Сломленный

Когда Карл только просыпается после долгого сна, длящегося почти несколько дней (а как могло показаться — целую вечность), он понимает, что для него было бы неважно, прошла та пуля навылет, лишив его только глаза, или сразу же пробила ему мозг, избавив от всех мучений, он все равно уже умер, там, на лужайке в центре Александрии. Умер в тот же самый момент, когда холодная сталь вонзилась стоящему перед ним парню в грудь, а его пальцы разжались, позволяя пистолету выскользнуть из руки и с неправдоподобно оглушающим стуком упасть на асфальт. Если о потери своего правого глаза он забывает быстро, то обо всем остальном — нет. Он прокручивает эту финальную в их — Андерсонов? Карла и Рона? — истории сцену в голове раз за разом, пытаясь избавиться от везде (даже во сне; нет, во сне особенно) преследующих его образов умерших, но все его попытки ни к чему не приводят, только заставляя уже въевшуюся в сознание череду залитых кровью и заполненных ходячими воспоминаний раз за разом проявляться на его закрытых веках, как проявляются кадры на старой фотопленке. Медленно, нечетко, кривыми отрывками и пятнами — как будто выдерживали пленку слишком мало, и теперь она вся потемнела, покрылась неровными белыми полосами — но так до ужаса реалистично, совсем как тогда, и так болезненно, что Карл чувствует, как где-то в груди начинает снова открываться, срывая все неумело наложенные швы, и кровоточить глубокая колото-резаная рана. Пусть катаной проткнули тогда и не его. Когда заставляющие руки дрожать, а колени — подгибаться воспоминания снова возникают, вспыхивают искрящимся костром, медленно сжигающим его изнутри, в его памяти, он, встав перед небольшим висящим над раковиной зеркалом, медленно снимает свою повязку, распутывая потемневшие, а кое-где и заляпанные кровью бинты, почти с отвращением бросая их в раковину, и начинает разглядывать то ужасное нечто, что осталось от его глаза. Не обращая внимания на боль, резко перекосившую правую часть его лица, самыми кончиками пальцев проводит по нижнему краю раны, облегченно выдыхая и прикрывая левый глаз. Это то, что осталось от него. *** Бесчисленное количество ночей он просто позволяет потоку слез, стекающих из его единственного здорового глаза, чертить кривые соленые дорожки на его щеке, задевая и шею тоже, и капать на простыню. Он беззвучно содрогается в рыданиях, прижимая колени к груди, не обращая внимания на безостановочную невыносимую боль в правом глазу, на расцветающую на кристально белой повязке алыми пятнами кровь, на огромную черную дыру в его душе, после каждой такой ночи становящейся только еще больше и темнее. Иногда у него не остается сил даже на слезы, и тогда он просто лежит в одном положении, как статуя, всю ночь, глядя только в одну точку. И в голове нет совершенно ни одной мысли. Прямо как штиль в обычно неспокойном море. Совсем редко он изматывается настолько, что засыпает, и тогда все те несколько часов, что он проводит, беспокойно мечась по постели и хватаясь за край одеяла, заполняются однотипными кошмарами с единственным вариантом развязки — тем самым, что совсем недавно произошел прямо у него перед глазами, промелькнув так быстро, что и вправду показалось, будто это всего лишь очередной плохой сон. Он отдал бы все, чтобы это действительно оказалось лишь сном, а не страшной реальностью. Но он не сломлен, нет. Ему просто нужно еще немного времени. Каждый день к нему неизменно заходит отец, держит за руку, пальцами другой почти невесомо гладя тыльную сторону его ладони, и каждый раз не устает уверять в том, что все будет хорошо, скоро все изменится, Александрия начнет развиваться и процветать, а стены станут прочными как никогда. Карл со странной улыбкой и грустью во взгляде слушает длинные, практически ничем не отличающиеся друг от друга монологи отца, понимая, что для него больше ничего никогда не сможет быть хорошо. Часто Мишонн приходит к нему, садится на край кровати и начинает о чем-то негромко рассказывать, глядя на Карла с почти материнской заботой, отчего его начинает тошнить. Он по обыкновению смотрит в потолок, пропуская мимо ушей все, что она говорит, просто желая, чтобы она уже поскорее ушла. Он понимает, почему она сделала то, что сделала, и даже признается себе в том, что, вероятно, поступил бы так же на ее месте, но просто не может не злиться на нее. Не может не ненавидеть ее после того, что произошло. После обеда его обязательно навещает кто-то из группы, обязательно выказывает свои соболезнования по поводу произошедшего, почему-то глядя на Карла виновато, словно он каким-то невообразимым образом прямо причастен к этому, обязательно интересуется, как у него дела и все ли в порядке. Карл всегда выдавливает из себя дежурную улыбку — и каждый раз делать это становится все тяжелее — и отвечает, что все хорошо, просто он устал. Раз в несколько часов к нему заходит Дениз или кто-то из ее помощников, осматривает его рану, меняет повязку, одаривает хорошими прогнозами на будущее, на которые Карл, если честно, плевать хотел. Три раза в день они приносят ему еду, которую он никогда не может заставить себя проглотить, но просто для вида ковыряется в тарелке. Они должны думать, что с ним все в порядке. Однажды после ужина у него даже получается незаметно стащить столовый нож, спрятав его себе под подушку. Ночью он достает его, покрепче обхватив дрожащими пальцами рукоятку, и заносит лезвие над запястьем левой руки, почти с благоговением глядя, как идеально ровно металл рассекает тонкую кожу на руке, и на месте разреза тут же выступает темно-бордовая кровь, стекающая вниз по запястью и алыми всполохами расцветающая на светлой простыни, когда в комнату врывается Рик с выражением из смеси дикого страха и сожаления на лице и выхватывает у Карла из руки нож, а затем зашвыривает его в дальний угол комнаты, падая перед ним на колени. Он трясет сына за плечи, бормоча какие-то невнятные извинения, а потом поднимает голову, и Карл замечает, что по уже покрывшимся щетиной щекам отца текут слезы. И Карлу даже в какой-то момент становится его жаль, но эта жалость всего равно не сравнится с той, что он ощущает по отношению к себе. Он не заслужил всего того, что с ним произошло. Спустя несколько недель Карл под присмотром отца в первый раз покидает тесные и давящие на сознание стены своей серой и надоевшей до тошноты комнаты. Он двигается вяло и как-то заторможенно, его кожа почти мертвенно-бледного оттенка, повязка на глазу неприятно мешается и зудит, бинты, в которые обмотано левое запястье, дико раздражают, и Карлу отчаянно хочется сорвать их, снова взять в руки нож и закончить-таки начатое. Уставший, похожий на ходячего мертвеца, измотанный, сломленный — таким он видит себя в зеркале, по чьим-то странным соображениям поставленном напротив шкафа с медикаментами. Не сдерживает ухмылки, украдкой глянув себе за плечо, пока отец не видит — наглотаться таблеток и, наконец, сдохнуть тоже кажется ему вполне неплохим решением. Рик с явным выражением облегчения на лице толкает легкую дверь, и лицо Карла и спадающие на него темные спутавшиеся пряди обдувает неожиданно появившийся прохладный порыв ветра, своими холодными пальцами забирающийся под футболку. Он делает шаг вперед, четко ощущая влажную после дождя землю под своими ногами, а легкие наполняются свежим воздухом. По небу все еще гуляют редкие тучи, предупреждая скорый дождь, в воздухе отчетливо ощущается запах мокрого асфальта и недавней грозы. Карл не без удовольствия шагает по мокрой земле, но мысли о том, какое время лучше выбрать, чтобы стащить пару упаковок снотворного — а может, и больше, чтоб наверняка — все-таки не покидают его. — Куда мы идем? — хриплым голосом интересуется он, увлеченно рассматривая шнурки на своем правом ботинке. — Увидишь. Наконец, они достигают своей цели — небольшого наскоро созданного после захвата Александрии мертвецами кладбища, скрытого за широкими стволами деревьев и труднопроходимыми зарослями кустов. — Я подумал, что тебе это нужно. Я буду неподалеку, если что. Рик кладет руки на худые плечи Карла, чуть сжимает их и целует его в макушку, а потом быстро уходит, оставляя его наедине со всеми этими… людьми. Карл пытается, правда пытается сохранять последнюю частицу того, что осталось от его самообладания, но, когда взглядом отыскивает среди кучи однотипных могил ту самую, на табличке которой ножом вырезано: «Рон Андерсон», он, захлебываясь в слезах, падает на колени, подползает к могиле и начинает бесцельно водить пальцем по выскобленному на куске дерева имени. Он прячет лицо в сгибе локтя, тщетно пытаясь подавить истерику, но только еще сильнее начинает рыдать и почти задыхаться в своих слезах. На негнущихся ногах он обходит могилу и практически падает на землю, спиной опираясь на наскоро сколоченный крест, прижимая колени к груди. Вытирая слезы трясущимися руками, сбивчиво шепчет что-то про то, что они всегда должны прикрывать друг другу спины, и даже улыбается, но улыбка выходит настолько плотоядной и сумасшедшей, что превращает его образ заплаканного страдающего мальчика в безумного психопата, чокнутого, помешанного, которым… которым по сути он и является, не так ли? Возвращаясь на это же самое место через несколько дней, Карл уже не плачет, его губы только едва заметно дрожат, но он тут же поджимает их, и часто-часто моргает, не позволяя слезам появиться. Он садится на корточки прямо перед могилой и минут пятнадцать просто смотрит на табличку, а затем снимает с головы уже ставшую родной отцовскую шляпу и вешает на крест, горько усмехнувшись. Здесь ей самое место. Он поднимается, разминая затекшие ноги, и, бросая последний взгляд на могилу, уходит. Ему просто нужно сделать еще кое-что. * * * Карл грустно и как-то слишком вымученно улыбается, выводя на стене со слишком длинным списком погибших не нанесенные туда до сих пор только потому, что словно кто-то ждал, пока это сделает сам Карл, три большие ровные буквы. Рон. Он смирился. Улыбаясь уже как-то более счастливо, даже радостно, он перемещает руку чуть ниже, выводя свое собственное имя. Через несколько минут он открывает входную дверь дома Андерсонов, отозвавшуюся противным скрипом, что только еще раз напомнило о необитаемости дома, поднимается на второй этаж, заходит в комнату Рона, царящий в которой бардак на минуту позволяет Карлу представить, что сейчас Рон войдет сюда, бросит какую-нибудь колкую шутку в его адрес и завалится на кровать, схватив со стола какой-нибудь там комикс про Человека-паука. Карл стоит посреди комнаты минут пять, ожидая того, что никогда не случится, а потом сам со вздохом садится на кровать, задумчиво вертя в руке вытащенный из кобуры револьвер. Даже не проверяя количество патронов (он уверен, что пистолет заряжен полностью), Карл приставляет его к виску, возводя курок, и возникшая у него в голове картина — его мозги, размазанные по стенам комнаты Рона — вдруг очень веселит его, и он начинает смеяться так сильно, что пистолет выпадает из трясущихся пальцев, громко стукаясь об пол. Последний раз хмыкнув, Карл подбирает пистолет с пола, облокачивается спиной о стену, завешанную плакатами каких-то неизвестных ему рок-групп, и начинает задумчиво рассматривать его, взвешивать в своей руке. Где-то на задворках сознания последний оставшаяся крупица здравого смысла орет о том, что Карл окончательно сошел с ума, но в ответ на это он лишь снисходительно улыбается, снова приставляя пистолет к виску. Больше он не шутит. Указательный палец отточенным движением ложится на спусковой крючок и, прежде чем сделать это, Карл шумно выдыхает и усмехается, когда внезапно слышит торопливые шаги отца на лестнице. Он не может знать, что это отец, но предчувствие, неожиданно обострившееся после потери глаза, просто подсказывает, что это он. — Прости, пап.