Сосед сверху

Наверное, прежде чем начать этот рассказ, стоит сказать, что у Наташи не было папы. То есть, теоретически он, конечно, был — иначе как бы она родилась? — но на самом деле не было. Наташин папа бросил ее через пару лет после рождения. Мама редко и неохотно рассказывала об этом, но все же Наташа знала, что поначалу папа был полон энтузиазма. «Конечно, дорогая, — говорил он, целуя новорожденную дочь, — мы со всем справимся, мы вырастим ее вместе, я же люблю тебя!» — и мама улыбалась ему с благодарностью. Потом папа стал поздно возвращаться домой. Он думал, что мама не замечает этого, но она видела, как он часами просиживал в машине под окнами, а потом, входя в квартиру, на ходу говорил, что очень устал, куча работы, прости, — и поспешно скрывался в комнате, откуда вскоре доносились звуки его любимой компьютерной игры. Потом папа стал раздражительным. «Я устал! Трудно было ужин приготовить?», «Почему в квартире такой бардак?», «Да сколько можно орать, — говорил он, когда у Наташи резались зубки, — я спать хочу!». Наташина мама беззвучно вытирала слезы тыльной стороной руки и старалась успокоить себя. Все хорошо, это просто такой период, с младенцами всегда тяжело. Все обязательно будет хорошо, нужно только еще немного потерпеть. Потом папа пришел с запахом женских духов, непривычно веселый и пьяный. Потом ударил ее... В тот же день наташина мама собрала свои вещи, бережно закутала ребенка и ушла. С тех пор у Наташи не было папы. Она росла тихой и спокойной, но любопытной девочкой. Худенькая, с большими синими глазами и остреньким личиком, она любила читать, в особенности о море и приключениях, и целые дни, бывало, просиживала у окошка, с любопытством глядя на улицу. Она любила мультфильмы Диснея, в особенности песни оттуда, и иногда пыталась их петь, но голос предательски срывался, и вместо нежных трелей, подобающих принцессе или воительнице, звучало лишь какое-то жалкое сипение. Наташа расстраивалась и обещала себе больше не пробовать — до следующего мультфильма. Наташа любила фотографии и всегда с жадным любопытством их разглядывала: и старые, потрепанные, с подписями на обороте, и новенькие, блестящие, сделанные на профессиональную фотокамеру; Наташа мечтала о море, о белом песке и округлой гальке, теплой от солнца; Наташа любила перебирать пальцами крупы в пакетах и смотреть на облака; Наташа любила почтовые марки и модели кораблей; зимой вырезала снежинки из бумаги, а весной делала разноцветных журавликов; Наташа... Наташа не могла ходить и передвигалась на инвалидной коляске. На самом деле, не то, чтобы это так уж сильно ее беспокоило. Она привыкла к своей коляске, к своему телу и попросту не представляла себя стоящей на двух ногах. Иногда Наташа говорила: «У всех людей две ноги, а у меня — ноги, руки, колеса — шесть!», и звонко смеялась, откидывая голову назад и улыбаясь так, что морщился нос. На самом деле, этот нос беспокоил ее куда больше ног. «Мам, ну ты посмотри на меня! — говорила Наташа в те краткие часы, когда ее мама была дома и не спала. — Это же не нос, это... рыба-капля!». К тому же, когда она смеялась, он просто отвратительно морщился. Поэтому нос был поводом для непрекращающихся страданий. Еще Наташа страдала от одиночества. Она находилась на домашнем обучении и почти не общалась со сверстниками. Конечно, у нее был компьютер, были социальные сети и множество знакомых в них, но все это плохо заменяло живое общение. К тому же, Наташе приходилось скрывать, что она — колясочник. Почему-то, стоило кому-то узнать об этом, как начинались странные метаморфозы в поведении. Словно ее коляска отгораживала от людей и марки, и море, и фотографии, и книги о приключениях, оставляя только ее ноги. Нет, конечно, Наташа была не против рассказать, как она передвигается по квартире и по улице, смотрят ли на нее (тем более, что действительно смотрели, и это очень раздражало), и в сотый раз ответить, что нет, хирургическое вмешательство, к сожалению, невозможно, врачи сделали все, что могли, бла-бла-бла, бла-бла-бла... Но все-таки, когда стандартный набор вопросов звучал уже в сотый раз, он не мог не раздражать. «Хоть FAQ составляй», — сердито сказала бы Наташа и сморщила свой большой нос, если бы, конечно, знала тогда, что такое FAQ. Но Наташа страдала от одиночества далеко не так сильно, как могла бы. По сути, ей не хватало только общения со сверстниками, как и любому подростку. Все остальное с лихвой замещал ей дядя Дима. Дядя Дима жил в их доме этажом выше Наташи, но они не встречались с ним до самых ее одиннадцати лет. Лишь иногда Наташа видела дядю Диму, высокого, немножко нелепого, с пушистыми кудряшками цвета темного пепла, в окно. Он живо беседовал с кем-то из других соседей, улыбался, жестикулировал своими тонкими живыми руками, иногда размахивал ими, как ветряная мельница, и случайно попадал собеседнику по носу, поспешно и многочисленно извинялся и продолжал чуточку тише. Наташе отчего-то нравилось наблюдать за этой жестикуляцией и мимикой, которую неплохо можно было разглядеть с ее второго этажа. Иногда дядя Дима словно бы чувствовал ее взгляд на себе, поднимал голову — и они встречались глазами ровно на пару мгновений, прежде чем Наташа, сгорая от стыда, что подсматривала за человеком без его ведома, скрывалась за занавеской. Но в эти пару мгновений она всегда видела улыбку в его спокойных мудрых глазах. Дяде Диме было то ли сорок два, то ли пятьдесят два, точно сказать почему-то никто не мог. Так же никто не мог точно сказать, кем он работал, и поэтому бабушки у подъезда звали его тунеядцем: ведь он не просыпался ежедневно в семь, не тащился в офис, проклиная все на свете самыми черными словами... Он переводил с французского (и еще немного с английского и итальянского) и занимался репетиторством по этим языкам и по литературе; иногда его приглашали в университет вести лекции. Из его квартиры часто доносились звуки джаза, песен Джонни Кэша, Марлен Дитрих, мюзиклов на французском и иногда — Бетховена и Шопена. Наташа любила слушать их еще в детстве: мама много работала, чтобы прокормить ее, и девочка почти все время была дома одна, а звуки музыки позволяли не чувствовать себя такой брошенной. Наташе нравилось еще прислушиваться к тому, что делает сосед наверху: вот, например, заскрипели половицы — значит, он или пританцовывает по комнате, или меряет ее шагами, что-то разучивая. Тогда Наташа недоумевала: что может учить пятидесятилетний мужчина, но дядя Дима всегда в шутку звал себя вечным студентом. Иногда, выезжая на балкон, Ната находила там на столике с цветочными горшками бумажного голубя, упавшего из квартиры наверху, и такие дни неизменно становились для нее праздничными. «Так что, — позже смеялась девочка, — ты бессознательно присутствовал в моей жизни намного раньше, чем сознательно!», а дядя Дима посмеивался и ерошил ей волосы: «Неужели ты думаешь, что твои цветочные горшки обладают таким удивительным магнетизмом для бумажных птиц, твое высочество?..» — и глаза его хитро поблескивали... Наташа краснела, как спелый томат, хохотала, морща свой большой нос, и била его по плечу: «Так ты все продумал, хитрый ты котяра!» — «А как же!» Так или иначе, настоящее их знакомство состоялось осенью, стылым, холодным октябрем, в парке. Скверный выдался день... Завидев утром яркие блики по лужам, Наташа захотела прогуляться, попрощаться с последними теплыми деньками. Надела любимый яркий берет в радужную расцветку, обмотала шею пестрым шарфиком и, подпевая музыке в плеере, направилась на прогулку. Все началось с пустяка: плеер сел. Ната расстроилась, но пожала плечами и поехала дальше. Ей хотелось добраться до кондитерской и купить любимых шоколадных пирожных. На нее, конечно, оборачивались прогуливающиеся люди: молодые пары, матери с детьми, пожилые... Ната морщилась, незаметно сжимала тонкие пальцы, но старалась улыбаться и представлять себя суперзвездой. «Мам, смотри, девочка на коляске!» — «Не смотри на нее, зайчик, она заразная...» Это слово ударило неожиданно сильно: да с какой радости заразная-то?! Сильнее стиснулись пальцы... Успокойся, Натка, ты сильная, ты этого даже не слышала... Дети — они только дети... Мелкие крысеныши... Фух, выдох... Все нормально. Смотри на солнце, вон, какое яркое, ты его еще полгода почти не увидишь. И листья, разноцветные, полыхающие оранжевым пламенем... Эти-то листья и сыграли с ней злую шутку. Засмотревшись на них, на веселое, словно чисто вымытое, синее-синее небо, Ната не заметила колдобины, и коляска ее перевернулась. Девочка шмякнулась прямо в грязь. Болезненный вскрик, сердитое шипение: больно и жутко обидно, она теперь выглядит, словно чучело, но, в общем-то, ничего страшного, она падает не первый раз. Приподняться на локтях и осторожно подползти к коляске, благо, ее не придавило, иначе пришлось бы просить о помощи... Эй! Какого... Неподалеку стояла группа молодых людей. Спортивная засаленная одежда, банки пива, семечки в горсти — классическая картина. Один из них, особо веселый, пинком отшвырнул ее коляску подальше, прямо на край громадной лужи, и теперь с любопытством наблюдал, как она выпутается из ситуации. Натка побагровела от злости и обиды. Комок подкатил к горлу. Задыхаясь от злого отчаяния, девочка сосредоточенно ползла к чертовой луже. Чуть кривоватые, но острые зубы сердито впились в пухлую нижнюю губу, на глаза от обиды наворачивались злые слезы. Ей хватило ума не говорить ничего вслух, но про себя Натка припомнила все «тихие незлые слова», какие только знала. «Не смотри на них, — приказывала она себе, — просто не смотри, их не существует. Мне не нужны проблемы. — Девочка судорожно дернула горлом, как-то разом вспомнив все новости в интернете, по телевизору, в газетах об избитых инвалидах, и, несмотря на капельки пота на лбу от нагрузки, ей резко сделалось зябко. — Вот именно, блин! Поэтому не смотри! Черт, ненавижу вас! Никогда больше этим путем не пойду! Ненавижу, ненавижу!» Очень осторожно, боясь, что коляска в любой момент может опрокинуться и уйти под воду, Натка притянула к себе верного двухколесного друга и бережно поставила вертикально. Фууух, получилось... Теперь осталось только забраться. Да прекратите вы ржать! Смешно вам, да?! Смешно?! Попробуйте так же здесь поползать! Вот черт, все пальто вымарала... Мама рассердится: пальто чуть не на последние деньги куплено, не могла поосторожней, что ли?! От злости движения девочки сделались нетерпеливыми и резкими. А берет — любимый, в радужную полосочку, подаренный на день рождения доброй тетей Глашей из четвертого подъезда, собственноручно ею связанный, первый подарок на день рождения не от матери — и без того держался на левом ухе... Хлюп! — и он скрылся под водой. Грянул хохот в пять мужских глоток. Брызнули из глаз горячие слезы... Дрожа и рвано всхлипывая, Ната поспешно крутила колеса прочь от злосчастного места, почти ничего перед собой не видя. Холодными, дрожащими руками стирала с лица слезы, размазывая по нему грязь. «Успокойся, — уговаривала себя, и даже в мыслях голос ее срывался, — этого не было, вообще, вот прям вообще не было, понятно? Просто ты упала, бывает, и никто над тобой... не смеялся... ну, берет потеряла, подумаешь... — болезненный ком скрутился в груди от этой мысли. — Все н-нормально. Все хорошо. Я сейчас доеду до кондитерской и куплю много-много шоколадных пирожных. И все съем прям сегодня! Я заслужила». Но кондитерская оказалась закрыта. Наташа не плакала больше, хотя очень хотелось, но ощущала себя так, словно на плечи ее, и без того худенькие и тонкие, взвалили огромный мешок тяжелых камней. Безжизненно глядя куда-то перед собой, девочка покатила коляску куда-то, сама не зная куда, и колеса привезли ее в парк. Парк пламенел последними оранжевыми всполохами. Обычно Наташа любила столь яркие краски, но сейчас лишь окинула рыжие гривы деревьев безжизненным взглядом и покатилась дальше, мимо матерей с маленькими детьми, парочки влюбленных, нескольких пенсионеров, выползших погреться в последних солнечных лучах... Неосознанно она искала уединения. И в итоге забилась в самый угол парка, на берег огромной лужи, в которой отражалась яркость небесной глади. Вода шла тихой рябью под зябким ветром, и созерцание ее успокаивало. Мешок камней на спине никуда не ушел, но к его тяжести Ната привыкла. Вода продолжала тихонько колыхаться, ветер морозил незащищенные уши, Ната начала покрываться зябкими мурашками и уже думала махнуть на все рукой и отправляться домой, как вдруг по ярко-синей глади с прохладным серебром ряби к ней поплыл бумажный кораблик. Самый обычный бумажный кораблик из тетрадного листа, даже, кажется, исписанного. Аккуратно и ловко сделанный, залихватски раскрывший борта навстречу приключениям, кораблик чуть покачивался и упорно плыл прямо к ней. Ната изумленно взбежала глазами по лесенке ряби, думая обнаружить на другом конце лужи пару детей, но там стоял дядя Дима — высокий, кудрявый и улыбающийся с безграничным теплом. — Привет, принцесса! — Он махнул ей рукой и опустился на корточки. В проворных руках шуршал еще один тетрадный лист, ловкие пальцы привычно и сноровисто складывали другую фигурку. Ната с любопытством подалась вперед, глядя на мужчину блестящими глазами. Еще один кораблик, и еще, еще — ловко, быстро, привычно, раз-два-три, и вот уже по луже плавает настоящая флотилия! Дядя Дима негромко засмеялся, глядя на ее преобразившееся лицо, и пошел в обход, чтобы не потопить кораблики, и Наташа оценила его благородство. Он ласково спрашивал, что с ней случилось, и где она потеряла берет. Внимательно выслушивал сбивчивые ответы. Протянул ей слегка потрепанной носовой платок, когда ее голос зазвенел от не переваренной еще обиды, и на ресницах вновь показались слезы. — П-простите... я вечно п-п-плачу... — пробормотала она, заикаясь. — Я сейчас ус-успоко-успокоюсь... Дядя Дима нахмурился и осторожно приобнял ее за плечи. Его рука была теплой и пахла сургучом, моделями кораблей и чернилами; пахла приключениями, закованными в страницы, форзацы и переплеты. — Не извиняйся за то, что испытываешь эмоции, — сказал он негромко, но твердо. — Поплачь. Все хорошо, просто поплачь. И она неуклюже, потому что мешала коляска, уткнулась лицом ему в грудь, утонула в запахе чернил, бумаги и чуточку старомодного одеколона — и долго-долго плакала, всхлипывая еще громче, когда теплая ладонь раз за разом ласково проводила по ее спине. Где-то в глубине души царапался стыд: да что ты разревелась-то, велика беда, упала, подумаешь! Но дело было не только в пережитой обиде. Наташа выплакивала все те разы, когда душила слезы в зародыше; когда сковывала их показным равнодушием и отрешенным покоем; когда она думала или ей говорили «ну хватит плакать» в тот миг, когда она еще не готова была успокоиться; за все влажные слюнные следы на подушке, когда она впивалась в нее зубами, за все розовые полумесяцы и вспухшие розовые следы на бледной коже безжизненных ног, за ноющую покалывающую боль в ладонях — за все это. Потому что иногда это безумно важно — выплакаться кому-то, от кого пахнет чернилами и старомодным одеколоном, в грудь, и чтобы тебя никто не останавливал. Ладонь дяди Димы размеренно скользила по ее спине. Иногда он наклонялся и легонько целовал ее в висок, бормоча что-то бессмысленно-успокаивающее. Наташе нравился теплый шорох его дыхания рядом с ухом. — Пойдем, принцесса, — мягко произнес дядя Дима, когда она немного успокоилась. — Я тут знаю поблизости кафе, и что-то мне подсказывает, — он замер, словно к чему-то прислушиваясь, с поднятым кверху пальцем, — что тебе понравится тамошнее мороженое. Па-а-аехали! Наташа тепло улыбалась, позволяя ему катить коляску, куда вздумается, и доверчиво поглядывала наверх, на его лицо, в мягкий блеск голубых глаз, похожих на огромные лужи, влажно отражающие высокое, чистое небо. А потом было вкусное ванильное мороженое с шоколадной крошкой и теплая улыбка, и беспокойные руки, то сжимающиеся в замке, то складывающие из салфеток диковинные фигурки... — Смотри, похоже на цветок? — спрашивал дядя Дима, протягивая ей салфетку. — А из этого я пытался сделать... эм... я забыл, что я пытался сделать, но, надеюсь, оно миленькое! Они рисовали на салфетках барашков для тысячи Маленьких Принцев, дядя Дима процитировал ей целый отрывок из книги на французском, и Наташа слушала, завороженная, глядя на него влюбленными глазами. Он был добрый, живой и обаятельный, он улыбался мягко и чуточку робко, а его волосы были похожи на сумрачные весенние облака, а глаза — на влажное весеннее небо. Глядя на дядю Диму, Наташа думала, что все поэты и писатели разом ошибались, думая, будто весна — девушка со звонким хохотом и цветами в волосах. Весна — это дядя Дима, рассеянный и улыбчивый, живой и добродушный, любящий французские мюзиклы и импрессионизм. «Не знаешь, что такое импрессионизм?! — возмутился дядя Дима. — Ну все, твое высочество, ты напросилась. На выходных идем на выставку, и даже не думай меня отговаривать!» Наташа счастливо рассмеялась. Ей казалось, что она бы пошла за ним куда угодно. У нее, замкнутой, мучительно непривычной к живому человеческому общению, появился друг. И чувство это пьянило, как запах оттаявшего по весне неба. Домой они вернулись вечером. Дядя Дима сам помог забраться на второй этаж, поставил прямиком перед дверью и наклонился над ней, опираясь на подлокотники. Теплый взгляд коснулся ее лица, мягкая улыбка легонько тронула губы. Наташа откинулась на спинку инвалидной коляски, вглядываясь в его лицо. Дядя Дима был совсем не красив: огромный нос в гигантских порах, опущенные уголки глаз, старческие морщинки, в особенности глубокие, волнообразные, на лбу, тяжелые веки, но какое все это имело значение, если он мягко улыбался тонкими губами в крошечных трещинках, а глаза светились такой добротой?.. — Ну, что, принцесса?.. — Он легонько тронул ее нос пальцем. — Все хорошо? Она засмеялась и порывисто обхватила руками его шею, уткнувшись в нее лицом. От него теперь пахло вечерней осенней сырой свежестью и все теми же чернилами и сургучом, а еще немножко — французским одеколоном, и Наташа вбирала в себя его запах нежно и осторожно, словно тихонько тянула шелковую нить, боясь, что она порвется. — Спасибо Вам! Огромное! — сказала Наташа, а ее сияющие, умытые давними уже слезами глаза, сказали вчетверо больше. А назавтра они действительно пошли на выставку импрессионизма. Весь вечер дядя Дима вел себя с ней как с настоящей принцессой: заказал для них такси, помог сесть и вылезти оттуда, галантно открывал для нее все двери, называл на «Вы» и «прекрасной мадемуазель», говорил комплименты по-французски (Наташа стыдливо боялась, что говорит он какие-нибудь глупости вроде списка продуктов для жульена, но ужасно хотелось верить, что дядя Дима не способен на обман) и вовсю рассказывал об импрессионизме. По дороге домой он попросил таксиста остановиться, вышел и вернулся с огромным букетом свежих ирисов — где, как он достал их поздней осенью?! Наташа захлебнулась восторгом и порывисто притянула его к себе за галстук, расцеловала в обе щеки — он смущенно смеялся, закинув голову назад, и снова и снова ерошил ее жестковатые волосы... Наташа бережно ухаживала за букетом: каждый день меняла воду, подрезала стебли, но цветы, конечно, завяли. Как хорошо, что один цветок Ната сразу заложила между страниц «Маленького принца», и тот сохранился на долгие-долгие годы. Надо сказать, что матери Наташи поначалу очень не нравилась дружба одинокого чудаковатого соседа с ее дочерью. Мало ли, что у него на уме? Услышав об ее подозрениях, Наташа возмутилась до глубины души. «Дядя Дима хороший! — кричала она, как кричат все подростки, возмущенные посягательством на их свободу. — Ты ничего не понимаешь!», но все же, оказавшись в квартире у дяди Димы после этого разговора, чувствовала себя неуютно. — Дядь Дим, а дядь Дим?.. — настороженно окликнула она, перебирая пальцами тонкую нитку жемчуга, которую он дал ей посмотреть. — А... Вы вот со мной уже месяца два как общаетесь, почти каждый день... Он улыбнулся чуточку виновато, словно прося прощения за назойливость, и уже за эту улыбку Ната готова была забыть все мамины подозрения. Неужели он впрямь думает, что надоедает ей? Ей, одинокой девочке-инвалиду?.. Ната не любила думать так о себе, но от правды ведь не отвертишься. Да, инвалид. Да, одинока. То есть... Была. Была одинока. — ...скажите... а почему Вы это делаете? — Настороженность в ее голосе сменилась надеждой. Только бы не из жалости. Только бы ему хоть чуточку было с ней интересно. Дядя Дима ответил открытой и легкой улыбкой. — Каждому человеку нужен друг. Тебе нужен, мне тоже... — Он чуть повел плечами, словно пиджак на них вдруг сделался тяжелее, и принялся пощелкивать пальцами и постукивать ногой в легком беспокойстве. — Я... одинок, Ваше Высочество. У меня была жена, но наш брак распался, и мы развелись. Дети были тогда совсем маленькими, сейчас они все живут в другом городе, и я их почти не вижу. Я им чужой, они мне — взрослые, далекие — тоже. За отцов они считают других мужчин. Присылаю им открытки и надеюсь, что все у них хорошо... У меня только и есть, что работа да мюзиклы на французском. А это мало, Ваше Высочество, особенно когда тебе пятьдесят два, и ты начинаешь задумываться о смерти. Она чуть вздрогнула, испугавшись: при ней впервые кто-то заговорил о смерти так легко и естественно. Позже, когда спала с глаз пелена первой дружеской влюбленности, Наташа поняла, почему дядя Дима и его жена расстались. Поначалу она представила его супругу как стервозную девицу, которой были нужны только деньги, но затем, видя ее фотографии, складывая картину их брака из нечастых рассказов дяди Димы, она поняла: дело не в меркантильности, не в стервозности, а в том, что дядя Дима — идеальный человек для студенческой романтики, для первой нежной любви, но строить быт с ним совершенно невозможно. Он рассеян, упрям, он живет в своих книгах, музыке, вечной учебе и высоком влажно-весеннем небе, он говорит об импрессионизме и Шопене, когда ты хочешь обсудить самые простые житейские бытовые вопросы. Наверное, — не без грусти думала Ната, — он был плохим мужем... Делает ли это его плохим человеком?.. Или плохой муж, плохой отец — не значит «плохой человек», и наоборот?.. От этих вопросов начинала побаливать голова. Она не знала и, честно говоря, не очень-то хотела об этом думать. Если дядя Дима был плохим мужем — что ж, так тому и быть, она принимает его недостатки. И все равно он остается для нее самым лучшим. А как ему не остаться? Ведь он каждый день находил для нее время. Они гуляли — хотя бы до магазина, если времени было в обрез — разговаривали или просто молчали, вместе глядя в одном направлении. Они обсуждали книги. Они пели в два голоса, одинаково ужасно фальшивя. Они вместе украшали к Новому Году его одинокую квартиру, а потом Наташа чуть ли не силой затащила его праздновать Новый Год к ней и матери, и украшения оказались бесполезны. Они учились вместе вязать: у дяди Димы получалось криво, а у нее — хорошо, и на все дни рождения потом она дарила ему собственноручно связанные узорчатые шарфы, береты и варежки; они фехтовали на спицах, однажды чуть было не повыкалывали друг другу глаза, испугались, а потом хохотали, как сумасшедшие. Они желали друг другу спокойной ночи условным стуком в пол или потолок, а если совсем-совсем не было времени, то оставляли друг другу письма на лестничной клетке, и так — многие недели, месяцы, годы... Он учил ее французскому языку. Дважды в неделю они устраивали дни французского и говорили только на нем. Сначала, конечно, Наташу это доводило до отчаяния: я ничего не понимаю! Можно хотя бы помедленнее, ну дядь Дим! Тот немного сбавлял темп, но на русский не переходил. Наташа злилась, под вечер уже ненавидела и французский, и французов, и Францию, но... — Ва-аше Высочество? — лукаво протянул за спиной знакомый голос. Наташа промычала что-то неопределенное, не отрывая взгляда от страниц книги. — А что Вы делаете? — Читаю. — А что Вы читаете? — Гюго, «Собор парижской Богоматери» в оригинале... Я уже говорила, что Фролло — больной на голову?.. Пару секунд она еще не понимала, почему он смотрит с такой смесью веселья и гордости в глазах, а затем осознала — и, изумленная, смущенная, растерянно захлопнула книгу, вцепилась руками в обложку: неужто и правда читает?! В оригинале?! Гюго?! Это же безумно сложно! А все те французские дни, и ее терпеливый, никогда не унывающий, добрый учитель... Они вместе ходили на те самые французские мюзиклы — множество, множество постановок, как он только умудрялся доставать билеты? — Ты слышал, нет, ты слышал, как она пела?! Просто... Ах! — восторгалась Наташа, спеша дальше по мокрому бульвару навстречу холодному дождливому вечеру, в котором вовсе не было холодно. — Ваш словарный запас такой, как подобает принцессе, — беззлобно посмеивался он, привычно обнимая ее плечи и ненавязчиво скользя по волосам горячей рукой. — Эй, ну не смейся, сам-то перед ней все слова растерял от восторга! Но ты только вспомни! Ее Ave Maria... Ах! Нет, все-таки надо было купить букет побольше. — А вот тут я с тобой полностью согласен! И ледяной дождь кропил их головы, но от разговоров, от смеха, от пережитых впечатлений вовсе не было холодно. И все же, вернувшись домой, дядя Дима решительно сделал из нее рулет из одеяла и вручил огромную кружку ромашкового чая. «Ты бы тоже попил...» — осторожно заметила она. Он отмахнулся, улыбаясь, но она настояла: ведь простынет же, дурь-человек! — и они сели пить ромашковый чай вместе и болтали обо всем подряд, а потом — просто сидели рядом, глядя куда-то в стену осоловевшими глазами. Дядя Дима ходил для нее в кондитерскую, когда она болела или просто не хотела выходить на улицу. «Уверен? Может, я сама схожу?» — спрашивала она немножечко вяло, но искренне виновато: ну вот еще выдумала, гонять пожилого человека за несколько кварталов! «Да ладно тебе! — смеялся он. — Не совсем же я дряхлый!», а как-то вдруг наклонился к ней и заговорщицки подмигнул: «А учись-ка лучше сама готовить пирожные? Я тебе даже кулинарную книгу куплю — хочешь?» И она действительно потихоньку училась готовить. Поначалу получалась, конечно, та еще гадость, но дядя Дима героически давился ею, запивая огромными стаканами молока, и показывал два больших пальца: отлично! Продолжай в том же духе! И как-то незаметно он начал брать с собой ее пирожные в университет, чтобы перекусить между парами, и там эти пирожные у него стали просить его студенты, и Натке приходилось печь целые противни. «Хоть кондитерскую открывай», — возмущалась она шутливо... ...он первым зашел в только что открытую кондитерскую и широко улыбнулся: «Здравствуйте, барышня! Мне, пожалуйста, шоколадное пирожное с кремом!» — и она, волнуясь, безумно смущаясь, сказала, что для него пирожные всегда будут бесплатными, потому что он — самый преданный, самый первый ее посетитель... Конечно, ничего не шло так гладко, как вспоминалось Наташе потом, спустя долгие годы. Будучи подростком, она, бывало, обижалась на него из-за пустяков, казавшихся ей проблемами мирового масштаба, даже плакала или клялась себе никогда больше не приходить к нему, но дядя Дима — мудрый, добрый, вечно улыбающийся дядя Дима! — никогда не позволял ее подростковой обиде на весь мир встать между ними по-настоящему. Сколько бы она ни плакала и ни ненавидела его бутафорской подростковой ненавистью, даже в те дни, когда они не общались вовсе, в глубине души она всегда знала: его беспокойные, чуткие руки в сизой сеточке выпуклых вен всегда готовы раскрыться для нее в долгом и теплом объятии, а если он сам вдруг придет к ней с чем-то серьезным, если она хоть краем уха услышит, что ему плохо — понесется к нему, сломя голову, вмиг позабыв про все обиды. Дядя Дима многое значил для нее, но главным во всей жизни не был. Наташа продолжала общаться со сверстниками в интернете. Вместе с дядей Димой они выбирали ее подругам по переписке из других городов красивые открытки. Порой приходилось обойти весь город, чтобы отыскать что-нибудь подходящее: в книжных магазинах продавали усыпанную блестками банальщину, а про почту лучше даже не вспоминать. Дядя Дима демонстративно вздыхал и говорил, что им стоило бы родиться где-то в начале двадцатого века, пить крепкий черный кофе с Ахматовой и эмигрировать затем в Париж. А однажды Наташа познакомилась в интернете с одним парнем, чьего имени ей болезненно не хотелось даже вспоминать долгие годы вперед, и все-таки она помнила. Денис казался ей воплощением совершенства. Симпатичный, увлекающийся Бродским и старым хорошим роком, улыбчивый и милый в общении, подаривший ей на Новый Год «Дневник Анны Франк»... Под бой курантов семнадцатилетняя, горячо, по самые уши влюбленная Наташа загадала желание: увидеться со своим новым другом. Почувствовать на губах тепло его поцелуя. Спустя некоторое время ее желание осуществилось: Денис приехал к ней на день рождения. Ворвался в квартиру с широкой улыбкой, пахнущий морозным воздухом, с блестящими снежинками на крутых русых локонах... Наташа не могла прийти в себя от восторга, оторвать пальцы от его рук. Она смотрела на гостя восторженно блестящими глазами и дрожала всем телом от неудержимой радости, счастливого смеха, задавленного где-то в горле. Денис приехал на неделю, и они проводили вместе круглые сутки. Гуляли по парку, где раньше Ната любила гулять с дядей Димой, но как тут помнить о дяде Диме, когда твою руку сжимает горячая ладонь, и кто-то смотрит на тебя ласковыми карими глазами?.. Денис угощал ее вкусным кофе, нежно стирал с верхней губы коричневую приятную на вкус кайму... Сцеловывал ее мягко и осторожно, бережно обнимая ладонями ее щеки... И, волнительно дрожа в плену первого своего поцелуя, Наташа все равно ощущала что-то остро-неправильное. Его губы... Они были какими-то... Вялыми? Холодными? Безжизненными? Ох, это все глупости, он просто замерз, конечно, у него холодные губы! Я все придумываю, а он хороший, он, он самый лучший, он любит меня — ведь любит, правда?.. Денис уехал, как и обещал, через неделю, но они продолжали общаться в интернете. С каждым днем его сообщения становились короче и суше. Порой он мог часы просиживать «в онлайне», и так ей и не написать. Отделывался смайликами и смешными картиночками... «Что происходит? — жестко написала она. — Я тебе наскучила?» Спустя полчаса, когда он ответил, Наташа билась и рыдала, с головой накрывшись пледом, словно в тщетной попытке спрятаться от всего на свете. Денис был очень вежлив и, кажется, испытывал искреннюю вину за то, что пишет, но сути слов это не отменяло: он был с ней из жалости. «Нет, сначала ты мне очень понравилась просто как подруга, но потом... ну, я же понимал, что у инвалида не будет особых возможностей с кем-то встречаться. Я боялся, что ты что-то с собой сделаешь, да и вообще... не хотел обижать». Трясущимися пальцами она написала в ответ: «Ты понимаешь, что сейчас обидел меня намного сильнее?» — и, не дожидаясь ответа, занесла его в черный список. Она не хотела ни слышать его, ни видеть — ничего. Вскоре завибрировал телефон, начали поступать смски... Наташа в раздражении швырнула его в кресло в углу комнаты: катись ты к черту, слышишь, Денис?! Мне не нужна жалость! И, черт, это не потому, что я такая гордая, это потому, что я хотела, чтобы меня любили по-настоящему! Она не помнила, сколько слезинок успела стереть со щек, прежде чем все еще дрожащей рукой постучала в потолок условным стуком, но зато очень хорошо запомнила теплые руки, сомкнувшиеся вокруг ее плеч и легкий аромат горького шоколада, окутавший ее с головы до ног. Позже он принесет ей плитку, распечатанную сегодня, и солжет, что не любит, а вот ей такой нравится, и она разделит плитку пополам, ненавязчиво оставив себе тот кусок, который уже подъеден. Как и тогда, в парке, шесть лет назад, он молчал и поглаживал ее по спине, позволяя и даже приглашая выплакаться. Наташа всхлипывала, пачкая на его домашнюю клетчатую рубашку слезами, дрожала всем телом, городила что-то бессвязно-обрывочное, шмыгала распухшим покрасневшим носом... Эта трагедия была куда большей, чем потерянный берет и компания ржущих жеребцов поодаль, и успокоиться Наташа не могла долго. Но больше не извинялась за слезы: дядя Дима приучил, что в слезах и боли нет ничего плохого. Поэтому она и позвала его вместо того, чтобы позвонить маме на работу: знала, что дядя Дима будет обнимать и ждать, пока она успокоится, а мама... Об этом лучше даже не думать. Мама не любит слез, мама сама никогда не плачет. Так же бессвязно, как она жаловалась, он утешал. — Ну тише, тише, — бормотал чуть слышно, вплетая голос в мягкую тишину, запуская в ее волосы теплые пальцы. — Ну хорошая моя, маленькая... cheri*... вот так, поплачь, все хорошо, маленькая... принцесса, Ваше Высочество... cheri... Ей вдруг захотелось вишни*, и жалкая, нервная улыбка дернула опухшие губы. Дрожа всем телом, Наташа чуть отстранилась из теплых рук и стерла слезы с пылающих щек неожиданно ледяными руками. Взглянула угрюмо, болезненно: — Дядь Дим?.. Словно пытаясь спрятаться от горьких слов, написанных ей по-русски, она перешла на французский. — Да, Ваше Высочество? — он подхватил игру. Наташа стиснула на подоле рубашки дрожащие руки. — А... М-меня всегда будут «любить»... из жалости? Она, семнадцатилетняя, вдруг вновь почувствовала себя ребенком, и большой, сильный взрослый, обнимающий ее так надежно, вновь мог ответить на все вопросы. Дядя Дима вновь приобнял ее за плечи и легонько стер с лица остатки слез тыльной стороной руки. — Тебя ведь другое интересует, принцесса. «Достойна ли я любви не из жалости», да? Она всем телом вздрогнула и, вскинув на миг острый и горький взгляд, обессиленно опустила голову. — Достойна, — ответил он твердо. — Я люблю тебя. Не так, как будут любить твои мужчины, конечно, но я люблю тебя очень сильно. И вот честное слово, Натка! Будь у меня взрослый сын, приведи он тебя, как свою девушку, ко мне знакомиться, я бы ему сразу сказал: бери ее в жены, пока не увели! Слышишь? Она хрипло засмеялась, и глаза ее, умытые слезами, засветились доверием и надеждой. Дядя Дима ободряюще улыбнулся и крепче стиснул руки на ее плечах. — Натка... Тебе еще встретится множество прекрасных, удивительных людей. «Один уже встретился», — подумала она, зарываясь носом в его рубашку на теплой груди. — Они будут любить тебя. Доверять тебе, делить с тобой горе и радость. Дружить с тобой. У тебя ведь куча подруг по интернету, так? Они же любят тебя. Не из жалости. Думаешь, один придурок их всех перечеркнул? — Наташе даже захотелось засмеяться: и правда, вот дурочка, как она только могла такое подумать! — Утри слезы, принцесса. Ты достойна не только любви, — в тепле, наполнившем голубую прохладу его глаз, можно было и хотелось утонуть, — а всего самого лучшего на этой земле. Честное слово! Именно этот разговор вспоминала Наташа все последующие дни: сначала — чтобы справиться с горьким комом, то и дело встающим в горле каждый раз, когда она вспоминала о Денисе; затем — чтобы подбодрить себя, убедить, что она не будет одна всю жизнь, что уж там, она уже не одна! И она всего добьется. И все обязательно будет хорошо. И когда-нибудь много лет спустя она будет сидеть со стареньким дядей Димой, такой же старенькой (но все-таки чуть моложе) мамой на кухне большой красивой квартиры, купленной на ее деньги, пить чай с шоколадными пирожными из ее кондитерской и вспоминать все давнишние неприятности как что-то пустяковое и нелепое, давным-давно отболевшее и пережитое. Сбылось ли это? Наташа закончила школу. Дядя Дима стоял, улыбаясь, под проливным майским дождем в насквозь промокшем смокинге, мама торопливо стучала каблуками: хотела закрыть зонтом, ворчала, что мог бы и сам взять, видел, что с утра на небе ни единого голубого клочка. Наташа счастливо смеялась, глядя на них, таких родных и таких непохожих. Некстати вспоминалось, как в детстве она очень хотела, чтобы дядя Дима с мамой поженились, и он по-настоящему стал ей отцом, а теперь отчетливо понимает, что у них нет ничего, ну ничегошеньки общего, и терпят они друг друга только потому, что оба любят ее. А она, глупая, из-за Дениса переживала! Зачем ей все Денисы мира, если дядя Дима стоит, улыбаясь, под проливным дождем, а мама держит его под локоть?.. Она пошла на факультет иностранного языка. Учеба давалась легко: французский за семь лет успел стать для нее вторым родным языком. Не желая терять время, девушка уже на втором курсе открыла свою кондитерскую. Дело шло трудно: приходилось не спать ночами, зашиваться с тоннами бумажной работы, изматывать себя до предела. Дядя Дима, ничегошеньки не смыслящий в бизнесе, поддерживал морально, а мама помогала советом и делом. Тот вечер, когда она, всегда раздражительная и не любящая лишний раз проявлять нежные чувства, обняла ее, почти спящую на кипе бумаг, со спины и негромко шепнула, что очень ею гордится, был одним из самых счастливых в жизни Наташи: она-то думала, что мама, властная и пробивная, считает ее неудачницей. Несколько лет после окончания университета были для нее самыми светлыми. Клиенты радовали искренними улыбками, кондитерская приносила неплохой доход, а если и выдавались «голодные месяцы», то Наташа перебивалась уроками французского. С дядей Димой они виделись реже прежнего: Ната переехала от матери и жила одна, но общение не прекращалось: они созванивались каждый день, а если не удавалось встретиться, то по-прежнему писали друг другу письма, теперь на французском — для практики. У Наташи было даже несколько романов. Какие-то завершались по ее инициативе (первый раз было ужасно страшно бросать: а вдруг больше никто на меня не посмотрит?.. — но она вовремя вспомнила памятный разговор после расставания с Денисом и решительно поставила точку), некоторые мужчины оставляли ее сами, но ни разу причиной разрыва не была коляска. Наташа не слишком зацикливалась на личной жизни, благо, мать, единожды обжегшаяся, ничего от нее не требовала. Куда важнее был новый рецепт пирожного, хорошая книга и долгий теплый разговор со старым другом по телефону. Старым... Спустя несколько лет, когда Наташе было уже около тридцати, с неба вместо чистого, сладкого снега радости полетели хлопья гари — горе. Одно за другим. Слегла с инфарктом мама. Спасли, но ее парализовало от шеи. Один инвалид ухаживал за другим. Дядя Дима помогал всем, чем мог, почти все заботы о матери он взял на себя. Обе женщины плакали: мать Наташи — от бессилия, оттого, что ей отвратительна была такая жизнь; сама Наташа — оттого, что ничем, ничем не может ей помочь. Закрывала руками лицо, рыдала, отвернувшись к стенке... Дядя Дима привычно обнимал за плечи — она отталкивала, хрипела: «Иди, поспи, ты устал...», терзаемая виной за то, что вынуждает его, и без того устающего, заботиться еще и о себе. Но отчаяние накатывало слишком сильно. Наташа старалась быть сильной: улыбалась, готовила им каждый день вкусные сладости, покупала подарки; зачастую, подъезжая к дому, надолго застывала, чтобы собраться с духом и войти, улыбаясь и что-нибудь рассказывая на ходу... Она плакала очень редко и каждый раз — снова — винила себя за слезы. Мама безмерно помогала ей с бизнесом. Без нее все быстро пошло прахом. Кондитерскую пришлось закрыть. Постоянные клиенты искренне сожалели, некоторые даже оставили ей свои данные, и Наташа долго еще готовила для них любимые сладости за деньги, но факт остался фактом. Денег стало еще меньше. Наташа и дядя Дима набрали учеников, переводили ночами, засыпали, обессиленные, под утро — все, чтобы по-прежнему содержать маму. «И почему ты до сих пор не бросил нас? — измученно спрашивала она у дяди Димы, семидесятилетнего, седого, с дрожащими руками и мутью в когда-то весенне-чистых глазах. — Мы ведь тебе никто». Он отвечал по-французски: «Мы в ответе за тех, кого приручили, — хмурился строго, — и не говори больше таких слов!» Они много работали. Они почти не спали. Мама Наташи много плакала, ненавидя себя за то, что стала для них обузой, виня себя за разрушенный бизнес дочери. Мама и дядя Дима умерли с разрывом в несколько месяцев. Наташа плохо помнила это время. Сначала второй инфаркт свалил маму. Похороны пришлись на светлый, снежный день, алые розы, ее любимые цветы, пламенели на пушистом снегу. Наташа беззвучно плакала, катились по лицу горячие крупные слезы. От отчаяния хотелось биться головой о стену, выбивая из нее осознание произошедшего. Мама, мама, мамочка! Как же так?! Ведь ты же... ты же — вечная! Неистребимая, сильная, жесткая, ты же... ты не можешь, ты... Наташа зажимала себе рот руками, душа истерику. Слезы замерзали у нее на щеках. Руки дяди Димы на рукоятках коляски ощутимо тряслись. Через несколько месяцев она, едва-едва оправившаяся после маминой смерти, едва-едва приучившаяся вновь — пусть призрачно, пусть устало — но все же искренне улыбаться, снова стояла на том же месте, безжизненно глядя на соседствующие могилы. Дядя Дима, человек с глазами цвета умытого, влажного весеннего неба, умер весной, и небо над головой у Наташи было цвета навечно закрытых глаз. Наташа безмолвно смотрела на две могилы и машинально перебирала пальцами рукав весенней куртки. Глаза ее горели сухим, нездоровым огнем. Она отчего-то болезненно-четко осознавала, что ничего, ничего, совсем ничего не чувствует. Как неживая, она вернулась домой. Когда мама слегла с инфарктом, Ната вновь переехала к ней — недолгой стала ее самостоятельная жизнь. И вот — знакомые стены квартиры, где она провела все свое детство. Вот окно, через которое смотрела на высокого, пепельно-кудрявого чудака-соседа с обаятельной улыбкой и ловкими (навеки безжизненными теперь) руками. Вот швабра, которой стучала ему в потолок. Вот мамина комната, забытые вещи, ее любимые книги, потертый футляр от очков... Вот кружка, из которой она пила чай, вот потрепанная кулинарная книга и закладки: желтые — для любимых блюд мамы, зеленые — для дяди Димы. Вот потертый диск с чертовым «Notre-Dame de Paris», как они восторгались тогда «Ave Maria»... Вот плед, которым дядя Дима укрывал ее, когда она убивалась по Денису, вот зонтик, которым мама закрывала его от дождя в день ее выпускного... И почему же она ничегошеньки не чувствует, глядя на все эти памятные вещицы?.. Где-то в глубине души Наташе хотелось умереть. Но вместо этого она принялась механически убираться, а потом села за перевод, который обещала сдать до полуночи. Смерть близких — не такая уж важная штука для заказчиков, в конце концов. Пальцы привычно летали по клавиатуре, взгляд неотрывно был прикован к экрану, мысли терялись среди планов на завтра: в восемь утра — Аркаша, в полдень — Анюта, в четыре — кто-то еще, надо будет уточнить, весной он постоянно болеет... Наташа лихорадочно терла виски ледяными пальцами и старалась думать об отвлеченном. Она чувствовала, что не в силах справиться с тем, что осталась совершенно одна, что ее пепельно-кудрявый Маленький Принц улетел, должно быть, к своей розе, а она — Лис, прирученный когда-то, и поблизости никаких пшеничных полей. «Успокойся, — жестко говорила она себе, — ты же понимала... понимала, что это случится. Мама почти полгода провела... в таком состоянии... для нее это не жизнь. Ты понимала, что рано или поздно случится второй инфаркт. Должно быть, сейчас она даже... счастливее, и... ты ведь знала, что дети всегда хоронят своих матерей. Она тебе сама говорила об этом! А дядя Дима... он... ему было уже семьдесят пять... и он столько работал последние годы... для тебя...» Дальше разум заходил в тупик, словно включался предохранитель, потому что додумай Наташа эту мысль — должно быть, бросилась бы из окна в то же мгновение. Текли однообразные, серые дни. Переводы. Уроки. Уборка. Простая еда из полуфабрикатов: механически засунуть в рот, потому что ученики уже замечают, что она похудела, и выключиться, зачастую даже не перелезая из коляски в кровать. Никаких сладостей, никакой музыки, никаких марок и книг. Глухое молчание, наполнявшее комнаты... В тот день, когда Наташе впервые почудился знакомый скрип половиц под пританцовывающими шагами и чертова «Ave Maria» из квартиры сверху, она поняла, что пора что-то менять. Иначе она просто сойдет здесь с ума, уже сходит. Она помнила, как лихорадочно собирала вещи, искала другую квартиру, помнила, какое лихорадочное оживление, ошибочно принимаемое за истинную жизнь, охватило ее тогда, охватило — и разжало ледяные когти в тот миг, когда ей попал в руки потрепанный том «Маленького Принца». Еще не в оригинале, переведенный... Даже непривычно читать фразы, столько раз виденные на французском, по-русски. У Наташи дрожали ресницы, и немели кончики пальцев, когда она проводила ими по потрепанному корешку, осторожно перелистывала пожелтевшие страницы. Одну за другой, машинально скользя глазами по строкам... Она вздрогнула, словно увидев привидение. Ирис. Тоненький, засушенный ирис, заложенный меж страницами в тот далекий день, когда одиннадцатилетняя и счастливая Наташа вернулась с первой в своей жизни выставки импрессионизма. Сколько их было потом, этих выставок, букетов цветов в тонких руках, живого блеска весенних глаз, его всегда теплой, мягкой, чуть-чуть виноватой улыбки, его голоса, его поддержки, всегда такой неизменной, сколько всего было!.. Наташа гладила цветок дрожащими пальцами, и крупные слезы капали на страницу с изображением того самого места, самого красивого и самого печального места на свете. «Этот же уголок пустыни нарисован и на предыдущей странице, — читала Наташа мокрыми глазами, — но я нарисовал еще раз, чтобы вы получше его разглядели. Здесь Маленький Принц впервые появился на Земле, а потом исчез»... Наташа плакала впервые за все долгое-долгое время с похорон. Призрак ириса чуть дрожал, но не крошился в ее непослушных пальцах. От него еще пахло сладковатым, кружащим голову цветочным ароматом и выставкой импрессионизма. Дрожа и улыбаясь, Наташа бережно вложила цветок обратно и, уткнувшись лицом в измятую временем обложку, заплакала и плакала долго и с наслаждением, позволяя горячим и чистым слезам вымыть из сердца все накопившееся. Потому что иногда это безумно важно — выплакаться, даже если рядом нет того, от кого пахнет чернилами и старомодным одеколоном, даже если он и есть причина твоих слез — и чтобы тебя никто, даже ты сама, не останавливал.

***

Наверное, прежде чем начать этот рассказ, стоит сказать, что у Иры не было матери, а из квартиры, что над ее квартирой, прямо над ее комнатой по вечерам часто доносились звуки французских мюзиклов и иногда — негромкого женского голоса, разучивающего что-то по-французски.