Можно

Голд снова просыпается от кошмара. Одного и того же. Новый день, а уже так хочется сдохнуть. Он всё чаще подумывает о самоубийстве. Когда затягивает узел галстука, прикидывая, выдержит ли плотная ткань его вес. Когда бреется по утрам опасной бритвой. Когда переходит дорогу, не глядя по сторонам. Но всё же исправно натягивает улыбку того богатого ублюдка, которого ненавидит весь город, и идёт собирать свою дань. Как будто ничего не случилось. — Можно? — вырывает его из мрачных размышлений осторожный вопрос. Утро ещё раннее. Только-только рассвело. Белль заглядывает в приоткрытую дверь его спальни. Ещё не расчёсанная, глаза заспанные и заранее виноватые. — Что, уже проснулась? — спрашивает он хриплым со сна голосом. — Страшный сон, — жалуется Белль, заходя в комнату. Щёки алеют маками, она мнёт край тоненькой ночнушки. — Можно? Он, молча поднимает для неё край одеяла, и Белль быстро забирается в постель, доверчиво прижимаясь к нему. Упирается подбородком в плечо и зарывается носом в его такие же спутанные волосы. — Мне снова снилось это чудовище, — Белль жарко шепчет на ухо, как будто доверяет страшный секрет. — Он приходил в мою комнату и смотрел. У него нечеловеческие глаза. Самые страшные и самые красивые глаза на свете. — Он только смотрел? — охрипшим голосом спрашивает Голд. На потолке висит люстра с большим стеклянным плафоном, похожим на чашу Грааля. Она достаточно тяжёлая, чтобы размозжить его голову, если вдруг сорвётся с крюка, когда он будет стоять под нею. — Да, — продолжает она. — Поначалу он только смотрел. Так пристально, так жадно, — Белль медленно облизывает нижнюю губу и Голд слышит, как скользкий язык проходит по высохшей поверхности губы, смачивая её слюной. Он слышит, насколько теперь она влажная и блестящая. — Я подумала, что он хочет меня съесть. — У него острые зубы? — спрашивает он, невольно сглатывая горькую слюну. Дёрнувшийся кадык его выдаёт. — О, да! — шепчет Белль, а её рука под одеялом, что так тепло лежала на его груди, прямо над сердцем, теперь медленно сдвигается между пуговицами пижамной куртки и касается кожи. — Очень острые. Он подошёл к моей постели, совсем близко. У него страшные руки, он наклонился и стянул с меня одеяло. Мне стало так холодно. Так холодно…- Она жалобно всхлипывает и теснее жмётся к нему. — Что он сделал потом? — Он схватил меня за лодыжку и потянул на себя, — сбивчиво отвечает Белль и почти невесомо целует его в плечо. — Я была так напугана, что не могла даже сопротивляться. Я просто смотрела… и умоляла его. Она замолкает, снова целуя его в плечо, в изгиб шеи и ключицу, а её юркие пальчики под одеялом настойчиво ласкают крохотный сосок. — Пожалуйста, пожалуйста! — хныча, просит она, непонятно — повторяя свои слова из кошмарного сна или умоляя его сейчас. Голд молча переворачивается и нависает над ней. Его красавица смотрит на него влажными глазами, болезненно сведя брови и закусив губу. Он запоздало понимает, что слишком крепко держит её запястья. Останутся синяки. Ненужные доказательства их связи. Его ещё волнует эта видимость. — Не кусай губы. Наверное, должно звучать назидательно, если бы его собственный рот не говорил это в сантиметре от её губ. Белль приоткрывает рот для поцелуя и закрывает глаза. Идеальная схема. Всё так стремительно и бесстыдно. Она сама раздвигает ноги и, когда он отрывается от неё, спрашивает: — Можно? Я ведь уже большая девочка. Можно? — и смотрит, будто ей семь, а не девятнадцать. — Можно конфету? — Можно оставить этого щенка? — Можно пойти гулять? — Можно эту короткую юбку? — Можно к тебе под одеяло? — Можно потрогать тебя там? — Можно, — кивает он. Разве он смог бы ей отказать? Она стягивает с него пижамные штаны и жадно дотрагивается до его полувставшего члена, как до желанной игрушки. Гладит, оттягивая с головки кожицу, сжимает, щекочет уздечку и дырочку уретры, отчего ствол ещё больше твердеет и наливается. Она снова облизывает губы. Её воля, и она бы начала облизывать его, как эскимо, жадно заглатывая до самого горла. Но сейчас она хочет совсем другого. Её узенькая, такая нежная щель уже влажная. Голду тоже хочется потрогать её «там». Только он не спрашивает. Он старше, а значит, может делать, что пожелает. Он гладит скользкие лепестки, пока она не всхлипывает так по-детски, а затем проталкивает внутрь пальцы, наслаждаясь теплом и узостью юного тела. — Можно вставить это в себя? — спрашивает Белль. Она никогда не называет вещи своими именами. Это забавно и по-своему мило. Это хорошо. Как будто они не делают ничего постыдного. — Можно, — отвечает он и опускает бёдра, чтобы она могла исполнить желаемое. Она сама аккуратно вставляет головку его члена и чуть подаётся бёдрами навстречу. Голд начинает осторожно двигаться. Несмотря на обилие слизи, Белль очень узкая, поэтому приходится медлить, продвигаться постепенно и терпеливо. Всегда, как в первый раз, когда она была ещё целочкой. Лицо у неё становится бездумным и кукольным. Она начинает улыбаться и трогать свои маленькие груди под голубенькой ночнушкой. Голд задирает тонкую ткань до подмышек, чтобы полюбоваться, а затем и вовсе стягивает через голову. У неё маленькие аккуратные груди с бежевыми острыми сосками. Белль облизывает пальчики и смачивает их. — Вот так, — приговаривает она, пощипывая и оттягивая их. Сосочки от этого набухают и краснеют. — Вот так. Тебе ведь так нравится? — Мне нравится, — отвечает он и наклоняется, чтобы втянуть в рот правый сосок. Он чуть сжимает на нём зубы, оттягивает и с пошлым звуком отпускает. Белль взвизгивает и смеётся. — Здорово! Сделай так ещё! — просит она. — Пожалуйста! Она поглаживает ореол левого сосочка, блестящего и не такого тёмного, как правый, и он выполняет её желание. Ведь она сказала «пожалуйста». Белль снова хихикает, когда он повторяет фокус. И просит повторить ещё несколько раз, пока соски не становятся малиновыми и совершенно мокрыми от его слюны. — Я хочу поиграть в лошадку. Можно? Это означает, что она уже достаточно возбуждена для того, чтобы свободно попрыгать на его члене. — Можно, — Голд выходит из неё и ложится на спину, раскинув руки, позволяя делать ей всё, что захочется. Белль расстёгивает его пижамную куртку и садится сверху. Трётся промежностью о его ствол, а затем аккуратно раздвигает пальцами складочки и усаживается на его член. Он исчезает в ней до самого основания. Белль берёт его за руки, как за вожжи, и, немного поёрзав, начинает двигаться, будто наездница в седле. Затвердевшие малиновые соски подскакивают в такт. Член внутри неё скользит свободно — вверх-вниз, но стенки всё равно так плотно обнимают, ритмично сжимаясь при каждом движении, что будь он помоложе, то кончил бы от одной мысли об этом. Хорошо, что он уже в том возрасте, когда оргазм не приходит быстро. Трахать её благословенно и грешно. Волосы у неё спутываются ещё больше, по вискам скатываются капельки пота. Лицо краснеет, она вся пышет жаром, как загнанная кобылка, и начинает сильнее сжиматься внутри. Толчки становятся более импульсивными и неровными. Чтобы сохранить темп, Голд отпускает её руки и крепко сжимает упругие бёдра, чтобы самому двигаться ей навстречу. Теперь у неё освободились руки, и она начинает теребить бугорок клитора. Глаза Белль закатываются, она вскрикивает и стонет. — Пожалуйста, пожалуйста! Ах! — хнычет она. Её трясёт от оргазма. Она кончает долго и безумно. Как он сам не сходит с ума в это время? Чего ему самому стоит сдерживаться? Жаль, что от этого не умирают. Интересно, что бы написал о его кончине в своей мерзкой газетёнке Сидни Гласс? Белль обмякает и валится на него, всё ещё подёргиваясь и всхлипывая. Подползает, выпуская из себя его член с мокрым звуком, и небрежно целует в щёку. — Как хорошо! Как хорошо… — Хорошо, — повторяет он, поглаживая её по горячей упругой попке. Белль чуть успокаивается и снова шепчет ему на ухо. — А можно мне это облизать? — Да, — разрешает он, потому что если бы она не попросила, он бы, наверное, заставил её. Белль убирает спутанные пряди за уши, наклоняется к ещё блестящему от её влаги члену. Для неё он стал ещё вкуснее. Красавица старательно облизывает его со всех сторон, как подтаявший фруктовый лёд, и начинает сосать головку, жадно причмокивая и пачкая член собственной слюной. Она ещё больше краснеет, когда ловит его взгляд, и стыдливо опускает глаза к паху. С каждым разом член всё глубже исчезает в её припухшем розовом ротике. — Давай, — приговаривает Голд и кладёт ей на затылок руки, чтобы придержать волосы. — Давай, ещё немножко осталось. Горло у неё такое же нежное и узкое. Его тоже сначала нужно разрабатывать, а так хочется кончить. Яички уже лопаются от напряжения. Но Белль выпускает изо рта его член и удобнее опускается на локти, придерживая его за бёдра. Чудовище из сна тянет её за ногу к себе… — Пожалуйста! Пожалуйста! — кричит красавица из сна. — Знаешь, что стало потом с тем чудовищем из кошмара? — спрашивает она чуть охрипшим голосом. — Что? — Я его съела. Белль нежно целует его в уздечку и заглатывает на этот раз до конца. Начинает ездить губами по члену — сразу быстро и ритмично. Принуждения не требуется, она сама справляется на отлично. — Сейчас. Сейчас… Голд чуть тянет её вверх за волосы. Белль отстраняется, не выпуская головку из сомкнутого рта, и продолжает надрачивать, пока старательно сглатывает вязкое горькое семя до капли. Облизывает остатки и снова прижимается к нему всем телом. Юная, горячая, нежная. Чем он заслужил это? — Можно я ещё немного полежу с тобой? — Можно. Он задумчиво гладит по голове свою собственную дочь. Ей девятнадцать, а у неё совсем нет подруг. Она проводит дни, читая в саду книжки, которые он приносит ей из библиотеки. И он может понять, почему она предпочитает уединение. Город полнится слухами. Слишком сильно любит. Не как отец. Куда смотрит шериф? Соседи шепчутся у него за спиной. Старый урод. Ублюдок. Растлитель. Но в лицо никто из них не смеет ему и слова сказать. Пусть шепчутся. Это его город. Каждый раз, отвечая ей «можно», он не чувствует противоречия. И это пугает больше всего. Он безнадёжен. Для него уже давно заготовлена жаровня в аду. Он сам знает, что увяз в этом болоте с головой. Знает, что отцу нельзя быть настолько нежным со своей дочерью, что нельзя любить её так, как любил свою жену. Знает, что дочери нельзя так сильно любить своего отца. Нельзя. Он взял свою дочь, когда она была совершеннолетней, и Белль сама хотела этого, — успокаивает он себя, когда становится совсем тошно. Но даже это не умаляет его греха. — То, что мы делаем, — плохо, — говорит он. — Ты не должна больше приходить ко мне в спальню. Мы не должны больше… делать «это». Ему кажется, он говорил ей эти слова уже тысячу раз. Белль его даже не слушает. И он наперёд знает, что, когда его красивая дочь в следующий раз придёт в его спальню, он не сможет ответить ей — «нельзя». … Голд всё чаще подумывает о самоубийстве. Когда затягивает узел галстука, прикидывая, выдержит ли плотная ткань его вес. Когда бреется по утрам опасной бритвой. Когда переходит дорогу, не глядя по сторонам. Но всё же исправно натягивает улыбку того богатого ублюдка, которого ненавидит весь город, и идёт собирать свою дань. Как будто ничего не случилось. Это длится ровно до того дня, когда в гостинице он слышит заветное имя. И пелена спадает.