Легенда

На Аппиевой дороге от Капуи до Рима пыль поднимается столбами. Или же это ему только кажется. Но эта пыль. Она везде. Въедается под кожу, заставляет глаза слезиться. И пыль же в душе оседает, где-то в самых темных ее закромах. Потому как нет в душе теперь ничего, кроме пыли. Потому как это пресловутое "не смог, не справился, не спас" барабанной дробью звучит в голове в калейдоскопе воспоминаний. И крики теснятся комом в горле, только вот кричать сил уже нет. Ганник думает о том, что сил ему, должно быть, осталось только на то, чтобы умереть. А вокруг него бушует толпа, он смеется. Не смеется скорее - скалится только, и лицо его, исхудавшее, измученное, не сохранившее и толики прежнего шарма, сейчас кажется натянутой на череп маской безумца. Толпа бушует. И он ей вторит где-то там, у себя в голове. Потому как кричать им в ответ сил действительно нет. Они все собрались. Он знает: они всегда хотели увидеть его смерть. Увидеть, как Бог Арены, сломленный и израненный, падет на песок. Легенды, они для того и существуют, чтобы кто-нибудь в один день сломил их, стер из памяти бесчинствующей толпы. И этот кто-то станет следующей легендой, несчастной и опустошенной, выпитой ареной до краев. Ганник видел много таких. Видел Эномая, который, пожалуй, держался лучше их всех. Ганник им восхищался и любил его как единственного на весь этот поганый мир друга, который всегда оттащит от края, который всегда простит. Всегда ли? Простит ли он Ганнику то предательство, за которое он сам не может себя простить? Простит ли ему ту порочную, запретную, сладкую любовь к Мелитте? Мелитта... Прекрасная, добрая и верная. Так и оставалась верной своему мужу до самого конца. Даже в объятиях Ганника, даже в ту последнюю ночь. И это ему не искупить никогда. За это ему не заслужить прощения никогда. Ганник видел Крикса. И он был сломлен. Своей яростью на арене, своей жестокостью в боях. И своей любовью, ради которой - хоть в огонь. Невию Крикс любил с непонятной для Ганника верностью. Он любил ее отчаянно, страстно и глупо. И она, наверное, любила так же. И вместе они - в огонь. Друг за другом, куда угодно. Только бы рука об руку, только бы погибнуть, глядя в глаза друг другу. Ганник видел Невию. Сломленную и мертвую. Мертвую еще задолго до того, как сердце ее перестало биться. Он видел ее пустые от боли глаза, в которых даже слез не было, потому как мертвецы не льют слез. Ганник думает о том, что она знала. Точно знала, что скоро последует за своим Криксом, что он близко - протяни руку - и снова окажешься в его объятиях. Так и было. И сейчас они вместе. Как Эномай и Мелитта. Как многие из них, кто не дожил до последней черты. Как и все те, кто не перебрался через Альпы, кто так и не принял лучи свободы, безграничной и абсолютной. Ганник видел Саксу. Дикую, сильную и гордую. Саксу, которая никогда не плакала. Саксу, которую сложно было назвать девушкой. Ему хотелось назвать ее сестрой. По крови, по битвам, по боли. Сакса была сестрой. И была утешением. И умерла она с улыбкой на губах, прошептав лишь одну фразу. Она вернулась в его объятия и тут же покинула их, воспарив к небесам, к Олимпу, пить вино вместе с Марсом и упиваться собственной кровью. Она ведь всегда была такой. И всегда была сломленной, как и все они. Потому как за маской волчицы, что грозно скалила клыки, была женщина, которая желала любви. Ганник раскаивался и перед ней. Ганник видел Спартака. И точно знал, что этого человека уже давно нет среди живых. Он там, за гранью миров, тянет руки к нему, хочет забрать с собой, как это бывало так часто, увести куда-то далеко, в неизвестность. И Ганник хочет идти вслед за ним. Только вот прибитые к кресту руки мешают. И эта пыль, что оседает в груди серой грязью. По ночам на него смотрят из-за облаков немые звезды, смотрят укоризненно, упрямо не давая понять, что держит его все еще в этом мире? Небо над ним смеется. И холодно. Здесь, на этом кресте, слишком холодно в те минуты, когда в себя приходишь. Но этих минут мало. И Ганник снова видит его. Сумасшедшего, гордого, сильного. Того воина, которого встретил когда-то на арене в Капуе. Того воина, с которым проводил вечера за чашей вина. Спартак был почти богом. Он всегда говорил о том, что люди вокруг них достойны свободы. Всегда говорил о том, что свободы каждый достоин, кто восстал вместе с ним. И Ганник его не слушал никогда. Этих глупых речей лидера, царя рабов, глупца. Ганник не слушал. Ганник смотрел. В чуть прищуренные хитрые глаза, которые горели азартом и жаждой сражений. И глаза эти говорили выразительнее всяких слов. Спартак - их вождь, их брат, их соратник, он приведет их к победе, а может быть, к славной смерти, но это не важно. Ганник все равно понимал, что никто из них не доживет до старости. Никому из них не обеспечено это пресловутое "долго и счастливо" с любимыми. Потому-то жизнь - это лишь красивое слово. Придуманное для того, чтобы не сойти с ума от вида воинов, которые оттирают кровь со своих мечей, чтобы не видеть тех, кто навечно ушел в ночь. Закат тогда полыхал погребальным костром. Небо уже не смеялось. Оно будто прикусило язык, и гробовая тишина над лагерем висела. Это было их предсмертное молчание. Ганник видит их всех. Погибших, израненных и потерявших надежду на что-то хорошее. Видит все, закрывая глаза. И эта пыль... Да, легенды не вечны. Легенды умирают так же, как и простые смертные. И на них тоже волками из-за облаков звезды смотрят, и они тоже засыпают вечным сном. И смерть, она, по-видимому, приятна. Уж смерть-то точно стоит того, чтобы жить. А любовь к кому угодно: к другу, к женщине, к брату - она-то уж точно стоит того, чтобы ждать.