Нарисуй мой портрет

Он появлялся всегда среди ночи, голодный, грязный, иногда промокший. Дин не знал, где он умудрялся так запачкаться, разве что ему приходилось выбираться из Хогвартса сначала через совятню, потом через свинарник. — В Хогвартсе завёлся свинарник? — спросил он однажды. Невилл неопределённо хмыкнул. — В кабинете маггловедения так точно. А что? Дин поморщился. — В нашем шалаше не так грязно, как у тебя в ботинках. — Петлял, — коротко ответил Невилл, сбрасывая мантию и подвигаясь к огню. Он больше ничего не объяснял, да в этом и не было нужды. Дин молча чистил его заклинаниями, потом совал в замёрзшие ладони железную кружку с чаем. Тед Тонкс и гоблины каждый раз куда-то девались. Они, конечно, всё понимали, да и как тут было не понять? Невилл вырывался к Дину раз в неделю, иногда — в две. И у них не было даже целого вечера. Сначала Дин беспокоился: это же Невилл, он обязательно заблудится в лесу, потеряется... Предлагал зачаровать костёр как камин, гоблины знали какой-то секрет. Но Невилл отказался наотрез. — Вас найдут, — твердил он. Дину очень хотелось сказать, что Пожиратели всяко найдут их раньше, чем Невилл Лонгботтом, но он молчал. А потом Невилл пришёл. И снова. И ещё раз. И опять. Дин так и не понял, какие чары он наложил на его маггловские часы. Невилл, страшно смущаясь, признался, что сам не понял. — Ну, я прикинул, как оно должно быть, справочники почитал... Но у меня что-то совсем другое получилось. Да не знаю я, что. Гоблинов спроси, они умные. Гоблины откровенно смеялись, но ничего не объясняли. Кровняк качал головой и весело повторял: «Великий волшебник растёт, великий! Они никогда не понимают, что делают». А Дину, по большому счёту, было всё равно. Главное — часы работали. Главное — где бы Дин ни оказался, Невиллу достаточно было покрутить перстень на пальце, чтобы определить, куда аппарировать. Дин старался не думать о том, как он выходил из окружённого антиаппарационным контуром Хогвартса, и особенно не думать о том, что его может расщепить, это же Лонгботтом, о, Мерлин, это же Лонгботтом... Невилл Это-же-Лонгботтом удивлял его раз за разом. С ним ничего не случалось по дороге — только потом, торопливо раздев, Дин обнаруживал на нём новые шрамы, вспухшие рубцы, следы ожогов. Невилл никогда не рассказывал, как получил их. Теду рассказывал, Дин знал точно: пару раз их беседа резко прервалась, когда он зашёл. Дину — никогда. Они вообще почти не говорили о Хогвартсе, о друзьях и врагах. Невилл расспрашивал Дина, Дин послушно рассказывал. Он сам не заметил, как в их паре внезапно старшим стал Невилл. Поразмыслив, Дин пришёл к выводу, что так правильно. Он бегал по лесам, будто загнанная лисица, и не видел дальше собственного носа. Более-менее ясная картина мира была сейчас именно у Невилла — по крайней мере, из них двоих. Любили ли они друг друга? А чёрт его знает. Дин держался за Невилла, словно за соломинку, стараясь не забыть обо всём, что было ему так дорого последние несколько лет. Хогвартс, гриффиндорская спальня, красно-золотые флаги, мерно похрапывающий Рон. Чуть напуганный собственной смелостью Невилл, нелепая возня неопытных мальчишек, стыд и удовольствие. Теперь это было так далеко. Теперь у них всё было иначе. Вместо кровати — лапник, прикрытый старой мантией, из которой Дин вырос. Вместо флагов на стенах — наскоро переплетённые ветви шалаша. Вместо стыда — безжалостный метроном в голове, отстукивающий секунды, которые Невилл ещё может провести с Дином. По мере того как секунд становилось меньше, переставало иметь значение, не зайдёт ли сейчас Тед или кто-то из гоблинов, не слишком ли громко стонет Дин и не сошли ли они оба с ума. — Всё будет хорошо, — сказал однажды Невилл, лёжа на спине и глядя, как капля дождя отважно пытается пробраться сквозь ветви. У неё ничего не получалось: чары успешно перекрывали ей все пути. — Просто выживи, ладно? И всё обязательно будет хорошо. Дин не ответил. Он как последний дурак таскал с собой толстый тубус с безжалостно скатанными холстами, уменьшенный чарами, иначе его рано или поздно пришлось бы бросить. Он писал некоторые портреты тайком, например, портрет Гарри, и потому они долго не получались. Дин возился с ними так долго, что не хотел теперь расставаться. Он жалел только об одном: что за все годы, проведённые в Хогвартсе, ему ни разу не пришло в голову нарисовать Невилла. Вот ведь странная штука: переспать с ним пришло в голову, а написать портрет — нет. В его тубусе в совершенно варварских условиях хранились изображения Гарри и Рона, Гермионы и Лаванды, сестёр Патил, Ли Джордана, Перси Уизли... Портрет Седрика он отдал отцу, до сих пор было неловко вспоминать, как тот едва руки ему не целовал. Ведь портрет был настоящим, наложить на него чары и дорисовать после этого пару мазков оказалось делом нескольких минут, и теперь Седрик Диггори улыбался своим родителям и говорил с ними. Конечно, этого было мало, но это по крайней мере было. Если завтра убьют Гарри, или Рона, или Лаванду, с ними тоже можно будет поговорить. Потому что Дин скорее бросил бы еду, чем свой тубус. А Невилл? Несколько раз Дин порывался предложить ему... попросить... Но слова застревали в горле. Ведь у них было так мало времени! Потом он стал рисовать по памяти. Урывками, когда не приходилось бегать от Пожирателей. Карандашом на клочке бумаги, увеличенном чарами. Просто больше ничего не было. Невилл не получался. Его лицо всё время менялось, то становилось испуганным и неуверенным, и Дин понимал, что сейчас Невилл уже не такой, сердился и начинал перерисовывать. То на нём проступали какие-то героические черты, и Дин в ярости всё стирал, потому что это получался не Невилл и даже не Гарри, это получался какой-то Малфой, каким он мог бы увидеть себя в зеркале Еиналеж. А потом Невилл пришёл мрачный, со свежим шрамом через всю щёку, и вместо приветствия сказал: — Слушай, Дин, нарисуй мой портрет, пока я ещё жив. И вот тогда Дину стало по-настоящему страшно. У них всегда было так мало времени. Поэтому Дин рисовал торопливо и жадно, стараясь ухватить как можно больше, пока Невилл здесь. Тот сидел, прислонясь спиной к стене шалаша, и неспешно рассказывал какую-то ерунду. О том, как они тренировали заклинание очищения от пыли, ведь нельзя зарастать грязью, даже когда вокруг тебя творится... всякое. О том, как впервые за последний месяц на обед подали салат со свёклой, и они все удивились — а и правда, что-то давно свёклы не было. — Ты же не ходишь в Большой Зал, — сказал Дин. Невилл усмехнулся. — А, пустое. Эльфы приносят. Дин лихорадочно рисовал его улыбку. Потом, в самом конце, они тратили пару драгоценных минут, чтобы посидеть обнявшись, и Невилл уходил. Он никогда не дизаппарировал из шалаша, бормотал какую-то чушь про плохую примету. Дин подозревал, что он просто подаёт знак Теду и гоблинам, что можно возвращаться. Наверное, они удивились бы, если бы узнали, чем тут занимались Дин с Невиллом. Однажды Невилл не пришёл. И через неделю, и через две тоже. Дин маялся, считал дни, доводил портрет до совершенства — и боялся. А вдруг Невилл больше не придёт никогда? А вдруг снова настало время для этого: наложить чары, сделать несколько мазков... Вдруг Невилл на портрете тогда моргнёт и заговорит? Проверить-то больно просто: взять да наложить эти самые чары. Если портрет останется неподвижным, значит, всё в порядке. Но есть вещи, которых боятся не только трусы. «Просто выживи, ладно? И всё будет хорошо», — повторял Невилл в его снах. И Дин выживал, хотя порой приходилось туго. Невилл же сказал, что этого достаточно. Надо просто поверить Невиллу, и всё. Дин доставал его портрет каждый вечер. Разглаживал, рассматривал, иногда чуть подправлял. Заносил над ним палочку. Думал. И убирал на место. Время ещё не пришло. Нужно просто верить, что время ещё не пришло. Он просто занят в Хогвартсе, он просто слишком многое делает, у него нет времени. Но однажды он обязательно вернётся. Это же Лонгботтом.