***
Америка и Канада всегда были близки. Самые ранние воспоминания Альфреда, ещё до того как пришли европейские колонизаторы, прежде, чем история была записана на бумаге — об играх в грязи того, что в итоге будет названо озером Онтарио, с другой маленькой страной, которого потом назовут Мэтью. Ночами они спали прижавшись друг к другу в лесах Мичигана и Висконсина, где границы между ними размывались, и иногда они были скорее одним, а не двумя. Они всегда были близки, но почти никогда не ладили. Страны обычно не думают о себе в терминах человеческих взаимоотношений, но временами Альфреду кажется, что слово «братья» действительно лучше всего описывает то, что лежит между ним и Мэтью. Чаще всего они нормально общаются, хотя и не по всем вопросам приходят к одному мнению. Они встречаются, чтобы вместе посмотреть хоккей и бейсбол, ходят выпить кофе, когда оба в Нью-Йорке, Торонто, или Ванкувере. Они спорят и иногда ругаются, но если кто-либо извне континента угрожает одному, они всегда уверены, что второй примчится на подмогу. (Кроме одного случая, и Альфред до сих пор не любит вспоминать о нём, потому что всё, напоминающее о Вьетнаме, до сих пор вызывает горькое тошнотворное ощущение у него внутри. Особенно холодный взгляд Мэтью, когда тот сказал: «Нет, Америка, мы не ввяжемся вслед за тобой в эту идиотскую войну»). Но всё-таки они приглядывают друг за другом насколько могут, даже если отношения между их правительствами за последнее десятилетие несколько охладело. Вот поэтому Альфред чувствует, что не должен молчать. Он никогда не обращал особого внимания на действительно маленькие страны в Европе: те, что не Англия и Франция, или Германия с Италией, все вроде как смешиваются друг с другом. Ему повезло, что Португалия и Испания считают довольно забавным, когда он одинаково к ним обращается, что Литва и Польша оба до сих пор до странности обожают его, а большинство оставшихся европейцев всё равно считают его слишком тупым, чтобы реально оскорбиться. На самом деле Альфред не замечал Нидерланды до девяностых, когда Америка был на коне после Холодной войны и поднятия акций интернета. Но он помнит, как зашел в зал переговоров и увидел, что канадец наклоняется над столом, чтобы показать что-то в разложенных там бумагах, а Нидерланды стоит совсем рядом, приобняв того за талию и слишком фамильярно держа ладонь на бедре Канады. Взгляд Америки заволокло красным (не таким, как коммунистический красный, а как красный странного социалистического драгдиллера), и с тех пор, по сути, оно не прекращалось.***
В последнюю пятницу каждого месяца Нидерланды и Англия встречаются, чтобы выпить. Они ходят друг к другу по очереди, хотя чаще всего в итоге оказывались в Амстердаме, поскольку вероятность привлечь странные взгляды или нежелательные вопросы там меньше, и… ну, это же Амстердам. Они начинают вечер в баре, но после двух бокалов скотча с содовой (со стороны Артура) и трех шотов абсента (со стороны Уилла), они обычно решают перенести вечеринку куда-нибудь в более приватное место. «Вечеринка», однако, термин не слишком подходящий, потому как весь смысл подобных встреч заключается в том, что это такой странный вид терапии. Всё началось практически случайно ещё в восьмидесятые, когда правительство управляло ими довольно небрежно. Они оставались друзьями с того странного периода истории, когда, фактически, их поженили, и они в итоге оказались в баре вместе с Бельгией. Все трое упились в хлам и громко жаловались на несправедливость мира вообще и их маленьких закутков в частности. После этого казалось, что всё не так уж и плохо, ну, или по крайней мере, что они не одиноки в своём горе, так что потом Артур и Уилл сохранили эту традицию. Иногда им удавалось на самом деле дать друг другу дельный совет, иногда хватало и просто разговора. А порой вариант с тупо напиться до состояния, когда на следующее утро уже не помнишь о чём болтал, тоже вполне устраивал. — Эй, — однажды говорит Уилл, праздно развалившись на диване у себя в квартире и держа в руке стакан с принесенным Англией виски. — Это мне сегодня на собрании померещилось, или у Франции фингал? Артур так резко застывает, что звякает лёд в его высоком стакане, но затем вздыхает, и кажется, что с выдохом из него выходит весь воздух — плечи мужчины поникают, когда он заглатывает остатки алкоголя и морщится от обжигающего вкуса. — Не, он действительно с фингалом. Хотя чертов мерзавец и пытался замазать его макияжем, — Артур чувствует, как Уилл хмурится, и не говоря ни слова опускает руку вытащить рубашку из брюк и задрать её, чтобы показать заживающий синяк у себя на ребрах. Уилл сочувственно мычит, а Артур пожимает плечами и, дав рубашке упасть на место, тянется снова налить себе виски. Следующие несколько минут они сидят в тишине, пока Уилл не осмеливается спросить: — Что произошло? Артур снова пожимает плечами, весь такой обмякший и покрасневший. — Да хрен его знает. Я даже не помню, кто первый начал, — тот факт, что Англия не начал сразу же обвинять Франсиса, подает Уиллу тревожный сигнал, и он облизывает губы, не зная, как подступиться. Однако, прежде, чем он успевает придумать, что сказать, Артур снова вздыхает — на этот раз до странного мягче и тоскливей. — Не знаю, как у тебя это получается, Уилл. Тот недоуменно моргает, сбитый с мысли. — Получается что? — Удерживать Мэтью. — Лицо Уилла краснеет и он чуть было не роняет свой стакан, но Артур продолжает говорить, судя по всему не замечая этого. — Он добрый и сильный, и слава Богу, перенял от Франсиса гораздо больше, чем от меня. У меня самого никогда не было интереса к этому мальчику, но то, что у тебя с ним… Здорово, должно быть… Уилл сглатывает и ставит стакан, наблюдая, как Артур закрывает глаза со слабой улыбкой на лице — на его челюсти виднеется тень синяка. — Артур… — Нидерланды замолкает, потому как на самом деле сказать на это нечего, и вместо ответа он накидывает одеяло на начавшего подхрапывать Артура.***
Учитывая саму суть их отношений, пожалуй неудивительно, что всё начинает катиться к чертям во время хоккейного матча. Оттава Сенаторс играют с Бостон Брюинс, счет идет 15:6 и к концу второго тайма он почти сравнивается. Мэтью встает принести им ещё пива, а Альфред, развалившись на диване, смотрит странную и чудную рекламу канадской сети закусочных «Тим Хортонс» и вполуха слушает, что говорит ему Мэтью — по крайней мере до тех пор, пока не улавливает нечто похожее на «Уилл» и «тюльпаны». Американец резко садится. — Погоди-ка, что? Мэтью, заходящий в комнату с упаковкой в шесть бутылок Молсона и открывашкой в виде бобра, озадаченно смотрит на него. — Сейчас май. На этих выходных начинается фестиваль тюльпанов. Я говорил, что Уилл прилетает в пятницу, поэтому меня не будет на переговорах НАФТА. Я тебе об этом с февраля твержу, Ал. Альфред хмурится и берет одну из предложенных канадцем бутылок. — Меня Барак живьем сожрал бы, забей я на встречу НАФТА. — Ну, может быть, у меня с моим правительством больше взаимопонимания, когда речь идет о личной жизни, — закатывает глаза Мэтью, начиная казаться немного раздраженным. — К тому же, у тебя-то нет бойфренда, который посылал бы тебе столько цветов, что это стало национальным фестивалем. Глубоко внутри Альфреда зарождается что-то непонятное. — Как и у тебя. — Ал, боже. — Мэтью строго смотрит на него. Такой взгляд означает, что тот пытается решить: то ли Альфред сейчас косит под дурачка, то ли он действительно настолько глуп. Америка немного краснеет, при этом не может определить конкретную причину — почему. — У меня есть. Мы с Уиллом уже много лет официально встречаемся, просто ты ужасно невнимателен к намекам. — Ты мог бы мне сообщить! — Альфред делает глоток пива, чтобы не придумывать, что ещё сказать. — Мы как бы не слишком распространяемся, особенно с учетом того, что видеться получается не так часто. Внезапно отдельные факты и фрагменты информации, которые удивляли его прежде, начинают вставать на свои места, и Альфред во все глаза смотрит на брата, чувствуя что-то вроде нездорового ужаса. — Так вот почему ты всегда исчезаешь после собраний ООН и каждый раз возвращаешься на следующее утро пропахнув травкой? — Ал, — Мэтью тяжело смотрит на Америку, но уши у него покраснели. Наркотики — это та тема, по которой между ними двумя существует огромное разногласие, и по молчаливому соглашению её не поднимали уже долгое время. Но Альфреда понесло. — И было собрание, когда после обеда Нидерланды не пришел, а Бельгия лыбилась без остановки. Мне казалось, я единственный, кто заметил, что тебя тоже нет, и… о, Боже мой, у вас был секс в туалете. Мэтью хмурится, крепче сжимая пиво. — Вообще-то, мы вернулись в свой гостиничный номер, поскольку вопросы, которые собирались освещать после обеда по большей части были твоими спорами с Германией об автомобильной промышленности, и ни одному нас не хотелось всё это выслушивать. — Вы останавливаетесь в одном номере? — Альфред чувствует, как округляются его глаза, и на мгновение ему действительно кажется, что Мэтью его ударит, но держать рот на замке, когда есть что сказать, Америке никогда не удавалось. — Это безопасно? Внезапно Мэтью замирает, совсем-совсем, и Альфред может поклясться, что температура в помещении тут же понижается на несколько градусов. Он отчего-то вспоминает, что бóльшая часть земель Мэтью — тундра, и краем глаза замечает, как медведь, который всегда околачивается поблизости, встает с места и небрежной иноходью покидает комнату. Но затем Альфред напоминает себе, что его точка зрения обоснована, черт побери, и распрямляет плечи, прямо встречая взгляд Мэтью. Голос у канадца очень тихий, очень арктический, когда он произносит: — Хочешь это обсудить, Ал? Альфред делает глубокий вдох, но затем бросается в атаку. — Мне он не нравится, Мэт, и я не думаю, что он достаточно хорош для тебя. Он старая империя, прямо как Англия или Испания, и в его истории хватает пороков, — Мэтью открывает рот, но Альфред не даёт ему вставить и слова, используя свой дар убеждения. — Даже в нынешнее время — он и пальцем не пошевелит ради чего-нибудь просто так, если только это не принесет ему выгоды; я слышал, как после каждого собрания ЕС об этом трещит Франция. Нидерланды на весь свет известен своими наркотиками, шлюхами и извращенным сексом, и я не хочу видеть твою боль, если окажется, что он просто использует тебя. Лучше просто предоставь европейцев самих себе, пусть сами плавают в своём дерьме. — У Альфреда наконец кончается запал, и он с некоторой отстраненной зачарованностью наблюдает, как бутылка пива в руке Мэтью покрывается льдом. — Для начала, — голос Мэтью так тих, что Альфреду приходится практически наклониться вперед, чтобы его услышать, и уже потом понять, что это могло быть не самой лучшей идеей. — Для начала я не понимаю, какое тебе дело, с кем я встречаюсь, но это ладно. Европейские страны могут быть старше нас двоих, но это не отменяет того, что у всех у нас есть моменты в истории, которые мы бы хотели забыть. — Он не упоминает Дорогу слёз или Подпольную Железную дорогу, но Альфред всё равно дергается. — Что же касается «плохого влияния», которое, судя по всему, и является основной причиной твоих внушений, так бóльшую часть тех занятий, которые ты считаешь плохими, Уилл начал практиковать после Второй мировой. Знаю, ты был в это время слегка занят, потроша Японию, чтобы обратить внимание, но европейский театр военных действий был просто кошмаром. Я был там, Альфред. Люди Уилла умирали, война прошлась по его территории вдоль и поперек и оставила его разрушенным. С внезапной дрожью Альфред вспоминает 1860-й, вспоминает поля — вытоптанные и уничтоженные, превратившиеся в грязь, замешанную не на воде, но крови тысяч людей. Он с тех пор не мог посещать Геттисберг, поскольку всё, что слышал там, это крики мертвых, ещё умирающих и агонизирующих, тяжестью повисших на месте поля боя. Мысль о том, чтобы вся его земля оказалась в подобном состоянии, заставляет Альфреда содрогнуться от ужаса. — Я… — Он курит, чтобы суметь заснуть, Ал.— Мэтью распаляется от этого разговора, злится, что редко случается за пределами хоккейного поля. Он не повышает голоса, но есть в нём особая напряженность, которую Альфред привык ассоциировать с темпераментом своего брата, и этого хватает, чтобы заставить американца прикусить язык и действительно выслушать то, что ему говорят. — Господи, да как будто Уилл один такой! У нас у всех есть свои отдушины и способы сбежать от проблем, у нас у всех есть «секреты», о которых остальные лишь делают вид, что не знают. Дания каждую неделю напивается до беспамятства, не говоря уже о России и половине Восточной Европы. Китай и Турция курили опиум задолго до того, как большинство из нас вообще стали настоящими странами. Франция с Англией веками трахали друг друга в этом своём взаиморазрушающем танго мазохистов! А ты сам считаешь, что здорово придумал — скрывать шрамы, делая надрезы на бедрах, а не запястьях. Ал, это совсем, совсем не здорово. Альфред тяжело сглатывает, подавляя порыв потереть шрамы, поскольку они всё равно спрятаны под джинсами. Должно быть, Мэтью экстрасенс, это единственное объяснение. Альфред никогда не режет себя, когда кто-нибудь рядом, особенно — другие страны. Но затем он останавливает это рассуждение, заставляя себя действительно подумать о словах Мэтью. Америка думает о чувствах, которые заставляют его погружать нож в собственную кожу, этом набухающем отчаянии и безнадежности ощущения, что тебя тащит в пятьдесят одну сторону одновременно и в обозримом будущем это не прекратится, и нет надежды получить облегчение, кроме как дать крови пролиться, вызывая всплеск эндорфинов. Он может представить, каково это, иметь ещё две-три, или пять сотен лет воспоминаний, с которыми надо жить, и это помимо стресса от современных событий, и он, пожалуй, может даже, вроде как, понять точку зрения Мэтью. — Мэт, я… Канада пристально на него смотрит, и Альфред затыкается. Впервые он не может придумать, что такого сказать, что-нибудь, что сможет всё сделать лучше, потому как даже если он и понимает точку зрения Мэтью, одобрить он, тем не менее, её не в состоянии. Хоккейный матч ещё продолжается, но впервые Альфред встаёт и уходит.***
Остаток недели Альфред бродит по Оттаве, но старается при этом не попасться на глаза Мэтью. Он игнорирует звонки своего босса, который настаивает на его возвращении в Вашингтон, и вместо этого сидит в торговом центре «Ридо-центр» или в Маджорс-Хилл, наблюдая за проходящими мимо канадцами. Те смеются, разговаривают и шутят друг с другом, и Альфред может закрыть глаза и почти притвориться, будто он в Буффало или Кливленде. Америка позволяет людскому шуму омывать себя, успокаивая пульсацию в голове и зуд бедер от свежих порезов, повредивших кожу. В субботу он проходит пару миль (ну или километров, неважно) к озеру Доу, где проводится фестиваль тюльпанов. Настроение до сих пор так себе, но нелегко сдержать улыбку, видя счастливые юные парочки, держащиеся за руки, или детей, играющих в салки вокруг клумб. Когда Альфред проходит через толпящихся полукругом людей и с интересом осматривается, он видит старика в инвалидном кресле. Желудок Америки странно сжимается. Это даже не осознанная мысль — то, что притягивает Альфреда ближе, чтобы послушать о чём с акцентом на английском рассказывает старик. — … У нас было очень мало того, что мы могли бы им дать, но нам хотелось помочь всем, чем только сможем. Помню, мать обычно приглашала солдат в наш дом на ужин, путь даже еды едва хватало нам самим. Один из солдат разрешил мне поносить его шлем. Когда я открыл свой бизнес, то знал, что хочу переехать в Канаду, чтобы хоть как-то отплатить этой стране, пусть даже это и будут совсем крохи. Альфред узнаёт его акцент — голландский, и идёт дальше. У него нет четкого плана действий или продуманного маршрута, он просто бродит среди цветов. Так странно, он чувствует себя здесь настолько чужим, почти словно вторгся без спроса, и это даже несмотря на то, что Альфред жил в ту войну, в то время как подавляющее большинство присутствующих здесь людей – нет. Но опять же, он не прожил эту часть войны, как резко подчеркнул Мэтью. Ноги несут Америку глубже в парк до тех пор, пока он не видит сквозь деревья силуэт знакомой фигуры. Решение Альфреда пригнувшись спрятаться за кусты безотчетно, но именно так он и поступает. Мэтью и Уилл стоят возле клумбы с белыми и желтыми тюльпанами и смотрят на воду озера. Они держатся за руки, прямо как любая молодая парочка на прогулке, и пока Альфред наблюдает за ними, Уилл сдвигает свою руку на поясницу Мэтью и наклоняется поцеловать его. Бедра Альфреда зудят, а в глазах щипет, но он не может отвести взгляд. Поблизости никого больше нет — Уилл ни для кого не устраивает шоу. И не важно кто что говорит, Альфред не настолько глуп. Пусть даже солнце светит ему в глаза, он не может ошибиться — на лице Уилла не выражается ничего кроме искренней любви, а ту нежность, с которой он проводит кончиками пальцев по щеке Мэтью, невозможно подделать. Даже странно, что Альфреду и в голову не приходило, насколько сильно ему хотелось чем-то обладать, пока он не лишился такой возможности. Мэтью привстает на цыпочки, чтобы украсть у Уилла ещё один поцелуй, а Альфреду удается ускользнуть незамеченным.***
Мэтью не видится с Альфредом до следующего периода встреч ООН несколькими неделями позже. Альфред выглядит словно плохо спал, хотя Мэтью, наверное, единственный, кто это замечает, поскольку Америка надевает яркую маску доброго здравия и фонтанирующей энергии, сохраняя свой привычный внешний вид. Мэтью прикусывает губу, обдумывая стоит ли что-нибудь сказать во время перерыва между докладчиками, когда Англия наклоняется к нему со своего места: — Мэтью, дружище… Канада, выдернутый из своих мыслей, моргает, глядя на своего бывшего опекуна. Англия выглядит не намного лучше Америки, но опять же, в это время все они имеют довольно измученный вид, и Мэтью чуточку совестно, что у него самого в жизни сейчас всё хорошо. — А? — Окажи мне услугу, скажи этому лягушатнику… Канадец чувствует кислый привкус во рту и стискивает кулаки под столом, сминая брюки. Он кидает взгляд дальше по столу на яркую фальшивую улыбку Альфреда, затем в другую сторону, где Уилл играет в крестики-нолики с Феликсом вместо того, чтобы делать заметки. Мэтью делает глубокий вдох, затем смотрит Артуру прямо в глаза. — Нет. Это почти смешно, как Артур некоторое время просто моргает, глядя на него. — …Что, ещё раз? — Я сказал нет, — Мэтью не повышает голоса, хотя глубоко у него внутри пузырится странное, истеричное чувство. Так много лжи, тайн и масок, в то время как они могут быть счастливы, надо лишь себе это позволить. Все они. Страны могут любить, они с Уиллом это доказывают. — Да ради ж Бога, Артур, просто поговори с Франсисом сам. И постарайся не материть его на каждом третьем слове, и, может, проведи вечер с ним без вина или виски, и посмотри как всё пройдет. Артур пялится на Канаду, словно у того выросла вторая голова, а голос Мэтью, пожалуй, стал немного громче, чем планировалось, но парню всё равно. Он отталкивается от стола и встает, собираясь пойти в туалет и дать себе немного остыть, но неожиданно появляется Альфред и берет его за руку, вытаскивая из зала. Мэтью душит в горле рычание, поскольку не готов опять ругаться с братом, тем более здесь. — Ал… — Заткнись, Мэтти, — Альфред буксирует его в коридор, и канадец замечает, что тот смотрит на свои ботинки, а вовсе не на Мэтью. — Послушай, я… Они братья, они всегда были близки. В поникшей линии его плеч Мэтью точно видит, что он хочет сказать. Злость испаряется, канадец успокаивается и приподнимает подбородок Альфреда, чтобы тот посмотрел на него. — … Всё нормально, Ал. Просто. Не делай никаких глупостей вроде попытки пойти набить Уиллу морду, или что-то в этом роде, хорошо? Альфред криво ему улыбается. — Скорее это он надерет мне зад, — Америка шумно вздыхает и проводит рукой по волосам. — … Он мне всё ещё не нравится. Но… Мэтью подавляет ещё одну вспышку раздражения, призывая себя к терпению. — Но? Альфред снова встречается с ним взглядом, выглядя при этом до странного печальным по непонятной Мэтью причине. — Но я хочу, чтобы ты был счастлив. И абсолютно неожиданно на сердце у Мэтью становится гораздо теплее, чем вообще было уже долгое время, и эта теплота изливается из него в мягкой яркой улыбке. Он сжимает Альфреда в крепких объятиях, чувствуя невероятное облегчение. — Хорошо. Хорошо, с этим мы сможем справиться. Альфред колеблется, но поднимает руки, чтобы обнять в ответ, и прижимается лицом к плечу Мэтью. — Ага, думаю, сможем.