Сирень

В зале на первом этаже было темно, душно и шумно. Музыка пульсировала, словно живое безумное сердце, исступлённо вбивалась в мозг, в тело, в душу, оседала на коже липким запахом пота, алкоголя, острых закусок. Были и другие запахи, привычные, как дыхание: резкий, горький, холодный – альф; сладкий, манящий, приторный – омег. Аромат сирени – тонкий, свежий, прозрачный – казался миражом света в тёмном пьяном аду. – Твои родители голову тебе оторвут, когда узнают, что ты здесь устроил. – Да хрен с ними, я привык. Идея устроить пьянку у себя дома свалилась на Чонина внезапно и, в числе прочих безрассудных идей, была реализована с завидным размахом. Где Чонин достал колонки, превратившие дом в гигантский улей, оставалось лишь гадать. Как и неясно было, кто же выступил алкогольным спонсором сего действа. – Ты что, полгорода здесь собрал? – Чанёль протиснулся вслед за Чонином в небольшой коридорчик, ведущий в кухню. – В нашем универе только свистни – и эти сучки набегут, как течные омежки на толстый хуй, – Чонин согнал с кухонного стола обжимающуюся парочку, мимоходом потискал за попку какого-то тоненького омегу и вытащил из холодильника две бутылки пива. – Крошка, – позвал он омегу, – ты не видел моего Сэхуна? – Видел, – мурлыкнул омега, томно глядя на Чонина. – Позвать его? – Будь так любезен, – улыбнулся тот. Чанёль отобрал у Чонина вторую бутылку, снял крышку и жадно присосался к покрытому испариной горлышку. Он помнил: смешивать нельзя, но это правило алкогольного этикета не распространялось на такие вечеринки. Если дальше будет водка, то получится «ёрш». А после «ерша» будет долгий тяжёлый отходняк. «Ерша» не хотелось. – Ты вовремя пришёл, – Чонин потряс бутылкой и двинулся в зал. – Оргии ещё не начались, но народ уже прилично пьян и готов к бесстыдствам. – Тогда на твоём месте я не стал бы так легкомысленно отпускать Сэхуна. – Да всё в ажуре! Тут каждая пылинка знает, что он мой. Толпа в зале сходила с ума. В пёстром свете Чанёль не различал лиц – только бесконечное движение, медленное и быстрое, плавное и резкое, хаотичное и размеренное. Сирень пахла бледной зарёй и сонной тишиной. – Кстати, я забил тебе гостевую с ванной, крайняя слева в конце коридора, – сказал Чонин. – По-братски, так сказать. – Если я ещё найду, кого туда затащить, – хмыкнул Чанёль. Чонин хохотнул, высматривая в толпе Сэхуна. – И давно ты на «сухом пайке»? – спросил он. – Иду на рекорд, – невесело рассмеялся Чанёль. – Шутишь? И сколько? – Почти три месяца. Чонин подавился пивом. – И не отсох ещё? – сочувственно покачал головой он. – Все ладони в мозолях, – пожаловался Чанёль. – И что, совсем-совсем не с кем перепихнуться по-быстрому? – ужаснулся Чонин. – Мы с курсовой практикуем БДСМ, – Чанёль сунул пустую бутылку под кресло. – Ей нравится быть доминанткой. – Бедняжка, – засмеялся Чонин и похлопал его по плечу. От потной танцующей массы отделился Сэхун и заозирался по сторонам. Чонин махнул ему рукой. – Сознавайся, пупсик, сколько раз дерзкие самцы пытались посягнуть на твою сладкую попку? – спросил Чонин и по-хозяйски обнял Сэхуна за талию. – Ты расстроишься, – с притворной грустью вздохнул Сэхун. Чанёль хмыкнул и отвернулся. Самое время было оставить этих двоих, захватить несколько бутылок, зажать в уголке какого-нибудь омегу и отбыть с ним в персональный «номер люкс». Пиво веселилось в голове, подбивало на подвиги и обостряло чутьё. В зале сильнее пахло сиренью. – У тебя сирень в саду растёт? – спросил Чанёль. – Чего? – Чонин оторвался от губ Сэхуна и недовольно глянул на него. – Сиренью пахнет, – сказал Чанёль, вновь принюхиваясь. Чонин с Сэхуном переглянулись и неопределённо хихикнули. – Тебе воздержание весь нюх отбило, что ли? – наконец спросил Чонин. – Ты не чувствуешь? – Чувствую, – кивнул Чанёль. – Сиренью пахнет. – Да какая сирень! – разозлился Чонин. – Тебе мерещится от недотраха! Течкой тут пахнет, да что пахнет – на весь дом воняет! Я вообще удивляюсь, почему ты ещё здесь, а не в спальне. Чанёль принюхался снова. Пахло потом и алкоголем, омегами и альфами, возбуждением и сладкой сиренью. Течкой не пахло. – Видишь, пупсик – так безвинные члены и гибнут без горячих попок! – печально сказал Чонин и чмокнул Сэхуна в нос. – Ни за что ни про что. Сэхун горестно нахмурился. – А теперь, друг мой, посмотри вон туда, – Чонин взглядом указал на небольшую кучку у лестницы. В кучке Чанёль увидел высоких плечистых альф. Их было трое и, судя по бессмысленным взглядам и пьяным смешкам, они кого-то прижимали к стенке и беззастенчиво тискали. – С кем это они? – Чанёль мотнул головой в их сторону. – С Цзытао, – Чонин похабно осклабился. – И будь уверен: сейчас они его трахнут. Прямо здесь, втроём, во все дыры. – Он экстримал – заявляться в такие местечки в «критические дни»? – Чанёль поморщился. Если бы он чувствовал запах течки, то наверняка бы уже был вместе с теми альфами. Но он не чувствовал, и от пива уже почему-то не было весело. От запаха сирени начинала болеть голова. – У него каждый день – «критический», – заржал Чонин и шепнул Сэхуну: – Пупсик, сгоняй до кухни, принеси мне ещё холодненького. Сэхун тут же скрылся в мерцающем полумраке. – В смысле? – спросил Чанёль. Пиво решило устроить революцию в желудке. – Он больной, – сказал Чонин с какими-то отвращением. – Ему сейчас семнадцать, а течка у него началась в четырнадцать и с тех пор не прекращается. Нормально поспать и поесть он может только после хорошего траха. Так что здесь для него все условия. – Но он же должен забеременеть… – Не беременеет и течёт как последняя шлюха. Запах сирени горел кислотой на языке и подгонял пиво к горлу. – Ты спал с ним? – Я присунул ему пару раз, когда пацаны притащили его в гараж к Мёну. Вернулся Сэхун с тремя бутылками в руках. Чанёль покачал головой. Хотелось пообниматься с унитазом. – Тебе после твоей «голодовки» в самый раз, – сказал Чонин, открывая бутылку. – Так что успевай, пока «товар» ещё свежий. Чанёль кивнул и пошёл к лестнице. Слюна во рту была вязкая, горькая, тошнота липким комом застряла в горле. Отбить течного омегу у возбуждённых альф не было почти никакого шанса, но почему-то хотелось попытаться. Наперекор бунтующему пиву и хмельной сирени. – Эй, приятель, – позвал Чанёль одного из альф. – Он мой. Альфы повернулись к нему и уставились тупо и злобно. – Ты гонишь, малыш, – «ласково» улыбнулся ему другой. – Ты малость припозднился, так что жди своей очереди. – Он мой, – твёрдо сказал Чанёль, пристально глядя альфе в глаза. – С какой радости?! – взвился первый. – Эта задница принадлежит всем! – Он мой, – повторил Чанёль. Похоже, на словах им не договориться. Чанёль вдруг с удивлением понял, что, если придётся, он готов драться. – Докажи! – первый альфа, высокий и мощный, опасно прищурился. – Пацаны! – подал голос третий. – Этот чувак – кореш Нини. Нини очень не любит, когда его корешей обижают на его личной хате. Пускай забирает эту течную дырку, раз ему так неймётся, иначе Нини нас всех попрёт отсюда. Альфы неохотно расступились. Чанёль схватил Цзытао за руку, дёрнул на себя – тот повалился на него, словно безвольная кукла. Запах сирени ударил в нос, и Чанёлю показалось, что на краткий миг он всё же потерял сознание. Обняв Цзытао за талию и крепко прижав к себе, Чанёль двинулся на второй этаж. Обещанный Чонином «номер люкс» и впрямь оказался свободен. Втолкнув Цзытао в комнату, Чанёль запер дверь и бросился к унитазу. Избавившись от пива, желудок наконец успокоился. Чанёль ещё немного поплевался кислой слюной, благодарно погладил «фаянсового друга» и, поднявшись с колен, сунул голову под кран с холодной водой. А ведь я не хочу его, подумал Чанёль и даже распахнул глаза от неожиданности. Он и впрямь не хотел, нисколько, с того самого момента, как уловил в воздухе аромат сирени. – Какого чёрта? – сказал Чанёль и посмотрел в зеркало. Из зеркала на него смотрело бледное, мокрое лицо с прилипшей ко лбу чёлкой. Взъерошив волосы полотенцем, Чанёль вытер лицо и вышел из ванной. Комната превратилась в сиреневый сад. Запах сирени был всюду: пропитал одежду, проник под кожу, горел сладостью на языке так, словно Чанёль съел пригоршню мелких розовых цветочков. Цзытао сидел на полу, привалившись спиной к двери и закрыв глаза. Дышал он часто, тяжело, через рот. Чанёль подошёл к нему ближе. Цзытао был красивый. Не той нежной, хрупкой красотой омеги, а… иной, неправильной. Другой красотой – яркой, пленительной, тёмной. Так прекрасен демон – и не страшно стать грешником, только бы быть рядом с ним. Принадлежать ему. Быть его. Цзытао поднял голову и посмотрел на Чанёля. Глаза его были чёрные – как ночь, как бездна; взгляд мутный, липкий, тяжёлый. Он медленно, со стоном выдохнул и протянул к Чанёлю руки. Чанёль на миг замер, осторожно взял его красивые руки в свои и помог подняться. Цзытао дёрнулся ему навстречу, прижался всем телом, больно вцепился в плечи и спрятал лицо на груди. Он был нестерпимо горячий, напряжённый, как хлыст. Сирень пахла пряно, дышать ею было больно, но боль эта была запретная и оттого ещё более сладкая и желанная. – Пожалуйста, – выдохнул Цзытао и потёрся пахом о пах Чанёля. – Я не хочу, – отчаянно прошептал Чанёль, оправдываясь то ли перед Цзытао, то ли перед самим собой. – Мне больно, – едва слышно произнёс Цзытао. – Прошу, помоги мне. Чанёль зажмурился, погладил Цзытао по спине. «Больной», – стояла перед глазами кривая ухмылка Чонина. Чонин смотрел и не видел, думал и не понимал. Как легко, наверное, ему было. – Мне очень больно, – тихо сказал Цзытао. – Прошу тебя, пожалуйста. Это правильно. Так они устроены и так они живут. В этом никто не виноват. Почему же тогда в груди так горячо и больно от стыда? – Умоляю, помоги мне. У Чанёля сжалось сердце. «Да, да», – быстро зашептал он, дрожащими руками снимая с Цзытао одежду. Цзытао протяжно застонал, изгибаясь и позволяя себя раздеть. Расстегнул ремень на джинсах Чанёля и стянул с него футболку. – Кто ты? – прошептал он, глядя Чанёлю в глаза. – Чанёль, – сказал Чанёль. – Пак Чанёль. – Чанёль, – медленно повторил Цзытао и опустился перед Чанёлем на колени. – Красиво. Чанёлю никогда ещё не отсасывали так – лаская языком головку, целуя легко и нежно, вбирая член на всю длину и тут же, словно дразнясь, выпуская. Цзытао размеренно двигал головой, тихонько постанывал, и от мелких вибраций, бегущих по члену, сладко тянуло внизу живота. Чанёль зажмурился, шумно выдохнул через нос и с силой сжал пальцы. Они были так близко от плеч Цзытао, но Чанёль знал, что, коснувшись, не сдержится и ненароком причинит боль. Пламя цветения пропитало воздух – Чанёль видел его бледный сиреневый свет на внутренней стороне опущенных век, задыхался его сладким дымом и шептал, как молитву своему тёмному богу, единственное заветное слово «ещё». А потом Чанёль умирал – так долго, так быстро – и тёмный бог смеялся: мой, мой… На губах Цзытао блестели, словно жемчужины, белые капли спермы. Чанёль заворожённо смотрел на них, гладя Цзытао по пылающей щеке. Цзытао коротко выдохнул, потёрся щекой о его ладонь и обнял за бёдра. Пожалуйста… Чанёль погладил Цзытао по голове – на затылке волосы были слегка влажные. – Чанёль… – взмолился Цзытао. Ты проиграл, сказал тёмный бог, теперь я – твой. Взгляд Цзытао был совсем мутный и пьяный. Чанёль всматривался в его глаза и видел только бездну – тёмную, опасную, манящую. Бездна звала его, и он хотел – до дрожи, до сладкого безумного исступления – хотел в ней тонуть. Цзытао стонал громко и протяжно. Цзытао льнул к Чанёлю, метался под ним и сминал простыни. Его кожа – гладкая, смуглая – была солёная от пота и удушливо пахла сиренью. Горячей липкой смазки в нём было так много, что она хлюпала громко и пошло, и этот звук распалял ещё сильнее. Забывшись, Чанёль стонал и сам, прижимал Цзытао к постели, двигался в нём размашисто и быстро и, задыхаясь, шептал: Тао, Тао… Бездна дразнилась, ускользала, и Чанёль сходил с ума, гнался за ней, стонал от пряного желания, так похожего на боль. – Чанёль… – позвал Цзытао, запрокидывая голову. Бездна так близка, и боль её так похожа на наслаждение. – Мой, – хрипло прошептал Чанёль, целуя его потную шею, – мой… Когда смерть такая сладкая, когда её дарит тёмный бог, это – наслаждение. – Чанёль! – вскрикивает Цзытао, и они оба тонут, и боль становится счастьем. Сирень горит бледно-розовым пламенем и отцветает прозрачными, как ночь, поцелуями. Чанёль вышел из ванной и тихо, чтобы не разбудить Цзытао, открыл окно. Ночь – тёмная, безмолвная – пахла предрассветной росой и нежной июньской прохладой. Одиноко шептались друг с другом фонари на пустынной улице, музыка и шум на первом этаже стихли. Чанёль присел на край подоконника и посмотрел на спящего Цзытао. Тот тихонько посапывал, обнимал руками и ногами скомканное одеяло, словно большую мягкую игрушку. Запах сирени искристой тенью осел на коже, оплёл сердце. Чанёль глубоко вздохнул и прижался затылком к оконной раме. Губы у Цзытао были такие мягкие и тёплые, и поцелуй был неторопливый, нежный, сладко-сиреневый и бесконечно долгий. Самый лучший и искренний поцелуй, который Чанёлю когда-либо дарили. Закрыв глаза, Чанёль слушал сонную тишину и думал, на кой чёрт ему понадобилось целовать рот, в который каждый день кончало полгорода. Ответ был лишь один, и Чанёлю он не нравился.

***

Дождь, как и полагалось июльскому дождю, был тёплый и проливной. Гроза стонала над городом, гневно сверкала молниями и уходить никак не хотела. Чанёль покрутил в руках совершенно бесполезную в такой ливень кепку, рассчитался за проезд и храбро выскочил из автобуса. Дождь обрушился на него, окатил серой завесой воды, принёс запах земли и хвои. Чанёль, зажмурившись, подставил ему лицо, постоял немного и неспешно пошёл в обход ограды Западного парка. Коттедж, который он снимал, прилегал к парку и со всех сторон был окружён пышным, слегка запущенным садом. За содержание сада взималась отдельная плата, и Чанёль полагал, что зелени куда привольнее расти без вмешательства человека. К тому же, естественный ландшафт сейчас в моде. Во всяком случае, так утверждал Сэхун, и Чанёль считал, что оснований не верить студенту специальности «ландшафтный дизайн» нет. И потому сад вокруг коттеджа стараниями частых дождей медленно, но верно превращался в дикие джунгли. В доме было тихо, темно и пахло сиренью. Сильнее, чем пахло утром. Где притаился сам источник запаха, было пока неясно, и Чанёль, на ходу стаскивая тяжёлую мокрую одежду, направился сначала в душ. К запаху сирени Чанёль привык быстро, и вскоре даже научился улавливать малейшие изменения в его интенсивности. Например, по утрам запах обычно почти не ощущался, но с течением дня становился всё ярче и острее, а к ночи чувствовался даже за пределами дома в дальних уголках сада. Отогревшись в душе, Чанёль засунул одежду в стиральную машину и, обмотав вокруг бёдер полотенце, отправился искать «сирень в цвету». «Сирень» нашлась в спальне, спрятанная в мягком коконе из одеяла. Чанёль присел на край кровати и принялся бессовестно разрушать убежище. – Тао, – тихонько позвал он, отодвигая одеяло в сторону. Сиреневый настой ударил в нос, и на миг перед глазами поплыло. Тао вздрогнул, сжался сильнее и спрятал лицо в ладонях. Футболка Чанёля на нём сбилась и обнажала поясницу и бёдра. Чанёль вздохнул и погладил Тао по плечу. Кожа его была горячая. – Зачем ты прячешься? – спросил Чанёль. – Под одеялом душно и тяжело. – Я боюсь грозы, – едва слышно прошептал Тао. – Ты дома, здесь её незачем бояться, – сказал Чанёль и провёл ладонью между его ягодиц – анус был слегка влажный. Значит, до вечера они дотерпят. – Не уходи, пожалуйста, мне страшно одному, – взмолился Тао, когда Чанёль поднялся с кровати и пошёл переодеваться. – Тао, я промок и устал, а ещё зверски голоден. Если хочешь, пойдём со мной на кухню, – сказал Чанёль, натягивая спортивные штаны. – Я не могу, мне больно… там, – обречённо прошептал Тао. – Как хочешь, – пожал плечами Чанёль и вышел из спальни. За его спиной Тао тихо застонал и зашуршал одеялом. Но за ним не пошёл. На кухне Чанёль обнаружил запечённое в духовке мясо с овощами, говяжий бульон с яйцами и маленькие румяные булочки, посыпанные сахаром. Значит, Тао ждал его и старался. Обычно Тао хорошо терпел, но сегодня, видимо, у него действительно болело. Чанёль поджал губы, чувствуя вязкий комок стыда за собственную грубость и равнодушие, порылся в аптечке и, захватив стакан с водой, вернулся в спальню. – Ты столько всего приготовил, – сказал он, присев на корточки рядом с кроватью. – Давай поедим вместе. – Я не хочу кушать, – виновато отозвался Тао из-под одеяла. – Я принёс таблетку. Выпей. Я подожду. Тао послушно выбрался на воздух, выпил обезболивающее и накинул одеяло на плечи. Чанёль забрал у него стакан и сел рядом. – Почему ты не выгоняешь меня? – после долгого молчания спросил Тао. Он уже не раз спрашивал об этом, но Чанёль по-прежнему не знал ответа. – Как я могу тебя выгнать? Куда ты пойдёшь? – Чанёль повертел в руках пустой стакан. – Я никому не нужен, – сказал Тао. – Я больной. Мне нельзя помочь. От меня отказались даже родители, зачем я нужен тебе? – Я не знаю, – честно ответил Чанёль. – Я правда не знаю. Тао тихонько засопел, и Чанёль не стал смотреть, как он вытирает слёзы. – Почему ты промок? У тебя не было зонта? – хрипло спросил Тао, помолчав. – Был, но там лило так, что никакой зонт не спас бы, – рассмеялся Чанёль. – Там холодно? – Нет. Июльские дожди всегда тёплые. Тао вздохнул, выпутался из одеяла и медленно пошёл к сложенной на стуле одежде. Обедали они молча. Тао ел мало и неохотно, но собственные булочки ему всё-таки понравились, и он съел пять штук. Чанёль пил бульон, смотрел на усталое бледное лицо Тао и вспоминал недавний разговор с Чонином. «Зачем ты с ним возишься? – спрашивал Чонин. – Он болен, с таким клеймом он не проживёт долго. Зачем он тебе?» «Я не знаю, Чонин, – отвечал Чанёль. – Я знаю только, что, если брошу его, никогда не прощу себе этого». «Ты ничего ему не должен!» «Может быть. Но я увидел больше, чем должен был видеть – я увидел боль и одиночество. И теперь я не смогу его оставить». «Ты жалеешь его?» «Наверное». «Но почему?!» «Я не знаю, Чонин. Я не знаю». В тишине они закончили трапезу и помыли посуду. Захватив ноутбук, Чанёль ушёл в гостиную. Обычно Тао приходил следом, устраивался в соседнем кресле и читал или просто сидел и иногда украдкой поглядывал на Чанёля. Но сегодня Тао не пришёл. Чанёль разобрал входящие на почте, бегло просмотрел новые документы с подработки, но Тао не приходил. Чанёль настороженно прислушался – в доме царила тишина, и только дождь по-прежнему скрёбся в окно. Чанёль закрыл ноутбук, выключил свет в гостиной и осторожно прокрался в спальню. Тао снова лежал в темноте, с головой накрывшись одеялом. Чанёль постоял у кровати, глядя на скомканные простыни. – Если у тебя так сильно болит, давай вызовем скорую, – предложил он. – Нет, болит уже меньше, – глухо отозвался Тао. – Наверное, скоро пройдёт. – Тогда почему ты снова прячешься? – допытывался Чанёль. – Я боюсь грозы, – Тао ответил не сразу. – Хочешь, я останусь здесь? – спросил Чанёль. Тао уже просил его об этом, но он не остался. Совесть душила тяжёлым комком. Тао молчал. – Тао, я останусь? – повторил Чанёль. – Но ведь ты работаешь, – тихо ответил Тао и сел, закутавшись в одеяло. Злость вскипела неожиданно и сильно, и Чанёль не успел совладать с ней. – Тао, я не эмпат. Я не умею угадывать чужие мысли. Если тебе что-то нужно, ты говоришь об этом. Да, значит да, нет, значит нет. – Нет, мне ничего не нужно, – затравленно прошептал Тао, и в голосе его слышались слёзы. – Пожалуйста, не злись на меня. Я так боюсь, когда ты злишься. Пожалуйста, Чанёль, не надо. Я буду молчать, я ни о чём не попрошу, только, пожалуйста, не злись на меня… Злость исчезла так же стремительно, как и появилась. И остался только стыд за дурость и неосторожные слова. – Тао, я не злюсь, – Чанёль сел рядом с Тао и погладил его по плечу. – Прости меня. – Чанёль, я… я знаю, я виноват… – всхлипнул Тао. – Тише, – быстро сказал Чанёль, обнимая его. – Ты ни в чём не виноват. Ни в чём. И я не злюсь. Слышишь? Не злюсь. Я с тобой. Я с тобой. Они долго лежали на кровати, обнявшись. Тао прижимался к Чанёлю, прятал лицо на его груди и плакал тихо, устало. А потом уснул. Чанёль гладил его по голове, по спине, по плечам, чувствовал, как вновь постепенно усиливается запах сирени, и смотрел на танцующий за окном искристый серый дождь. Вечером над городом была радуга. «Зачем он тебе?» Чонин был совершенно прав. И каждый, кто задал бы такой вопрос, тоже был прав. Наверное, прав. «Зачем я тебе?» Рядом с Тао ответ «не знаю» вдруг терял всякую убедительность, и Чанёль с горечью понимал – он врёт, и Тао, и самому себе. Ответ был лишь один, но Чанёль никак не мог его принять. Тогда, в начале июня, наутро после ночи, которую они впервые провели вместе, Чанёль не задумывался, что, почему и зачем. Он не спрашивал, пойдёт ли Тао с ним – он просто сказал, что Тао идёт к нему. И Тао пошёл. Он сказал, что Тао останется у него. И Тао остался. Наверное, тогда Чанёля вела лишь жалость, но позже вместе с грозами июль принёс и понимание: жалость не при чём. Не виновата и сирень. Её запах пропитал всё тело, душу и разум, и Чанёль смирился с этим. Сирень не крала рассудок, не рождала горячее безудержное желание близости. Она просто была с ним, следовала за ним повсюду, словно скрытая полуднем тень. Сирень стала его частью, и он принял это. Но принять правду Чанёлю пока не хватало смелости. Тао был разным: днём одним, ночью – совсем другим. Днём он выглядел на свои семнадцать, улыбался, иногда плакал, иногда смеялся, как примерный младший муж готовил еду и убирался в доме, покорно терпел напряжение и ждал вечера и лишь изредка позволял себе смотреть на Чанёля чуть дольше, чем нужно. Днём Тао был таким, каким и должен был быть, не сыграй с ним судьба злую шутку. Днём Тао был кротким, немного пугливым, ласковым юношей, почти ребёнком. Днём он стыдливо отводил взгляд, если видел Чанёля нагим, и заливался краской от случайных мимолётных прикосновений. А ночью сирень цвела пышно и пьяно. Ночью Тао улыбался Чанёлю открыто и развязно, сам снимал с него одежду, прижимался горячим напряжённым телом и исступлённо охотился за каждым прикосновением. Ночь забирала стыд и страх, и Тао превращался в тёмного бога, прекрасного, как бездна, как падение. А Чанёль готов был предать весь мир и помнил лишь короткое, как вздох, заветное, полушёпотом, «Тао». Ночью всякие слова и причины теряли значение, и лишь безжалостно полыхало победное сиреневое пламя. Кто кому должен, и должен ли, оставалось неясным. Казалось бы, всё просто: они обмениваются одинаковой валютой – сексом, – и каждый получает желаемое. С той лишь разницей, что Тао секс нужен, как вода, а Чанёль совмещает приятное с полезным. Если Чанёль может терпеть, то Тао не в силах спорить с извращённой, обидной прихотью природы. И прихоть эта заставляет забывать о гордости, унижаться, вымаливать. Вымаливать время, неосквернённое болью и низким, животным желанием. Вымаливать свободу. Чанёль ненавидел, когда от него кто-то зависел, ненавидел, когда у него просили то, что мог дать только он. Он ненароком согласился стать господином чужой жизни, но теперь отказываться от власти было слишком поздно – он имел неосторожность подать надежду. «Ты должен меня выгнать, – сказал однажды утром Тао, серьёзный, бледный и «трезвый». – Видишь же, я не могу сам, не нахожу в себе сил. Одно лишь твоё слово – и я уйду, я ни о чём не попрошу, я никогда не напомню о себе». Позвав Тао к себе, Чанёль ждал, что в один день после работы его встретит пустой дом. Ждал, и тайком даже от себя молился, чтобы этого не произошло. Сирень завладела его сердцем, и потерять её было страшнее смерти. «Ты хороший, Чанёль. Ты очень-очень добрый. Тому, кто станет твоим младшим мужем, повезёт. Зачем ты позоришь себя, жалея меня? Я неправильный, я больной, меня никто и никогда не назовёт «своим». Зачем ты тратишь на меня время?» Тао плакал тихо и безнадёжно, а Чанёль молчал. Ему часто говорили, что он хороший и добрый. Хвалили, а потом пользовались и бросали. Должен был бросить и Тао – как раз Тао и должен был, – но не бросал. И сердце от этого билось тяжело и часто, а запах сирени, словно призрак, преследовал повсюду. «Я просто хочу знать, что ты дома, а не где-то под кем-то», – говорил Чанёль. «Зачем?!» – отчаянно шептал Тао, но на этот вопрос Чанёль не готов был ответить. Они жили вместе почти месяц: прошло пышное июньское цветение, сменилось плачем частых июльских гроз и жарой. Надежда, глупая и пустая, была на август, но Чанёль устал врать себе: он должен решить сам. Теперь всё зависит от него и всё, что нужно делать, он должен делать сам. «Найди врача», – сказал он однажды Чонину. «Зачем? – поразился тот. – Неужели ты не понимаешь? Это бесполезно! Его осматривали все, кто только мог – это патология, она не лечится. Так говорил каждый, кто его смотрел». «А ты найди того, кто ещё не смотрел», – жёстко говорил Чанёль. «Где же я тебе его найду?» – возмущался Чонин. «Значит, как найти бухло, ты знаешь, а как врача – нет?» – злился Чанёль. «Спокойно, – покладисто соглашался Чонин. – Я постараюсь что-нибудь придумать. Только учти, за бесплатно сейчас никто его смотреть не станет». Поможет ли это хоть чем-то, Чанёль не знал. Почему-то очень хотелось верить – отчаянно, безрассудно, – что надежде не суждено умереть. А пока ожидание было окрашено в золото вечернего неба, тополиным пухом клубилось по обочинам тротуаров, пахло разбавленным дневной жарой сиреневым настоем. Гроза приходила в город ночью.

***

Была такая славная подростковая забава – поджигать пух. В детстве летом Чанёль частенько «одалживал» у отца зажигалку и убегал вместе с ребятами в парк – жечь тополиный пух. Пуха, сколько они его ни изводили, всегда было много, особенно вокруг полуразрушенного фонтана в старой части парка. Пух горел красиво – огонь взметался над прозрачной белёсой периной, и та, словно по волшебству, стремительно исчезала, оставляя не тронутую пламенем траву. В конце июля пуха стало меньше – тополя уже освободились от его мягкого кружева, и он прятался в тени их шершавых, прогретых солнцем стволов. Чанёль осторожно убрал одинокий белый комочек с волос Тао и отпустил следом за слабым жарким ветром. Тао хмуро посмотрел на него, накинул на глаза чёлку и опустил голову. Чанёль улыбнулся и погладил его по плечу. Идти гулять в парк Тао не хотел. Уговорам он никак не поддавался, и Чанёль пошёл на крайние меры: тихо и жёстко приказал собираться и идти. Тао испуганно глянул на него, торопливо закивал и не посмел спорить. Пользоваться его страхом было подло, но настойчивое, исступлённое желание выйти в парк вместе не терпело смирения и уступок. На них смотрели, украдкой принюхивались и оглядывались вслед. Тао был напряжён, как струна, глядел себе под ноги и с силой сжимал кулаки. – Как же ты раньше ходил один? – спросил Чанёль, поглядывая по сторонам. – Я не ходил днём, и тем более в парк, – мрачно отозвался Тао. – Но ведь я сейчас с тобой, ты не один. Почему ты дуешься? Тао покачал головой и не ответил. Почему Тао дулся, Чанёль догадывался: взгляды, обращённые к ним, были неприятные, липкие, презрительные. У хороших альф течные омеги сидят дома и преданно ждут своих мужей кверху задом, но никак не расхаживают по людным местам, смущая порядочных граждан сладким манящим запахом. Чанёль же, по всему, хорошим альфой не был, как и сам Тао не был его омегой, и потому в жаркий полуденный час они бесстыдно прогуливались по набережной. – Пожалуйста, Чанёль, давай вернёмся домой, – Тао остановился и с мольбой заглянул Чанёлю в глаза. – Но ведь мы гуляем совсем недолго, – Чанёль притворился, что ничего не понимает. – Тебе жарко? Давай купим воду или мороженое. – Нет, ничего не нужно. Пожалуйста, давай вернёмся! – отчаянно прошептал Тао и взял Чанёля за руку. Ладонь его была холодная и потная. – Тише, – сказал Чанёль и обнял его за плечи. – Пойдём вон туда, в тень. Тао тяжело вздохнул и пошёл за ним к притаившимся в густой тени скамейкам. – Посиди здесь, я схожу за водой и вернусь, – усадив Тао на скамейку, сказал Чанёль. – Нет! – жалобно воскликнул Тао. – Пожалуйста, не уходи! Мне ничего не нужно… – Не будь эгоистом, – одёрнул его Чанёль. – Я хочу пить. Я всего лишь дойду до того лотка и вернусь. Тао шумно, хлипко вздохнул и опустил голову. Сволочь ты, отругал себя Чанёль, вернувшись назад через пару минут. Тао сидел неподвижно, сгорбившись и обхватив себя за плечи руками. От предложенной воды он отказался. – Зачем ты издеваешься надо мной? – едва слышно спросил он. – Зачем ты унижаешься, выставляя меня напоказ? – Почему я должен стеснятся тебя? – возразил Чанёль. – Ты не один, ты со мной, и я не стыжусь, что ты не такой, как все. – Но ведь я всё делал правильно, – всхлипнул Тао. – Я ничего не просил, всё делал так, как ты скажешь… Почему ты злишься на меня? Да, я знаю, я надоел тебе, надо мной и раньше издевались, когда я надоедал, но… но ты… Дурак ты, сказал себе Чанёль, круглый дурак. – Тише, тише, – Чанёль притянул Тао к себе, приподнял лицо за подбородок и заглянул в глаза. – Что за глупости ты говоришь? Ты не надоел мне, я не злюсь на тебя. Слышишь? Не надо плакать. – Ты же сам слышал, что сказал врач: меня не вылечить. Всё зря, всё… – Тао закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал. К врачу они действительно ходили, и ничего утешительного им не сказали. Во-первых, можно было начать принимать гормоны, и тогда течку удалось бы контролировать. Обратной стороной медали было быстрое привыкание и полная зависимость от них в дальнейшем, а также ослабление иммунной системы. Во-вторых, проблему можно было решить радикально – вырезать всё «ненужное и плохо работающее», и жить без горестей, страстей и детей. «Ничейным», – сказал на это Тао. В-третьих, можно было оставить всё, как есть, и ждать чуда. «Процесс полового созревания ещё не завершён, а потому вполне возможна стабилизация цикла после окончательного становления половой системы», – говорил доктор. Нужно лишь подождать, хотя приём гормонов в период ожидания тоже ничего хорошего не принёс бы. Получался какой-то замкнутый круг: вариант с гормонами однозначно отметался, от операции Тао отказался решительно и сразу, и потому оставалось только ждать. – Может быть, и не нужно ничего лечить. Может быть, когда ты станешь взрослым, всё само придёт в норму, – помолчав, сказал Чанёль. – Давай подождём. Выбирая ожидание, мы ничего не теряем. – А дальше? – согревая влажным дыханием шею, прошептал Тао. – Я не верю, что когда-нибудь смогу стать нормальным, но даже став таковым, кому я буду нужен? Каждый третий знает, что я давал всем без разбора, кому нужна будет «общая дырка»? Я не верю в это, а ты не сможешь, не захочешь и не должен – слышишь? не должен! – всегда быть со мной и лечить меня своей добротой. Исчез даже слабый ветер. Прокалённый воздух дрожал над асфальтом, показывал похожие на разбитые зеркала миражи. Дышать им было трудно и почти больно. – А если я сам этого хочу? – Чанёль смотрел на белое, ослепительное отражение солнца в искристой водной глади. – Если я хочу, чтобы ты остался со мной? – Почему? – едва слышно произнёс Тао. Июльский зной иссушал губы, сжигал робкие неокрепшие слова. Потому что в моём сердце цветёт сиреневый сад, а тёмному богу я проиграл ещё в первую ночь сражения. – Давай пойдём домой? – слабо улыбнулся Чанёль. – Сегодня слишком жарко, потом может заболеть голова. Тао растерянно посмотрел на него, но послушно поднялся и до самого дома хранил молчание. Может быть, если бы не безумное жестокое солнце, укравшее голос, Чанёль всё же решился бы ответить. Вечером над городом собралась гроза. Небо – тяжёлое, сине-серое, уставшее от радости солнца – грозно ухало вдали и обещало измождённой жарой зелени прохладную благодать дождя. Зелень, покинутая ветром, верила ему преданно и беззаветно. Наконец, тучи вздрогнули, озарила город первая пронзительная вспышка света, вскричала зло и жалобно, и серебристые капли – тёплые, тяжёлые – заплясали по запылённой листве, по тротуарам, по крышам. Дождь пел шумно, неразборчиво, и песня его пахла спасительной влагой, сырой землёй и восторженным трепетом цветов, растущих под окном. Чанёль жадно вдохнул свежий аромат, раскрыл оконные створки чуть шире и вернулся в постель. Тао прятался под одеялом, и Чанёль видел только его чёлку, глаза и кончик носа. – Ты сваришься в своей норе, – сказал Чанёль, растянувшись на простынях. Было душно, и он с радостью разделся бы до трусов, но Тао смотрел испуганно и серьёзно, а сиренью почти не пахло. – Мне страшно, – тихо сказал Тао, и в голосе его не было просьбы понять и утешить, а были лишь слёзы, усталые и горькие. – Грозы боятся только маленькие дети. Здесь она до тебя не доберётся. – Папа тоже так говорил, – Тао засопел и потёр глаза. – Когда начиналась гроза, он задёргивал шторы, включал свет во всём доме и вёл меня с собой на кухню. Мы ждали отца с работы и готовили всякие интересные сладости. Отец потом всегда хвалил меня и говорил, что мой муж будет гордиться мной. Тао тихонько всхлипнул и совсем скрылся под одеялом. – Разве могут родители отказаться от своего ребёнка потому, что он болен? – помолчав, спросил Чанёль. – Они не отказывались, – ответил Тао хрипло и невнятно. – Просто именно в тот день отец был очень зол и сказал выметаться из дома, а я ничего не соображал из-за этой проклятой течки и воспринял его слова буквально, затаив большую страшную обиду. Тао завозился и стянул одеяло с головы. – Я так радовался, когда у меня началась первая течка. Я думал, что наконец-то стал взрослым, и теперь все альфы будут смотреть на меня не как на ребёнка, а как на омегу. Папа тоже радовался и рассказывал мне, как всё происходит, а я жутко смущался и краснел. Ещё он говорил, что во время течки нужно оставаться дома, и я был счастлив, что могу оправданно не ходить в школу. По ночам я лежал в кровати, обнимал подушку и представлял, как я, когда стану чуть старше, встречу своего альфу. Своего истинного альфу. Я обязательно буду верен ему, буду стараться для него, буду готовить ему вкусную еду и буду нежным и покорным с ним в постели. А потом начался кошмар. Я тогда не понимал ещё, что это кошмар. Ни через положенные две недели, ни через месяц течка не прекратилась. Папа повёл меня к врачу, но нам сказали, что в начале становления цикла возможны такие сбои. И я терпел. Два месяца, три, четыре. Отец возил меня в разные клиники, но везде говорили, что нужно подождать. Я пил какие-то таблетки – на время они приносили облегчение, и я пил их на ночь, чтобы поспать. Но ничего не менялось, и вскоре таблетки перестали помогать. Я готов был на стенку лезть, лишь бы избавиться от дикого, нестерпимого желания-боли. И я сорвался. Я сбежал из дома и отдался первому встречному альфе. Я даже не помню, какой он был, помню только, как он драл меня в тупичке между домами и зажимал рот ладонью, потому что мне кричать хотелось от боли и удовольствия. А потом было так хорошо… так легко и наконец не-больно. Никакие таблетки не могли подарить сколько-нибудь равного облегчения. Это произошло днём, и родители не знали о моём «приключении». Я вернулся домой почти «трезвый», долго-долго мылся в душе, силясь оттереть с себя запах того альфы. И после лёг спать. Папа с отцом ничего не заподозрили, но вечером я проснулся со страшной мыслью: почти наверняка я залетел. Безумие течки не возвращалось ко мне, и уверенность крепла с каждой минутой. Те четыре дня спокойствия, которым я должен был радоваться, превратились для меня в ад. Но потом всё началось с начала. И выдержка и терпение больше не были на моей стороне. Первым о моих похождениях узнал папа – плакал и умолял прекратить всё, но понимал, что просит невозможного. Потом узнал отец – нашёл меня на чьей-то съёмной квартире с членом во рту и с двумя в заднице. Долго читал мне нотации и говорил всякие гадости, и тогда мне было стыдно и плохо, но его слова забылись сразу, как только задница вновь запросила толстого крепкого члена. Это продолжалось почти год. Однажды меня привели домой какие-то альфы, с которыми мы развлекались той ночью, и для отца это стало последней каплей – он назвал меня блядью и сказал проваливать из дома, а я со злости сказал ему, что он даже не пытался мне помочь, собрал маленькую сумку вещей и весь день слонялся по парку. Насчёт ночёвки я не беспокоился – к вечеру всегда находились желающие заняться сексом без денег и проблем. Некоторых смущало, что мне всего пятнадцать, но об этом забывали сразу, как я начинал им отсасывать. Так я ходил «по рукам», пока однажды на пригородной заправке ни познакомился с несколькими дальнобойщиками. Они оказались хорошими ребятами, взяли меня с собой и относились ко мне по-доброму, а не как ко бляди. Почти месяц я ездил с ними по разным городам. Потом они решили на время остановиться в этом городе, и как-то само собой получилось, что я от них ушёл. И вновь стал вести жизнь блудного кота, для которого весь год – март. На семнадцатилетие мне сделали шикарный подарок – богатенький альфа, у которого я тогда жил на содержании, отвёз меня в клинику. Там у меня нашли букетик позорных, но нестрашных болячек, а на непрекращающуюся течку лишь развели руками. Я уже привык к этому, а тем альфам, с которыми я жил, и не нужно было моё выздоровление. От них я узнавал, где и когда намечаются большие гулянки, и каждый раз спешил туда в надежде выцыганить себе хоть утро спокойной жизни. А потом встретил тебя. Чанёль слегка повернул голову и посмотрел в окно. Дождь немного утих, а гроза медленно уходила на запад, вслед за скрытым тучами солнцем. Тао – взъерошенный, разгорячённый – выбрался на воздух, скатал одеяло в длинный валик и, перевернувшись на бок, обнял его руками и ногами. – Я не должен говорить тебе этого. Потому не должен, что не имею права просить у тебя чего-то большего. Но я хочу сказать это тебе: с тех пор, как ты позволил мне остаться здесь, рядом с тобой, мне стало легче. Может быть, мне просто хочется обманывать себя и на самом деле это никак не связано с тобой, но мне стало легче. Я могу спокойно жить почти до вечера. Сейчас уже поздно, а мои боль и напряжение совсем слабые. Я уговариваю себя, что я просто взрослею, но… Глаза Тао – чёрные-чёрные – тускло поблёскивали в полумраке, и Чанёль чувствовал, что сердце в груди бьётся быстро и тяжело. – Каждый раз, когда я приходил домой, я боялся, что ты уйдёшь, и сирень навсегда покинет меня. Я не посмел бы просить тебя остаться, но я должен это сказать: я хочу, чтобы ты был со мной, – глядя Тао в глаза, сказал Чанёль. – Почему? – одними губами прошептал Тао. Ответ был лишь один, и принять его было теперь нестрашно. – Наверное, ты не помнишь, – Чанёль сел в кровати и вновь посмотрел в окно – дождь пел тихо и слабо, – но в ту ночь, когда мы впервые были вместе, я назвал тебя своим. – Я помню, – сказал Тао и тоже сел. – Я всё помню. Но ты не… – И в ту ночь я не лгал. Тао долго, растерянно смотрел на него, и едва высохшие слёзы появлялись вновь. – Прости меня, – закрыв лицо руками, прошептал он. – Я… не должен был ничего говорить, не должен был ни о чём просить. Просто я… Когда ты уходил, и когда ты был рядом, я иногда представлял, что действительно мог быть твоим. Иногда… иногда мне так хотелось сказать: «Я твой», так хотелось без стеснения прикоснуться к тебе, сказать, что ждал тебя. Ты целовал меня в губы лишь однажды, и иногда мне отчаянно, до дрожи хотелось, чтобы ты поцеловал меня снова. Но я не мог просить. Прости меня, Чанёль. Прости, что, неправильный и позорный, достался именно тебе. Ты не хотел меня принимать – я знаю, что не хотел, – и я должен был уйти сразу, но… но не смог. Прости меня, пожалуйста… Чанёль… Пожалуйста, прости меня… Слёзы пахнут июльскими дождями. Июльские дожди сильные, долгие, проливные. В августе редко бывают дожди. – Тише, хороший мой, тише, – Чанёль притянул Тао к себе, крепко обнял, коснулся губами виска. – Тебе не за что просить прощения. Ты мой, только мой, и ничто больше не имеет значения. – Чанёль… – Тише, маленький, пожалуйста, я не могу… когда ты плачешь. Я с тобой, слышишь? Всё хорошо, я рядом. Тао слабо кивнул, прижался к Чанёлю, уткнулся лицом в шею. Чанёль погладил его по голове и легко поцеловал в горячий лоб. Дождь совсем затих, и только последние его капли срывались с карниза и шуршали в зарослях безымянных цветов под окном. – Мне однажды снился сон, – сипло прошептал Тао и осторожно взял Чанёля за руку. – Мне снилось большое-большое поле, всё в цветах, лес вдалеке и дом. Большой дом с просторной верандой, пролаченными полами и оконными рамами, выкрашенными белой краской. В том сне было утро, ещё совсем раннее, и над полем стелился густой, синевато-серый туман. Я сидел на веранде и вглядывался в туман, силясь разглядеть за ним что-нибудь, кроме растущих у крыльца цветов. Я ждал его – кого, я тогда и сам не знал. Я только знал, что он – тот, кого я люблю. Он обещал мне, что вернётся с рассветом. Но сон закончился прежде, когда туман лишь слегка порозовел. Чанёль улыбнулся и посмотрел на Тао, зарёванного и усталого. Погладил его по щеке и заправил прядь волос за ухо. – Я знаю, чем закончился твой сон, – сказал он, легонько покачивая Тао из стороны в сторону. – Ты дождался его. – Правда? – едва слышно спросил Тао, крепче сжав ладонь Чанёля. – Правда. Потому что солнце не может нарушить обещание. Потому что начало всегда съедает конец. Тао чуть отстранился и преданно, доверчиво посмотрел на Чанёля. Робко улыбнулся и дрожащим от волнения голосом спросил: – Я… твой? – Мой, – кивнул Чанёль. – Только мой. Губы у Тао горячие, мягкие, слегка припухшие от слёз. Поцелуй нежный, неторопливый, горько-сладкий от сирени и грусти. Самый лучший и искренний поцелуй, который Чанёль когда-либо дарил. Ночь пахнет бледной сиренью и последним июльским дождём, а небо забывает о печали, и далёкие холодные звёзды улыбаются друг другу.

***

Поле было большое – казалось, до опушки леса рукой подать, но на деле приходилось идти очень долго. На востоке лес спускался в низину, к скоростной автомагистрали, а затем тянулся вдаль до самого моря. На западе за лесом поднимались покатые горы – сквозь них был проделан длинный тоннель, ведущий к городу. На поле росло множество цветов – ярких, пахнущих солнцем и травяным соком, – названий которых Чанёль не знал. Тао постоянно приносил в дом пёстрые букеты и ставил их в гранёную хрустальную вазу. Вечером, когда солнце приходило в зал, радужные искры света рассыпались на подоконник с её граней. Чанёлю нравилось рассматривать эти букеты – каждый раз они были разные. Сегодня было много мелких, белых, сладко пахнущих цветочков, длинных синих соцветий, похожих на пухлые колосья пшеницы, и несколько жёлтых, как солнышки, маков. Чанёль легонько тронул пальцем бархатистый маковый лепесток, вздохнул и вышел из зала. – Тебе обязательно нужно ехать сегодня? – Тао недовольно смотрел, как Чанёль носит в машину папки с документами. – Я и без того слишком затянул срок сдачи, – покачал головой Чанёль. – А можно я поеду с тобой? – спросил Тао, с надеждой заглядывая Чанёлю в глаза. – Зачем, хороший мой? – улыбнулся Чанёль и легко поцеловал Тао в щёку. – В городе сейчас парилка, да и мне предстоит посетить не самые приятные места. – Пожалуйста! – Ты устанешь. Зачем тебе ездить со мной в офис с документами, потом в институт с квитанциями, а после ещё и ждать очередь в банке, чтобы оплатить аренду? Останься, я постараюсь побыстрее вернуться. – Хорошо, – вздохнул Тао и присел на верхних ступеньках крыльца. – Тогда я буду ждать тебя прямо здесь. – Тао, – рассмеялся Чанёль, склонился к нему и поцеловал в макушку, – не надо прямо здесь. После полудня сюда придёт солнце и будет очень жарко. Ты перегреешься и у тебя снова заболит голова. Лучше поспи, а к вечеру приготовь что-нибудь. Тао угрюмо кивнул, нехотя отпустил руки Чанёля и встал. – Когда поедешь обратно, купи молока, – сказал он. Чанёль не помнил, чтобы когда-нибудь прежде в его холодильнике было столько упаковок молока. Тао пил молоко пачками, и на завтрак, и на обед, и на ужин, и с чаем и вместо чая, а иногда даже, к ужасу Чанёля, грел его и добавлял чуть-чуть соды. Впрочем, на этом странности заканчивались, и Чанёль в тайне радовался этому, потому как молоко с содой – зло, несомненно, меньшее, чем тошнота, истерики и прочие радости токсикоза. Под конец дня – душного и невыносимо длинного – Чанёль чувствовал себя разозлённым беременным омегой, отстоявшим бесконечную очередь в консультации. О молоке он вспомнил уже на выезде из города. Возвращаться не хотелось, и он заехал в магазин на ближайшей заправке. Пока машина запасалась бензином, Чанёль, помахивая пакетом с пятью пачками молока, прогуливался в небольшом лесочке за магазином. Когда-то здесь, видимо, хотели устроить сад, но потом откуда-то налетели шустрые вертолётики клёнов и обосновались среди стройных берёз и пышных зарослей сирени. Чанёль бродил между сиреневыми кустами, тщетно выискивая среди бессчётного множества маленьких цветочков пятилистник. Сирень сладко, волнующе пахла давно забытой, словно сон, тревогой. Сирень печалилась о том, что август на исходе, а сентябрь не подарит ей радость расцвета. «Прости», – сказал ей Чанёль, отломил несколько веточек и пошёл обратно к машине. Домой он вернулся в сумерках, когда над полем уже дрожала прохладная вечерняя дымка, а цветы, распрощавшись с солнцем, медленно засыпали. – Я ждал тебя, – радостно зашептал Тао, прижимаясь к Чанёлю. – Надеюсь, не на веранде? – нарочито строгим тоном спросил Чанёль, обнимая его. Тао хитро улыбнулся и спрятал лицо на его груди. – Хороший ты мой, – засмеялся Чанёль, подхватил его на руки и понёс в дом. Тао действительно ждал его и старался. На кухне аппетитно пахло жареной рыбой и какой-то сладкой выпечкой. Пока Тао накрывал на стол и грел себе молоко, Чанёль нашёл ещё одну вазу и тайком поставил букет сирени в спальне. – Попробуй, тебе тоже так понравится, – сказал Тао, когда они сели ужинать. – Честно говоря, – осторожно начал Чанёль, – я сомневаюсь, что рыбу можно запивать молоком. Тем более тёплым. – Как хочешь, – вздохнул Тао, но больше предлагать не стал. Чанёль обеспокоенно поглядывал на него. Обычно после дня, проведённого в одиночестве, Тао говорил охотно и много, но сейчас он молчал и уныло жевал рыбу. – У тебя что-то болит? – серьёзно посмотрев ему в глаза, спросил Чанёль. – Нет, – покачал головой Тао и взялся за молоко. – Всё в порядке. – Почему я тебе не верю? – возразил Чанёль. Тао слабо улыбнулся и вздохнул. – Я просто думал о том, что сентябрь уже совсем близко, и нам скоро придётся уехать отсюда. А здесь так хорошо. Почти как в том сне. И ты тоже постоянно уезжаешь, а я тебя жду. – Тебе не нравится тот наш дом в городе? – Нет, мне нравится. Мне правда нравится! Просто… Здесь были только мы, а там… там снова будет та жизнь. Это неплохо, вовсе нет, но там на меня снова будут смотреть как на… – Не будут, – прервал его Чанёль. – Не посмеют. Ты мой. Ты только мой, и, если потребуется, я скажу об этом каждому. Тао невесело рассмеялся. – Тебе нужно думать об учёбе и работе, а не о том, кто что скажет про меня. – А тебе не нужно думать о всяких гадостях! И вообще, у тебя молоко уже остыло. Они убрались на кухне и, погасив в доме свет, устроились на веранде. Ночное поле молчало, и звёзды перемигивались друг с другом в иссиня-чёрном небе. – Ты так и не позвонил родителям? – прикрыв глаза, спросил Чанёль. – Я позвоню, когда вернёмся, – тихо сказал Тао, пристроив голову на его плече. – Тао, они ведь не чужие тебе люди. Как бы они ни злились на тебя, они за тебя волнуются. – Поэтому я и не хочу звонить сейчас. Зачем? Чтобы услышать, что я, сволочь, о них не думаю? Что мне плевать на них? – Глупый. Они обрадуются, когда ты позвонишь им, когда скажешь, что у тебя всё хорошо и ты ждёшь ребёнка. – Ты не знаешь моего отца. Он обязательно скажет, что я «догулялся», что рожать в семнадцать лет слишком рано, в красках распишет мне, какой я плохой и бессердечный, а они бедные и несчастные. – Тао… – Хватит, Чанёль, пожалуйста. Я не хочу об этом говорить. У нас осталось немного времени до возвращения, и здесь, рядом с тобой, я не хочу думать о чём-то грустном. Чанёль послушно кивнул. Тао привалился к нему, откинул голову ему на грудь и затих. – Знаешь, я хочу, чтобы ты поскорее стал взрослым, – мечтательно улыбнулся Чанёль. – Почему? – растерялся Тао. – Ты стыдишься, что мне всего лишь семнадцать?… – Нет, хороший мой, я не стыжусь, – возразил Чанёль и погладил его по животу, пока ещё плоскому и подтянутому. – Ты – мой любимый человек, ты носишь под сердцем моего ребёнка, и не имеет никакого значения, сколько тебе лет. Просто я очень хочу, чтобы ты поскорее вышел за меня замуж. Тао взволнованно завозился и заглянул Чанёлю в глаза. – Чанёль… – восторженно прошептал он. – А ещё я буду счастлив, если ты согласишься взять мою фамилию, – радостно продолжал Чанёль. – И станешь Пак Цзытао. – Ты правда хочешь, чтобы я… – едва слышно сказал Тао, улыбаясь. – Очень хочу, – кивнул Чанёль и потянулся к нему за поцелуем. Какие же у Тао сладкие губы, когда он улыбается от радости! К полуночи на поле с неба спустилась прохлада, и пришлось перебраться в дом. По коридору они шли на ощупь, не включая свет. – Тебя там ждёт небольшой подарок, – сказал Чанёль, целуя Тао на пороге спальни. Комната превратилась в сиреневый сад. Сладкий – как заря, как туман – аромат пропитал всё вокруг. Тао тихонько ахнул и, сев за стол, придвинул к себе вазу с сиренью. Чанёль прошёл к окну, чуть приоткрыл створки и присел на подоконник. – Настоящая сирень пахнет немного иначе, – сказал он. – Она пахнет тоской, потому что однажды ей суждено отцвести. Поэтому моя сирень мне нравится больше. Тао медленно поворачивал вазу, рассматривая полузакрытые цветки. – Чанёль, – тихо позвал он, – почему именно сирень? – Я не знаю, – покачал головой Чанёль. – Может быть, потому, что имён других цветов я не знаю. Может быть, потому, что пятилистник сирени приносит счастье. Может быть, потому, что сирень цветёт только для меня. Тао долго, задумчиво смотрел на него, а потом вновь принялся крутить вазу. Потому что судьба заранее знала, что мне суждено проиграть тёмному богу. – Чанёль! Чанёль! – радостно воскликнул Тао и подскочил к Чанёлю, сжимая что-то в кулаке. – Смотри, я нашёл пятилистник! На ладони Тао и впрямь лежал крошечный сиреневый цветочек с пятью остренькими лепестками. – Возьми, – заулыбался Тао. – Ты ведь сказал, что он приносит счастье. Чанёль легко коснулся пальцем маленького цветка, аккуратно зажал его в кулаке Тао и накрыл его своей ладонью. – Оставь себе, – сказал он. – Но… – растерянно прошептал Тао. – Я уже нашёл свой пятилистник, – улыбнулся Чанёль и поцеловал его в губы. Потому что моя сирень цветёт только пятилистниками.