После...

Все это было болезненно-странно. Все что происходило после... Ричард, стоял напротив, и тяжело дыша, не сводя с Эмиля потухшего, надломленного взора, резким движением сорвал с себя черно-белый армейский колет. — Ричард… — Эмилю происходящее не нравилось. Даже больше — оно его пугало. Мальчишка был бледен, зол, подавлен. Тонкие пальцы ожесточенно дергали завязки рубахи, в оттянутый вырез которой уже можно было наблюдать аккуратные, притягивающие взгляд ключицы. Почему-то Савиньяку подумалось, что они непременно должны быть сахарными и сладкими, если скользнуть по ним языком. Нет, не скользнуть, а провести — медленно, вдумчиво и неторопливо, смакуя каждый кусочек кожи. — Мне это нужно эр Эмиль, — как-то бесцветно проронил Окделл, справившись уже со шнуровкой и стягивающий с себя рубашку, — очень… прошу. Эмиль замер, разглядывая открывшуюся перед ним картину. Это было ошибкой. Непременно нужно было схватить щенка за загривок и выкинуть прочь из палатки, или волоком дотащить его до Росио и передать из рук у руки, злобно фыркнув маршалу, чтобы тот тщательнее следил за своим добром, но… Эмиль не смог. Ричард был сейчас сам не свой, подкошенный жестокостью расправы, которую Рокэ учинил над Феншо. Сказать по правде, Савиньяк и сам до последнего не верил в то, что Алва выполнит свою угрозу. Но ведь… выполнил. Расстрелял… Дикон был там. До последнего момента. И как только дым над осевшим на траву Оскаром рассеялся, Ричард кинулся к нему и, склонившись так, что казалось, будто Окделл упал к Феншо на окровавленную грудь, осторожно прикрыл покойнику глаза. Было не по себе даже суровому и замершему рядом с каменным лицом Курту. А Савиньяка просто коробило от этой сцены, а ведь он бывалый генерал… Смотреть на глотающего слезы мальчишку было больно. И, казалось, что только Росио был совершенно спокоен, словно ничего не произошло. Смерил Ричарда равнодушным взглядом и, не говоря ни слова, пошел прочь. А спустя час, Ричард пришел к Савиньяку в палатку. И пустой, безжизненный взгляд обычно таких подвижных и живых глаз, не обещал ничего хорошего. Эмиль сглотнул, вставший комом поперек горла, воздух, не находя в себе сил, чтобы отвести от мальчишки взгляд. Кожа Дикона в том месте, где ее прятала одежда, была молочной северной белизны, только кружки сосков шоколадно темнели, создавая возбуждающий и прекрасный контраст. Соски затвердели и вызывающе торчали, привлекая к себе взгляд. Эмиль неслышно вздохнул, представляя, каково это, скользить по таким вот горошинам языком, слегка прикусить одну из них зубами, совсем легонько втянуть его губами посасывая и лаская, вызывая дрожь во всем молодом и неласканном теле Ричарда. — Ричард… — Эмиль с ужасом услышал в собственном голосе мольбу, точно зная, что еще немного и остановиться он уже не сможет. Война, многомесячное воздержание, и сексуальный голод делали свое дело. А Росио не простит. Каждый, до последнего порученца в лагере знал, как Первый маршал ревностно оберегает своего «юношу». Оттого и дурак Феншо сложил голову, потому что зарвался и стал подбивать клинья к герцогу Окделлу. Эмиль не хотел проблем, а потому тихо умоляюще прошептал: — Прошу тебя. Не надо. Но Дикону сейчас было совершенно плевать на доводы рассудка и чужие страхи. Ему нужно было совершенно другое. Заглушить переполнявшую его боль и… возможно, получить немного тепла, чтобы пережить постигшее его горе. Потеря друга сильно по нему ударила. Но какого Леворукого, страдающего парня принесло именно к Эмилю? Савиньяк потер глаза руками, на миг, отгораживая себя от дразнящего и близкого тела. Руку протяни и можно коснуться теплой, атласной кожи: молодой упругой, восхитительной. Окделл, уже почти избавился от панталон и белья. Замер перед Эмилем прекрасной обнаженной статуей древних гайфийских мастеров и ждал. Савиньяк вздохнул. За какие такие грехи ему все это? — Я вам не нравлюсь? Ты шутишь, мальчик? Неужели сам не видишь, что нравишься, даже очень… И это… это подведет меня под трибунал. Рокэ не простит так же, как Оскара. Но после всего этого, на милосердный расстрел мне можно не рассчитывать — повешенье, как минимум, словно барса, вверх ногами… — Дело не в этом, Ричард, — сипло отвечает Эмиль, из последних сил стараясь не опускать взгляд туда, куда от небольшой пупочной впадины убегала дорожка русых и даже на вид мягких волос. — Тогда не вижу причин… — Ричард сделал шаг. Эмиль шумно выдыхает и руки сами тянутся к гибкому телу. А губы, против его воли, находят подставленный для поцелуя, приоткрытый и пахнущей касерой, рот Дикона. — Мне нужно, — отчаянно шепчет Ричард, оседая прямо на застилающий пол палатки ковер, — возьми меня. Это заглушит боль. — Ты понимаешь, о чем меня просишь? Понимаешь, что ОН не простит? — Савиньяк опускается рядом и его ладони скользят между развратно разведенных коленей Дикона, осторожно касаясь налитого кровью и восставшего члена юноши. — Мне плевать… — Он убьет меня, — Эмиль долго выдыхает на подрагивающее естество Дикона, прежде, чем обхватить его губами. — Тебя не убьет, — лицо Ричарда болезненно искривляется, и он закусывает губу, сильно, почти до крови, — ты его друг, возможно единственный, он тебя не тронет. — Если бы… — Эмиль, сдерживая дрожь возбуждения, ласкает член Дикона. Хочется большего, много большего. Но тронуть мальчишку и резко разведя тому ноги ворваться в него, вбиваясь грубо, жестко, до самого основания, оставляя внутри накопившееся желание — значит подписать себе смертный приговор. Эмиль вбирает член Дикона глубже, так что головка почти упирается ему в горло, ласкает языком, губами... Он скользя руками по молочно-бледному животу, обводя пальцем колечко ануса, дразня и заставляя того постанывая, подаваться навстречу. А потом, проскальзывает тем же пальцем в горячую тесноту, нащупывая бугорок простаты. Дикон стонет. Громко. Умопомрачительно. Протяжно. Так, что Эмиль сам едва удерживается от взаимного стона, отстранено, но ошалело думая о том, что этот развратный стон оруженосца Алвы, вероятно, услышал весь лагерь. Он все понимает, знает, что играет с огнем, зовет себя кретином, но не может отказать себе хотя бы в удовольствии надавить на простату и почувствовать, как Ричард, выгнувшись дугой, забился в сладостных конвульсиях и кончил ему в рот. Горько… Пряно… Сладко… На утро, выбираясь из своей палатки, Эмиль хмуро думал о произошедшем. Дикон ушел от него ночью. Он успокоился, и взгляд снова обрел осмысленное выражение, грустно улыбнувшись, мальчишка с силой сжал плечо кавалериста. — Спасибо, генерал… Эмиль промолчал, лишь качнул головой и хлебнул касеры из початой пузатой бутылки. Чего уж теперь… Что его ожидает, не может сказать и Леворукий. Росио непредсказуем. Но если парню полегчало, возможно, оно стоило того. — Генерал, вас желает видеть монсеньор, — отрапортовал подскочивший к Эмилю молодой теньент. «Ну вот и все» — пронеслось в голове Савиньяка. Он хмуро кивнул посыльному и, расправив плечи, направился в палатку Росио. Рокэ его ждал. Стоило Эмилю переступить порог маршальской палатки, ему стало ясно только одно — Алва знает. Синий, тяжелый взгляд пригвоздил генерала к месту и в этот миг не было в нем ни привычной легендарной безразличности ко всему, ни насмешки… Только нечто темное и страшное, подобное самому Лабиринту. — Проходи. — Велел Рокэ. — Садись. Сейчас Эмилю хотелось только одного — кинуться прочь, или хотя бы крикнуть в свое оправдание: «Не виноват я, он сам пришел!». Но гордость не позволила, а потому, Савиньяк опустился в кресло и глухо произнес: — Ты хотел меня видеть? — Да… хотел…. — Я слушаю тебя, внимательно, — Эмиль приподнял подбородок, показывая Росио, что он не собирается оправдываться. Тот усмехнулся. Губами. А глаза остались холодными и злыми. — Я видел вас вчера. — Вот как? — Эмиль приподнял бровь, сдерживая дрожь во всем теле. Рокэ видел их? Создатель… Что именно он видел? И на каком дереве генералу Савиньяку теперь придется встретить свой конец? Лишь бы это никак не отразилось на Лионеле и Арно… И Матушка… Оставалось надеяться на то, что Рокэ не опустится до того, чтобы уничтожить весь род. — Да и я… — Рокэ вдруг отвел взгляд, но перед этим Эмиль успел прочитать в нем нечто очень напоминавшее боль. И в этот момент Эмиль понял, что жалеет своего друга. Сильного. Умного. Неотразимого. Гениального. И… и бесконечно несчастного в своей неуместной любви к молодому сладкому, как вызревшая виноградная гроздь, оруженосцу. После вчерашнего, Эмиль мог понять друга. Однако… Спать со своим оруженосцем пошло. И в этом был весь Рокэ. — Я хотел поблагодарить тебя, — едва слышно произнес Рокэ, так, что Эмилю показалось, что он ослышался. — Что, прости? — Я сказал, что хотел поблагодарить тебя за то, что ты не оттолкнул его. Сам знаешь, мальчишка излишне впечатлителен и в своей горячности, кошки знают, что могло произойти. Он мог наделать глупостей, непоправимых… То, что… — голос Росио дрогнул, а синие глаза спрятали сквозившую в них боль под черными ресницами, — что случилось, наименьшая из бед. Я смогу это пережить. Тем более зная, что он был в состоянии шока. А что до тебя… Это было правильно. Эмиль сидел, застыв каменным изваянием. Услышанному верилось с трудом. Таким, своего друга ему еще не доводилось видеть. И Савиньяк очень надеялся на то, что больше не доведется. Сейчас его не радовало даже то, что Рокэ не собирается его карать за покушение на святое. Его даже поблагодарили. Создатель… Это было страшно — видеть Рокэ, непобедимого и всегда твердого, в таком надломленном состоянии. Нужно было что-то сказать. Но что? Утешать? Оправдываться? Эмиль не знал. Он просто сидел, уставившись в дальний угол палатки, и проклинал дурака Оскара, который имел неосторожность заварить всю эту кашу, а потом просто тихо сдох, оставив после себя ворох острых и болезненных проблем.