***
— Ах-ха-а, братец-Осомацу… — громкий стон, перебиваемый тихими всхлипами, раздавался в пределах спальни, однако старший, дабы их не услышали, старательно пытался закрыть свободной рукой рот младшего, прося его быть тише. О своих отношениях оба брата молчали, что о сексуальных, что о романтических, ведь вряд ли бы остальные положительно отреагировали на заявление, вроде «привет, я ваш старший брат и трахаю Чоромацу, потому что когда-то он признался мне в любви». Тихо продолжая вести спокойную жизнь днем, Осомацу понимал, что ближе к ночи он превращается в жалкое подобие себя: жадное, похотливое, которое утром с удовлетворением смотрело на кровавые пятна, которыми покрыты его ладони. Скрипучий пол заставлял двигаться нежнее, но слезы, стекающие по лицу зеленоволосого возбуждали парня, и всякий раз, когда его братец успокаивался, он делал несколько грубых, глубоких толчков, хихикая от слезливой реакции на первый взгляд спокойного и постоянно серьезного юноши. — Осо-нии, — глотая обжигающий горло горячий шоколад, наполняющий своим превосходным ароматом помещение, начал Чоромацу. — Не мог ли ты быть хоть немножко нежнее? Молчание. Чоро знал, что старший до дрожи ненавидит подобные вопросы, особенно те, которые касались именно их отношений. И те, которые задавал именно он. — Я просил тебя не спрашивать меня об этом, — наполняя кружку все ещё тихо бурлящим кофе, отмахнулся Осомацу. — Мне неприятно. — Я знаю, но все же! — вскочив, воскликнул парень. — Мне больно, я столько слез выплакал, что терпеть это стало невозможным! А если учесть, что ты хочешь секса только уставшим, а таким ты бываешь с недавнего времени почти каждую ночь, мое те… — Закрой пасть, Чоромацу! — ударив кулаком о столешницу, ответил красноволосый. — Ты знаешь, как мне тяжело приходится, так что будь добр, заткнись! Иначе я самостоятельно запихну что-нибудь большое в твой рот! Спорить стало бесполезно. Прикусив язык, он отодвинул старенький от стола и, легко поклонившись, направился прочь, в спальню, где уже давно спали остальные, уставшие за тяжелый, трудовой день, братья Мацуно. На оклик, а после и на брошенную в голову странную, но чистую тряпку, юноша не обратил внимание, просто продолжая идти дальше. Слезы образовали громадный ком у него в горле, который нельзя проглотить. Или выплюнуть. А избавиться можно лишь выплакав его, но Чоро твердо решил ещё будучи десятилетним мальчишкой — он никогда не заплачет от душевной боли, от скребущих его сердце «кошек», а уж тем более от того, что тот, кого он любит, наплевал на него. Но… Укутавшись в большое одеяло с заботливо вышитым на нем зеленым кроликом (Тодомацу постарался для каждого из шестерняшек), он просто уткнулся в него носом, издав немой крик из самой глубины его тела, выпуская наружу всю боль, отчаяние и разочарование от действий и слов, казалось бы, самого дорогого для него из живущих на всей планете людей. Зачем когда-то давно, тогда, когда парнишка, растерявшись, сделал слабенькую попытку, чтобы признаться в любви, повторил свои слова в разы громче, чтобы предмет его обожания услышал все, что он желал сказать? Почему не промолчал, просто ссылаясь на что-то совсем иное, например на то, что он хочет попросить помощи у братишки с домашним заданием или уговорить его прогуляться за мороженым. Почему в этот же день лег под него, позволяя лишить себя девственности, пускай и было это чудовищно больно? Зачем простил за измену однажды… — Чоро, ты спишь? — раздался голос над ухом зеленоволосого. — Нам надо поговорить. «Не хочу», — сказал бы он, будь то кто-то другой, но парень, стоящий рядом с ним на коленях, притягивал к себе, словно магнитом. Даже нет, он и есть этот магнит. — О чем? — Скажу тогда, когда выйдем из комнаты. Или хочешь остальных разбудить? Слабо помотав головой, он поднимается, не одеваясь, просто плетется туда же, откуда совсем недавно вернулся. Усевшись за стол, он осмотрел стол, на котором за несколько часов все осталось неизменным: две кружки, пятнышки от кофе на столе и теплая турка с остатками напитка. — Ну? — спрашивает обладатель изумрудных глаз. — Я уезжаю, — ответ понятный, пусть немного резкий, но точный. Подняв в миг отяжелевшую голову, Чоромацу уставился на него. — Что? К-куда?! — Не кричи. Куда-нибудь, — отхлебывая кофе из посуды, Осомацу улыбнулся. — Туда, где ты больше не увидишь меня. — Но зачем? Почему ты говоришь мне об этом? — сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, прошептал парень. — Я испытываю такую же боль от наших разговорах об отношениях, как ты сейчас от этой новости, — усмехнулся красноволосый. — И что?! — кричит Чоромацу, сталкиваясь с удивленным взглядом старшего. — Если ты думаешь, что я сейчас кинусь тебе на шею, чтобы начать умолять остаться — ты сильно заблуждаешься! Ни за что и не при каких условиях я этого не сделаю, понял?! Тишина. Не найдя, что ответить, Осомацу тихо выдыхает и целует его. Забывая о том, что сказал, обо всем, что было всего пару секунд назад. Но его отталкивают, а пылающая от пощечины щека его возвращает в реальность. Подняв взгляд, он видит его. Он прочитает в его глазах скорбь, злость, каплю ненависти. Но ещё что-то Осомацу не сможет различить. Чувство, которое, на первый взгляд, незнакомо обычному Чоромацу… Но которого так желает второй, ставший ему ближе. «Не прикасайся ко мне», — уходя прочь, пробурчал Чоро, закрывая губы тыльной стороной ладони. Он больше не подойдет, не посмеет. Да и вовсе больше не обратит на него внимание. Открывая дверь в ванную, он хватает с полки бритву. Почему бы не закончить все прямо сейчас, пока есть шанс? Закончить и забыть, послав все к чертям собачьим. Просто все прекращает существовать. Бах.***
Стоя на станции в ожидании поезда, Осомацу иногда поглядывал на часы. До отправления всего двадцать минут по расписанию, а средство передвижения даже не появилось на станции. Выдыхая, он садится на скамью, однако голос, окликнувший его, показался до ужаса знакомым. — Осо-нии! — крича, к нему подбежал Тодомацу. Слезы, хлынувшие их его глаз, моментально испортили видимость, поэтому он остановился, чтобы стереть их. — Чего ты раскричался, Тодо? — склонив голову, спросил старший. — Ч-чоро-нии…