят шестерки Рода Лосса; потом стало интересно составлять словесные конструкции. Это сродни рисованию проги, когда из странных (на первый взгляд) символов составляется нечто вразумительное. Нескончаемые поиски продолжались. «Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог. Нет сражений на войне»… Сражение все же произошло. Ты похитил Ягами Саю, бедную дурочку, которой не повезло родиться в семье заместителя начальника японской полиции, и обменял ее на Тетрадь смерти. Так мы познакомились с Сидо. Дотронувшись то Тетради, я сначала чуть не надул в штаны, а затем стало смешно — амбал Род Лосс и его шкафы-братки, вылупив зенки, таращились на здоровенную фигуру в бинтах и с крыльями, пока сам бог смерти, причмокивая от удовольствия, уплетал предложенную тобой шоколадку! * * * Ха-Ха-Ха… Даже сейчас пробивает на дикий ржач. Хотя, скорее всего виноваты трава и экстази. Хех… А знаешь, Мелло, почему я торчу на загаженной кухне и, сидя на подоконнике открытого окна, мерзну на сквозняке? Потому, что боюсь пойти к тебе. Понимаю — ты ждешь, но — не могу. Если я войду в облезлую спальню, наброшусь на тебя, трахну до агонии; то утром, забив на правило: «Не трогай мои вещи!», возьму беретту, шарахну от души рукоятью по блондинистому затылку и увезу в жопу мира, где ни Вата, ни Кира не смогут нас найти! Этого произойти не должно. Да — наши шкуры будут спасены, но ты возненавидишь меня. Единственное, чем ты живешь: месть за убийство твоего кумира — L. Жажда мести помогла тебе оглушенному, обгоревшему выползти из-под обломков взорванного склада. Именно ради мести ты все-таки решил помочь своему вечному сопернику — Ниа. А я? Кто для тебя Майл Дживас: бывший совоспитанник, которому ты доверяешь? Просто помощник, влюбленный до драной одури, готовый сдохнуть?! «Влюбленный»!.. Опять словечко дебилоидов. * * * Я знал — «стрелка» на складе добром не кончится, но не мог предположить, что будет такая жесть! Мне повезло — была ночь, и трафик на дорогах Лос-Анжелеса позволил забрать тебя до того, как на месте взрыва нарисовались копы. Бедняги. В будний день они предвкушали спокойное поедание фастфуда от Dunkin' Donuts, а тут нежданик в виде камуфлета* на одной из окраин вверенного их бдительному оку второго крупнейшего города США! А ты живучий, Мелло, сумел не только выбраться из геенны огненной, но и нажать мой номер! Пока я гнал по улицам LA — трясся как старпер в Паркинсоне. Не ожидая найти тебя живым, дал по тормозам возле порванной рабицы. А когда разглядел освещенную желто-алыми всполохами скрючившуюся на щебенке фигурку, понял — не зря прихватил из Родовых запасов морфин! Слева, противогаз буквально вплавился в лицо, идиотская кожаная куртка сморщилась и прилипла к плечу. Сделав укол, я свалил тебя на заднее сиденье как мешок картошки (правильнее было бы сказать: мешок с костями) и погнал в Комптон: там жил хирург, латавший подручных Лосса по мере надобности. Старый черт только цокнул языком, когда я затащил тебя в дом, пострадавший от войны банд еще при Рональде Рейгане, но быстро собрал себя в кучу и, смахнув с кухонного «острова» остатки еды, где колонии плесени развились в разумную цивилизацию, сказал: — Клади сюда. Снова: день — ночь — день — ночь — мы идем по Африке. Помогаю менять повязки: под ногами сухой хруст ампул от антибиотиков, морфина, витаминов В6 и В12. Док без конца бубнит об ожоговом шоке, термической травме, расстройствах центральной, региональной и периферической гемодинамики; токсемии, ухудшении вентиляции легких; о том, что он травматолог, а тут нужен комбустиолог и вообще… По ночам жгу на заднем дворе в бочке бинты, пропитанные сукровицей, гноем, какой-то вонючей мазью. Если в этой каше попадаются ошметки мертвой кожи — по округе разносится запах подгоревшей курицы. На черном бархате неба висит волчье солнце; по растрескавшимся плиткам дорожки ветер кружит крошечные пыльные смерчи. Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог… Я тушу пламя, швыряю в бочку окурок и, шаркая берцами, возвращаюсь в дом. После трудов праведных док приложился к вискарю и теперь храпит в обтерханном до дыр кресле: старческие пальцы с обломанными желтыми ногтями сжимают горлышко Jim Beam. Глядя на него, мне становится страшно — вдруг при очередном вдохе он подавится вставными челюстями?! Разыгравшийся ветер швыряет в приоткрытую дверь горсть пыли: все — все — все — все — от нее сойдут с ума… Постепенно ожоги зарастают нежно-розовой рубцовой тканью. Лишенный лицензии за пьянство док все-таки знал свое дело. Стоило тебе прийти в себя, понять, что глаз уцелел, начать хлебать самостоятельно жидкое варево, приготовленное сердобольной соседкой «медицинского светила» — ты сразу спросил: — Что делает Ниа? И тут у меня пукан подорвался: — Все девайсы остались на базе Лосса, вернуться за ними я не мог — копы зажопят* и кинут в обезьянник*! А бабло сливается на твое лечение! Из облаков его добывать я нихуя не умею! Ясно?! Ты ничего не ответил, просто швырнул ложку в бульон, кинув на меня презрительный взгляд, лег на диван и отвернулся. Я молча вытер жирные брызги с облезлого журнального столика, закинул посуду в мойку и, выйдя на задний двор, затянулся десятой за сутки сигаретой. Ты не остановишься. Погоня за Кирой пошла на следующий виток. Захватив стратегический запас пилюль, мы съехали от дока через неделю. * * * Высунувшись в окно, я внимательно слежу за кружащимся в безветренной ночи долбаном. Он уже вечность падает вниз, рассыпая крошечные искорки — они вспыхивают сигнальным оранжевым, а затем гаснут в пустой темноте… Послушай, Мелло, может это правильно, что мы умрем?.. Мне девятнадцать, мать твою, но иногда я чувствую себя на сорокет!.. И знаю — ты тоже устал. Я все чаще вижу тебя сидящим на продавленной кровати, уставившимся в никуда. Руки тонкие, бледные, свисают между обтянутых черной кожей бедер кривыми прутиками — их покрыл тонкой корочкой инея скоропостижный мороз. Бирюза глаз под золотом челки кажется мертвой. Что за тупая хрень лезет в голову?! Таблетка экстази была явно лишней, и теперь меня атакуют розовые пони. Хех… Впрочем, ты ведь не телепат, не умеешь читать мысли? Или все-таки умеешь?.. * * * Мы ехали в Санта-Монику, где ты должен был долечиться, а я (уже известными способами) раздобыть бабла на необходимые девайсы и возобновить слежку за Ватой. По просьбе дока, нас согласился приютить его друг из благополучного прошлого, у которого на Marine St. был небольшой коттедж. Сам кореш* бывшего медицинского светила работал в Чикаго, поэтому большую часть года дом пустовал. Не знаю, что там старый алкаш нассал в уши бывшему коллеге, но нам он сказал: — Ребятки, все ok. Заберете ключи у миссис Мендес, — и сунул мятый стикер с нацарапанным классическим врачебным почерком адресом. Расшифровать написанное мне все же удалось. И вот, закинув сумку с лечебной тряхомудрией на заднее сидение и два рюкзака с барахлом в багажник красного Доджа, мы ехали в Санта-Монику. Я где-то читал, что в округе Лос-Анжелес солнце светит триста двадцать восемь дней в году - сегодня выдался один из тридцати шести. Стоило мне вырулить на конечный отрезок Route 66****, как висящие над шоссе изуродованные до бесформенности грязно-серые тучи обрушили на округу годовую норму осадков. Дождь встал стеной у нас на пути. Вокруг мельтешили размытые тени: прохожие стремились скорее укрыться в ближайших лавках и забегаловках; автомобили лихорадочно искали куда бы приткнуться — продолжать движение было сродни попытке суицида. Свернув в переулок, я остановился возле трехэтажного дома: сквозь прямые струи дождя он выглядел расплывшейся терракотовой руиной времен Форт-Росс. Мы словно под Ниагарским водопадом: вокруг кипели лужи — водостоки не справлялись со стихией; любые раздающиеся снаружи звуки заглушал лупящий по железной коробке Доджа поток со свихнувшихся небес. Я выключил дворники — они бесполезны. — Придется переждать. — Не глядя на тебя, я потянулся к валяющейся на торпеде полупустой пачке Lucky. — Такой ливень обычно быстро заканчивается, — и сделал первую затяжку. То, что произошло дальше, кажется сном измученного разума и вымотанного тела. Грифельно-серый сумрак за окнами машины сливается с расплывающимся по салону беловатым дымом. Я слышу позвякивание бусин розария о зеркало заднего вида, короткое металлическое «вжик» молнии на жилетке, а потом ты садишься ко мне на колени и медленно вытаскиваешь из моих губ сигарету. Пытаюсь что-то вякнуть, но теплая ладонь зажимает рот, и руки сами ложатся на твою талию, постепенно спускаются вниз… Бирюзовый взгляд под тусклым золотом челки гипнотизирует, как чистая волна прибоя, омывающая песок в ясный день. Тлеющая сигарета наполняет салон запахом крепкого табака и дымом цвета речного перламутра. Я начинаю задыхаться: ты, убрав руку, позволив мне сделать один глоток воздуха, прижимаешься влажными губами к моим — пересохшим; и юркий язык, проскальзывая внутрь, ласкает прокуренную шершавость. Мне стыдно. Мне стыдно за табачный перегар. Мне стыдно. Мне стыдно за распитую накануне с доком на посошок бутылку Jim Beam, за то что утром забил на душ! Но тебе — пофиг. Внезапно отстранившись, ты чуть усмехаешься: почти заживший ожог прикрывают рваные пряди отрастающих волос — под ними бирюза глаз блестит как драгоценные камни. — Смотри не ляпни ничего, Мэтт. Не порть момент. Я знаю, как надо. Да у меня ни сил, ни слов нет! Только руки впиваются в обтянутую черной полированной кожей задницу. Я не хочу думать о том, откуда у тебя опыт в гейском трахе: неужели Род Лосс пользовал твою дырку?! Но мне — пофиг. Или нет?.. Затушив сигарету плевком, ты тянешься к лежащей на заднем сидении сумке с лекарствами, достаешь ту самую вонючую мазь от ожогов, оцениваешь оставшееся в перекрученном тюбике количество и снова гипнотизируешь меня взглядом: — Не ссы, Мэтти. Лучше помоги со шнуровкой. Единственные заслуживающие смерти преступники в этом мире — производители и продавцы кожаных штанов. Вот кого Кира должен записывать в Тетрадь оптом! Шнуровка поддается быстро, но потом!.. Я откидываю оба передних сиденья назад, спихиваю тебя на пассажирское и пытаюсь содрать с твоей задницы словно вросшую в тело понтовую хуйню. Сумка с лечилками валится на пол: кажется, там что-то разбилось… Не ебёт!!! Ты усмехаешься снова. Извернувшись, вытаскиваю из бардачка нож Боуи и режу проклятую кожу сверху вниз. Наконец, длинные куски штанин черными змеями уползают куда-то под педаль газа. Потом разберусь!! А ты все усмехаешься. У меня самого в трусах уже жмет до цветных пятен перед глазами. Но я почему-то останавливаюсь, и сквозь остервенелый грохот дождя по крыше ко мне летит полувздох: — Майл… В темном, провонявшем травой и дешевыми сигаретами салоне разливает легкое утреннее сияние апрельское солнце, аромат горького шоколада бьет мне в ноздри. И я, давясь то ли всхлипом, то ли криком, впиваюсь в раскрывшиеся навстречу губы… Хочу выпить тебя до дна! Ты вцепляешься мне в волосы, будто собираешься вырвать их с корнем. Да насрать! Утолив первую жажду, разрываю поцелуй, касаюсь языком ярко-розового шрама от ожога: по рытвинам и неровностям стекает пот — во рту остается солоноватый привкус. Освобождаю тебя от жилетки: на плече такие же багрово-розовые рубцы… Я люблю тебя. Гибкие пальцы наконец отпускают мои волосы, быстро пробегают по кофте, проскальзывают под нее, невесомо касаются живота и останавливаются на ремне. Щелкает пряжка. Ты легко сдергиваешь с меня джинсы с бельем, ведь ухаживая за тобой я здорово отощал. То, что происходит дальше, заставляет забыть о Ниа, Кире, смерти L, обо всех «новых жизнях», послать к хуям весь этот ебучий мир — ты захватываешь губами мой дрожащий от напряжения член и, расслабив горло, заглатываешь почти целиком. И я не думаю о том, где и кто тебя этому научил. Почти не думаю. Почти… Только смотрю, как блестит бирюза взгляда под слипшимися от пота золотыми прядями челки. Аромат горького шоколада (откуда он взялся? Ты не ел свое любимое лакомство, пока валялся больной!) смешивается с запахом чистой слюны и секса. И я дурею окончательно. Но ты не даешь кончить. С чавкающим звуком выпускаешь из глотки мой разочарованный таким обращением орган, быстро стягиваешь с себя трусы и, нашарив под сидением перекрученный тюбик, выдавливаешь себе на пальцы мазь. Кто кого будет трахать?.. Я согласен на оба варианта. Но когда ты заводишь руку за спину и начинаешь растягивать дырку, меня накрывает бешенство — значит все-таки Род Лосс! Так ты заставил его помогать!! Работая задницей?! А ты смотришь на меня, ухмыляясь, и чуть киваешь головой — словно прочитал мысли… Задев коленом рычаг переключения передач, я ставлю тебя на пассажирском сидении раком и, смазав ноющий «конец», вламываюсь в недорастянутую кишку. Ты не сопротивляешься. Только со свистом втягиваешь воздух сквозь сжатые зубы. И через боль, слезы, отчаяние вколачиваюсь в податливое тело… Сколько это продолжалось?.. А можно другой вопрос? Когда мы очнулись, дождь почти прекратился. Распавшиеся на клочья замызганной шерсти тучи продолжали ронять в лужи редкие свинцовые капли. Не глядя на меня, ты потянулся, немного поморщившись, сел и, протерев стекло рядом с пассажирским сидением, велел принести из багажника рюкзак с одеждой. Я молча выполнил приказ. Вскоре мы продолжили путь в Санта Монику. Разрезанные кожаные штаны остались валяться змеиным клубком на неизвестной улице, возле терракотового трехэтажного дома… * * * Я смотрю в окно и, облизывая губы, ощущаю терпкую горечь тьмы. Я знаю — ты ждешь. Весь вечер меня гипнотизировал бирюзовый взгляд под золотой челкой. Я не пойду в единственную спальню этой убогой квартирки, не завалю тебя на комковатый древний матрац, не вдохну до боли в грудной клетке аромат шоколада, не стану слизывать со шрама соленые капли!.. Ни за что!! Иначе завтра я просто не смогу оправиться на плаху. — Смотри не ляпни ничего, Мэтт. Не порть момент. Я знаю как надо. Волосы мягко щекочут ухо, подбородок опускается на плечо, теплые руки забираются под кофту и поглаживают живот… Я сдаюсь… …На следующий день мы не завтракаем — незачем! Только глотаем сваренный допотопной лязгающей кофеваркой эспрессо. Ты садишься на мотоцикл. Я — за руль все того же красного Доджа. Сайонара. ______________________________________________________________________________ Когда придет конец всего На мир опустится молчанье, Заржет конь бледный: — Иго-го! И всадники подхватят ржанье. Вот тут-то, на краю могилы, Поймешь, что было очень мило, А возносясь тихонько ввысь, Что было даже — заебись! *****