Дыхание

Кому надо, чтобы у дорожного шатра потолок был едва не вровень с древесными кронами? Ну это ладно, может, им удобно так. А ткань какая странная: глянешь, вроде лен некрашеный, приглядишься — узоры разбегаются, а притронешься — тонка и прочна. Как ветер снаружи ни гуляет, внутри ни сквознячка. Эльфийская работа, в общем. Бильбо лениво думает об этом, а потом рассматривает, как сопряжены нити, прикидывает: на каком же станке можно было сотворить такую широченную тканину? Там, за этими странными стенками, что-то происходит. Хрипят раненые, переговариваются эльфы, гномы и люди — их очертания тенями проскальзывают мимо, останавливаются, потом исчезают. Теперь Бильбо знает, что такое война, как она выглядит, пахнет, звучит. И что такое «после войны» знает тоже. Честное слово, он бы охотно обошелся без этого знания. Живут же себе хоббиты прекрасно без этого всего, от чего эльфийский шатер не спасает: вони от сжигаемых трупов, густого запаха спекшейся крови, мутнеющих синих глаз того, кого... кто... Бильбо не хочет оборачиваться, боится оборачиваться, до ужаса боится просто повернуть голову. Вдруг — уже все. Ему бы сидеть и смотреть пристально, и караулить каждый вдох, следить, как поднимается грудь под меховым одеялом: медленно, неохотно, рвано. А Бильбо кажется, что для этой груди сейчас даже его взгляд — непосильная ноша. Потому что Гэндальф развел руками и ушел, мол, больше ничего не сделать. Или выживет... или нет. «Это большой процент вероятности, — думает Бильбо. — То есть, много процентов, целых пятьдесят. Много ведь? Пятьдесят — это очень много». Эта мысль придает ему сил ненадолго, и он осторожно, украдкой, косится. Грудь под меховым одеялом не двигается. Бильбо с шумом втягивает воздух. Не двигается. Медленно, едва заметно, одеяло поднимается. Вот какой тяжелый у Бильбо взгляд. Хоббит вдруг чувствует, как что-то щекочет ему виски, с удивлением трогает их пальцами. Он мокрый — весь. Пот течет по лбу, льется за шиворот, как будто Бильбо вернулся с долгой прогулки по ширским полям в летний зной, а не сидит в шатре из эльфийской тряпки в зимних предгорьях. Платка нет, обтереться нечем. Почему у него вечно нет этого треклятого платка?! Может, выйти из шатра и попросить у торчащего около входа Двалина старую портянку? Или край пропитанной кровью рубахи. Или что-нибудь. — Биль... бо... Звук клокочет, имя кажется выдутым и тут же лопнувшим мыльным пузырем. Бильбо оборачивается, кидается, почти падает с неудобного ящика с лекарскими снадобьями, ударяется коленом. — Торин! Торин!!! За пологом шатра раздается шорох, шелест и топот, бряцает оружие. Кажется, что все гномы сбежались и подслушивают. Но Бильбо нет до них дела. Он изо всех сил вглядывается в синие глаза — неукротимые, повелевающие. — Не ори, — выдыхает Торин. Медленно поднимается одеяло, и следующим выдохом. — Рад, что ты... здесь... Прости... Бильбо не знает, что сказать и как это вообще сделать. Нашаривает широченную ладонь, царапается о какие-то неведомые ему штуки — то ли остатки боевой рукавицы, то ли край рассеченного наруча. Обдираясь, сжимает пальцы и шалеет, чувствуя ответное пожатие. — Что там? — одними губами спрашивает Торин и глазами указывает на задернутый полог. Бильбо кидается к выходу, отдергивает занавесь, высовывается. Вся Компания здесь. Потрепанная, раненая, прихрамывающая, стонущая, бледная, окровавленная. Но устроившая такую же кучу малу, как и на пороге его собственного дома. И все они смотрят на Бильбо. Кое-кто одним глазом. Ох, Кили... Бильбо в ужасе таращится на него, и Кили кривится, вроде как ухмыляется. — Левый не жалко, целиться проще. А то вечно зажмуривать приходилось. — Что?! — рыкает Двалин на Бильбо. Бильбо не отвечает, смотрит внутрь шатра, потом на склон холма, потом опять внутрь. И громко говорит: — Торин, тут все наши собрались. Но Гэндальф их пускать не велел. Люди внизу сколачивают носилки. Гномы тащат какую-то... фу! — Узбад, это он половину орка увидел, — мрачно добавляет Двалин. Оба снова заглядывают внутрь. Торин лежит, прикрыв глаза. Одеяло приподнимается. — Какую? Половину. Гномы, собравшиеся вокруг палатки, хохочут. Внезапно и громогласно, как всегда. Бильбо успел отвыкнуть от них за эти несколько дней. Ну, после того, как Торин прогнал его. Сейчас он думает, что быстро забыл, какие же они балбесы. — Помолчите, — сипит Фили откуда-то из-под кольчуг и плащей. Судя по всему, он не может стоять. — Бильбо, мы, казад, сжигаем наших врагов. Только перед этим отсекаем им хуй и яйца, чтобы после возрождения было нечем трясти там, где они... хм... возрождаются. Если... Ну, ты понял. — Чтоб в загробных чертогах не так сладко жилось, — хохотнув, вставляет кто-то. Бильбо мутит, и он не может разобрать, чей это голос. — Какие у них там чертоги? Норы! — Эй! — находит в себе силы возразить Бильбо. — Норы бывают разные! — Тогда выгребные ямы! — Точно. Спиной Бильбо ощущает что-то, пятится в палатку и задергивает полог. Смех и гомон смолкают, будто это какая-то волшебная тряпка беззвучия. Торин сумел повернуть голову и теперь смотрит на него. Ледяная, пронизывающая синь взгляда, как небо над Одинокой Горой. — Прости... меня, — выдыхает Торин по слову. И совсем тихо, словно каждый слог застревает в горле: — Ос-тань-ся... Бильбо молчит, он думает, как будет жить среди этих... которые способны ржать, когда мимо них протаскивают трупы с ребрами, торчащими в разные стороны, словно лопнувшие бочарные ободья. Которые перед тем, как сжечь врагов на погребальном костре, отрезают им яйца. А потом вдруг понимает, что Торин попросил прощения. Торин... попросил прощения? Нет. Бильбо осознает, что молчит слишком долго, а Торин смотрит на него пристально, ожидающе, и невозможная эта синь его глаз истаивает, как лед под солнцем, подергивается маревом, дымкой. Бильбо неловко шмыгает носом. Переступает с ноги на ногу. Закусывает губу. — Хорошо! Только весной я обязательно должен съездить домой, слышишь? Обязательно! Торин на мгновение прикрывает глаза, и Бильбо снова обливается липким страхом. — Вместе. Съездим. — Э-э-э... Да. Я всегда тебе рад. Бильбо сгорает от смущения и неловкости. Торин глядит на него так, словно это не его лицо искажалось безумием. Не его руки душили Бильбо, не он хотел вышвырнуть его в пропасть. Тот, другой Торин, ни о чем не догадывался. Этот понимает все. И ждет. Словно подталкивает. Давай, мол. Бильбо наклоняется, неловко, осторожно касается уголка спекшихся губ и садится на прежнее место. Торин едва заметно кивает, соглашается. И устало смыкает веки, словно выполнив тяжелую работу. Бильбо смотрит на одеяло, ждет каждого нового вдоха. И больше не боится, что его не будет.