Кошка с собакой

У Белого с собаками разговоры были короткие: он бил по ним быстрее, чем они по нему. Собаки Белого не любили, и он отвечал им взаимностью, всегда таская нож или отвертку в кармане старых, затасканных брюк, которые на нем выглядели поразительно аккуратными. Он вообще всегда выглядел до омерзительного ухоженным, и вся одежда, самая грязная, самая мятая, самая неприятная на вид и ощупь, на нем выглядела так, словно была с иголочки. Густые светлые волосы зачастую были растрепаны, но тем не менее, достаточно чисты, либо же просто казались таковыми – прикоснуться к ним и проверить не представлялось никакой возможности. Да и вообще прикоснуться к Белому не представлялось никакой возможности – шипел, вырывался, смешно картавил, пока ругался, и сыпал оскорблениями, слово диковатая побитая кошка, на первый взгляд такая спокойная, уравновешенная, совершенно хладнокровная. Собаки Белого не любили, - возможно, из-за того, что его сравнивали с странноватым уличным котом. И Белый не любил собак, - возможно, из-за того его и сравнивали. Но ни одна, самая дикая, самая взъерошенная и бешеная дворовая псина, капающая слюной и готовая наброситься на Белого в любой момент, вгрызаясь в тощие, костлявые конечности, разрывая кожу и разгрызая кости, не могла даже близко сравниться с Псом. Пес был полноват (но не излишне, хотя его и дразнили и называли жирдяем и жиробасом, и сам он много шутил про это, поскольку самоирония не была ему чужда) кудряв, не выговаривал некоторые буквы, неприятно, высоко смеялся, и много пил. Он вызывал странные ощущения у оппонентов – кто-то чувствовал себя по-странному уютно рядом с ним, чувствуя, что Пес действительно искренен, а кого-то от одного его вида просто тошнило. Белый входил во вторую категорию людей, но, в отличие от некоторых, никогда не стеснялся выразить собственной, особенно черной, особенно желчной неприязни, на которую, как ни странно, Пес реагировал живее всего, срываясь, крича на него, в пьяном состоянии – пытаясь избить, оставляя на нем пару синяков и кровоподтеков, зачастую получая в ответную несколько глубоких порезов и едва не укусов. Но Пес не видел смысла в том, чтобы в открытую враждовать, хотя многие выходки доводили его едва не до истерики, и в тех случаях, когда под горячую руку не попадал сам Белый, попадали стены и вещи Дворняги (хотя Пес был категорически с этой кличкой не согласен и каждый раз наугад подбирал названия динозавров, вычитанные из книги, которую он собирался никогда не возвращать в библиотеку), который покорно все сносил и честно старался его успокоить (конечно, с тех пор, как Дворняга завел сверчков, это стало несколько тяжелее, потому что едва пришедший в себя Пес пытался отшучиваться, и насекомые товарища изрядно его напрягали, но это не так уж и важно). Он не видел в этом смысла, хотя, в общем-то, не скрывал того, что Белый ему, по меньшей мере, неприятен, как не скрывал и многих вещей. Они обоюдно старались друг друга избегать, а когда не получалось... ну, получалось то, что получалось – вскрики, удары, взаимное оплевывание ядом и оскорблениями. Но бывали, однако, те редкие моменты, когда их встречи заканчивались по-другому. Редкие. Те случаи, о которых никому не расскажет самый пьяный Пес, о которых не упомянет, туманно и вскользь, Белый. Происходили они обычно на крыше, рано утром, или ночью. Их поцелуй длился недолго. Губы Белого были прохладными, странными наощупь, отдавали чем-то солоноватым, Пса – почти по-девичьи мягкими и пахли водкой. Пес чуть приподнял руку, чтобы подушечками теплых пальцев зачем-то осторожно, почти ласково прогладить холодную впалую щеку, и, едва только прикоснувшись, резко отстранился, скульнув от боли. Белый укусил его. Сильно укусил – небрежно, с явным намерением причинить боль, и это не было таким выверенным мягким укусом, который можно позволить в поцелуе. А потом еще и по лицу ударил. Хлестко. Словно бы барышня какая. - Ну и что это, блять, такое!? - Не прикасайся ко мне, - отвечал Белый спокойно и тихо, и едко, язвительно улыбался, чуть опуская голову, недобро, но и не слишком озлобленно поглядывая на Пса исподлобья. На часах было примерно шесть утра, было холодно и темно, а на крыше Дома сидели и пили (Белый, правда, пил кофе, так как алкоголь он не переносил; но зато Пес соответствовал всем канонам, и в руках его была банка чего-то дешевого и пивообразного, что удалось спереть с Наружности) вместе двое парней, что грызлись, как кошка с собакой, большую часть времени. А несведущий (читай: любой, кто не являлся бы Белым, и не являлся бы Псом) сказал бы, что они грызутся все время, и не бывает между ними перемирий. Таких коротких, утренних перемирий, когда все это одухотворенное здание еще спит глубоким, крепким сном, когда солнце еще не встало, и зевая, и прогоняя с век остатки сна, кто-нибудь из них двоих идет на крышу, надеясь лишь на то, что встретит второго. "Эй, Белый. Я люблю тебя." Белый всегда только пожимал плечами, и говорил Псу, чтобы он не врал. Зато под конец, когда они оба спускались, целовал его в щеку, запоздало высипывая: "и я тебя", безо всяких уточнений, но они и не были нужны. Просто, вероятно, ему нужно было время, каждый раз, чтобы принять и переварить, либо же он просто не хотел, чтобы это вплеталось в общий разговор. Чтобы это можно было продолжить, чтобы Пес успевал ответить хоть что-то, каким бы то ни было образом. Пес не собирался продолжать, и Пес понимающе делал вид, что ничего не происходило. И никто не отвечал ему, и никто с ним не пил, и никто не целовал его. И Белый тоже. Для тех Пса и Белого, кто жил днем, как будто бы не существовало тех, кто по утрам сидит на крыше, как и для тех, кто жили на крыше не существовало тех, кто в открытую собирался загрызть оппонента живьем.