Eli

«Дразнить» — это про Эмили с её сверхпроницательностью (вся в него!) или про Джиллиан, когда та подшучивает мягко и с непременной безупречной тактичностью (в соответствии с образом хорошего копа, которой вообще-то не положено). «Дразнить» — Дик Рейдер с фальшивой прилипчивой улыбкой-насмешкой, за которую по старой памяти привычно хочется пнуть; дразнят лжецы-подозреваемые с расследований, мимолётом проходящие все как один через офис Лайтман групп; дразнит этот новый парень Эмили, который ещё не понял, с кем связался, и Торрес, когда хочет прочитать эмоции начальника, ловко пользуясь своим врождённым даром, но всё равно, как правило, терпя фиаско. А вот эта ходячая неуклюжая суразность не дразнит, нет. Оно вообще ничего ровным счётом предосудительного не делает, сколько не прикапывайся и не наблюдай из-за угла, но при этом каждым своим движением цепляет внимание и бесит, бесит, бесит. Илай Локер — тот самый человек, которого хочется прибить просто за сам факт его существования. Что Лайтман, собственно говоря, и делает вербально, когда желание вытрясти из подопечного всю его самоуверенную напыщенность становится невыносимым, то есть почти постоянно. А Локер сам виноват: нельзя ходить с такой наглой рожей и думать, что тебе сойдёт это с рук. И щурить серо-зелёные глаза, наклоняясь над монитором, и ерошить свои кудрявые волосы, и, чёрт бы его побрал, так откровенно вилять задницей, шествуя по коридору, как по модельному подиуму, и даже не замечая собственных инсинуаций. Но дело даже не в этом, о-о-о, далеко не в этом, а в том, что, когда Локер говорит (а делает он это довольно часто: увы, немотой природа его не наградила), пестуя свой принцип радикальной честности, в каждом его слове — звонкая затаённая ложь. «Локер». Одно только вызубренное до выдоха движение языка — будто вести пальцами вдоль по горлу, сжимая тонкую шею и вслушиваясь в пульсацию крови — первый скользящий слог до «к», знаменующего собой столкновение ладони с подбородком; злость, переходящая в рык, и глаза, болящие от напряжения (всмотреться, поймать, вытащить это всеми органами чувств наружу), но реакция Илая правильная без-уп-реч-но: и удивление, и испуг, и учащённый пульс — всё такое разумное и уместное до зубной боли, что сквозь осознание собственного поражения чудится штрих улыбки в уголке распахнутого рта, последней тенью ложащийся на память об очередной попытке добраться до правды. И так всегда. Дни идут за днями, Локер прячется, Лайтман игнорирует, вспыхивает, мечется из крайности в крайность, перестаёт нормально спать после каждой стычки, которую провоцирует сам, и в итоге ненавидит весь мир. Илая, естественно, в первую очередь. Тактичная Джиллиан и прямолинейная Эмили не могут ничего понять, и, хотя до сих пор Кэлу удавалось уводить разговор в сторону, сам он тоже не понимал, что именно его так сильно раздражает. Илай ведь был, в общем, очень даже неплохой работник, порой делал что-то неожиданное и удачное, в манере импровизации как бы подражая самому Лайтману, а в компьютерах и прочей технике разбирался и вовсе блестяще. Что касается человеческих качеств, то тут сложно что-то сказать, но мудаком он себя не проявил ещё ни разу. Принципиальным — да, но всё же не мудаком. Здесь и Кэлу было сложно чем-то похвастаться. Манера общения? Корица и каркадэ: остроумно, непредсказуемо, вкусно и бодрит с утра, как чашка хорошего кофе. И тембр голоса у Локера почти никогда позорно не срывается на фальцет, даже в критических ситуациях, хотя лицо и язык тела его выдают. Дело в радикальной честности: благодаря ей Илай выглядит открытой книгой, для вооружённого — и невооружённого — глаза легко читаемой, и это позволяет ему прятать то, что никто знать не должен. Радикальная честность — просто изощрённая маскировка радикальной лжи. Лайтман знает это и намерен докопаться до правды любой ценой, и чем дальше, тем больше становится его решимость.

***

В тот день, когда завеса впервые приоткрывается, холодный весенний ветер бьётся в стёкла Лайтмановского кабинета, тревожно звякая сосульками под металлическим подоконником. Растаявшая накануне вода за ночь опять застыла в трещинах камня острыми ледяными колючками, и поэтому у Локера на плечах тонкий белый шарф, сейчас свисающий концами над столом. Кэл сидит над документами, объясняя что-то подчинённому; у него уже несколько дней болит горло, и этот белый лоскут, как рваный парус, равномерно покачиваясь перед глазами от чужого дыхания, до отчаянья раздражает. В конце концов не стерпев, Лайтман говорит что-то хрипло-колкое и злое, и Илай, чтобы откинуть назад надоедливую тряпку, отрывает правую руку от стола. Его ладонь поднимается перед Кэлом, и рукав задирается, обнажив запястье с голубыми и сиреневыми ниточками вен, просвечивающими сквозь матовую бледность, а поверх — лёгкая сетка нежно розовеющих царапин, аккуратными штрихами полосующих кожу. Лайтман смотрит на них молча, и только запоздалая мысль медленно разворачивается в голове, заслоняя собой всё прочее. Когда рука опускается, он не говорит ничего и лишь на секунду задерживается взглядом на лице Илая, заставляя того напрячься в неясном подозрении. На исходе рабочего дня, когда Локер уже собирается идти домой, Кэл просит его задержаться. Ощутимо снедаемый недобрыми предчувствиями, он оставляет куртку на вешалке, с которой только что её снял, и идёт за начальником обратно в офис; на лице сквозь удивление проступает с трудом скрываемая тревога. Форточка открыта, и в кабинете Лайтмана холодно и неуютно; Кэл не предлагает вошедшему сесть, лишь сам разворачивается, демонстративно закрывает за ним дверь и подходит к парню: — Покажи руку. Нахмуренные в непонимании брови сдвигаются к переносице, но через несколько мгновений глаза чуть расширяются: он догадался. Локер поднимает правую, но Кэл мотает головой, бросая: «Нет, другую» — и, пока подчинённый медлит, сам хватает его за запястье и одёргивает рукав. В мертвенном свете лампы и синего вечереющего неба за окном кисть Илая кажется ещё бледнее и тоньше, а свежие шрамы — отчётливее. — Откуда это? — Просто оцарапала кошка. — У тебя нет кошки. — Зато у друзей есть. Пауза. Лайтман быстро и хлёстко пробегает взглядом по его лицу. — Нет. — Есть. Я… — Парень пытается вырвать руку, но Кэл держит мягко и крепко, большим пальцем зажимая бьющуюся нитку пульса, и это заставляет так остро чувствовать собственную беспомощность, что к горлу подкатывает болезненная тошнота и голова идёт кругом. А Лайтман стоит, как-то неловко глядя мимо, на чёрные росчерки предметов, на расплывчатый пол, на тени, — его и Илая — схлестнувшиеся между собой и замершие так в нелепом и причудливом многоугольнике, — горло болит, и изломов не сосчитать — но беззащитно изогнутая кисть Локера, снова попадая в поле зрения, цепляет взгляд, и вдруг так хочется смахнуть всё это, смять в ненужный ком и комнату, и себя самого, и это выражение на каменеющем под синим светом лице визави, и все их прежние разговоры ни о чём — бессмысленные, злые и такие, в сущности, никому не нужные, лишь возводящие всё новые и новые стены, сквозь которые — прорваться, жмуря глаза от извёстки, обнять, схватить за плечи, трясти до одури, кричать, называть придурком и идиотом, ругаться не переставая и, конечно, не отпускать ни за что, а потом просто взять это кудрявое чудо в охапку и вытащить отсюда наружу — в бар, к себе домой, да хоть на самый край света, — и говорить-говорить-говорить, оправляя рваными движениями ладоней смятую рубашку на выпирающих лопатках. Но Лайтман стоит и молчит, прокручивая эти картинки в собственном воображении, пока запястье Илая подрагивает в его руке, словно сам Илай сейчас — струна, готовая лопнуть от любого неосторожного движения. Кэл проводит большим пальцем по тонкой голубой жилке — жест настолько выламывающе-невозможный и глубоко интимный, что Локера выгибает в судорожном выдохе на самой грани, и это так больно, что он не смотрит, не хочет, не смеет смотреть и, чтобы заставить себя говорить и удержать Илая по эту сторону, во всепонимающем милосердии закрывает глаза. — Никогда так больше не делай, — произносит он одними губами, едва пропуская падающий, как снег, воздух сквозь голосовые связки. — Никогда. И, отпуская руку и отворачиваясь, договаривает уже почти обычно: — И посиди завтра дома. На работе жду в понедельник, не раньше и не позже. — Движение головой в сторону двери, по-прежнему не глядя, и Илай наконец трогается с места, меньше чем через полминуты оставляя Лайтмана в полном одиночестве.

***

Илай — Eli — ложь, сказанная Lie-to-meну; Локер — ларец, в котором она заперта, внешне более прочный, чем изнутри. Кэл ещё не понимает, что там, и умеет не открывать, а только ломать; но где-то на дне сознания брезжит мысль, что однажды он — они — смогут иначе.