Drowse

Как будто сон, но не совсем. Полудрема. Желание барабанит по костям. Истома перетекает в напряжение. Еще теплее... Ласковая манера говорить, вдруг смягченная до шепота, блеск в глазах. Терпение впервые измеряется в сантиметрах, срываемых нарочно неспешно. Дышать с ним в унисон - сладко. И прежде, чем он коснется кожи, Юнги хочется попросить смерти, как избавления от каждодневных непереносимых мучений. От того, как им больно сдерживаться. Даже неприлично быть таким осторожным, упрямым. Юнги часто кажется, что между его миром и миром Чон Чонгука проложена кардиограмма, а они бегом, напролом по пикам, не соприкасаясь, но слившись воедино. Когда-нибудь всё оборвется, и им придется разбиться, но сейчас нет больше ничего. Кроме них двоих. Ничего не нужно и задаром. Чонгук переплетает с ним пальцы и целует костяшки, каждый суставчик, с мякотей больших пальцев – в запястья. Как так можно? Пора просить его прекратить, снова ругаться, путаться в словах, слабо отбиваясь… Нет. Робеть и чувствовать подступающие слезы лишь от одного внимания к каждой детали. Нельзя замечать всё подряд, и тем более тех сердец, что наглухо погребены под безразличием. Чонгук не разбирался и не предпринимал попыток, он просто остался выжидать новых вёсен, а Шуга устал бороться со стужей. Если вспомнит, может быть и вздохнет. — Чонгук… Голова кружится. А он взглядом просит помолчать и не разрушать того, чем привык наслаждаться. Крохотной беззвездной ночью, не выходящей за пределы кровати, одеяльным морем и сливочными берегами кожи. Чон сжимает его ладони и прячет под футболкой, пытливо смотрит в глаза. Безмолвный театр, но от искренности Юнги трещит по швам и сводит колени, превращаясь в хрупкого наивного мальчика. В синевато-серой темноте напряженное угадывание мотивов. На обе головы две взаимные мысли. Пальцы Чонгука осторожно перебрались по голеням вверх, к бедрам. Внизу живота растеклась жгучая патока. Вскинув подбородок, Шуга впускает ближе, разводя ноги, и Гук стремится удержать его узкие щиколотки, обтянутые джинсовой тканью, Гук подхватывает под колени и вливается до уютной тесноты. Он притягивает Юнги и прижимается щекой к щеке. Какая горячая… Как ощутимо быстро бьется волнение… Лучшее, что могло случиться – случилось. Чонгук обнимает Юнги не сразу, выглаживает косточки на запястьях, улавливает вибрации, разглядывает, сколько ему досталось покоренной непокорности. Юнги впитывается в облако его запаха, тела, тихо горящего пламени и тает восковой фигурой, примеряясь раскрытыми ладонями к спине, зарывается лицом в воротник из белого хлопка... И ощущает полной грудью, как ослабевает и обнажается до скелета, становясь настоящим. Нравится быть утешаемым им, благословленным, молчать о понятном и простом. Говорить теперь страшно. Спугнуть. Шуга никогда не был готов принимать столько, сколько невозможно отдать. А теперь и этого слишком много. Он не выдерживает, а Чонгук сочувствует, будто проживает и за него тоже. Его отяжелевшее дыхание оказывается у виска. Россыпью от всех позвонков бегут мурашки. Чонгук испытывает взглядом и мягко оттягивает Юнги за волосы назад. Удается мягкий поцелуй, с нажимом едва-едва, урывками, примиряющий, успокаивающий, но ненасытный. Мелкая дрожь, пожар в легких, полумесяцы опущенных век. Наивно думать, что хватит. Чонгук с пристрастием терзает губы Юнги, захватывает его в плотное кольцо объятий и целует глубже. Хён в ответе за его пылкость, хён беспокойно изучает его позвоночник и разрешает взять нечто, что недоступно для других. Он для него томится и подтаивает днями, с некоторых пор именно для него делается несвойственно и открыто чутким, неуклюжим и податливым. Шуга полагает, что ему крайне не идет новое амплуа, но выйти уже невозможно. Чонгук не вымысел, всё это не где-нибудь, не с кем-нибудь. С ними. В затихшей глубине комнаты, словно в кофейной гуще, до горечи под языками. У Юнги влажные глаза и учащенное дыхание, его зверски точит и заводит их почти инцест. Но Чонгук - тот, кто прижимает по-отцовски, изливая накопившуюся нежность, попеременно целуя в шею, изгиб плеча и снова в губы, он бесстыдно зацеловал Юнги лицо, медля и растирая бледность руками, и от его пыток кожа становится розовой. Почему Юнги подчиняется, что он с ним сделал, когда успел…? Он издевается, выводя время из строя, отстраняется, слегка надавливая подушечкой пальца на нижнюю губу, любуется. А Шуга послушно облизывает и возбужденно подается бедрами вперед. Чонгуку можно быть требовательнее, нужно быть… Но он боится, что перейдет за границу и будет уже не таким запоминающимся, что запрет затянется ледяной коркой и не даст даже взглянуть на себя после. Самое непростительное в Чонгуке – мера в крохотное «чуть-чуть», избивающая сильнее, чем он мог бы подумать. После таких ночей Юнги ходит, будто с похмелья, дотрагиваясь до невидимых синяков и вспоминая каждое запекшееся слово. Достаточно мягкости и жалости. Борьба за существование. Не понять, кто тянет сильнее, кому больше нужно. Базово – каждому. Юнги вынуждает Чонгука терять контроль и нападать, а он, как намагниченный полярно, отталкивается и снова припадает к губам, путаясь в противоречии «хочу» и «можно», «дай» и «не возьму». Стянув с Юнги майку, он подминает его под себя, в отчаянии ластится, вдавливаясь налитой твердостью, трется, раздирая пальцами дырявые джинсовые пятна, а на шее пятна рисуя губами. Безотрывный поцелуй, Чонгуку сложно остановиться и дальше – он уже не станет, перевалился за финишную черту, где им обоим и место после изнуряющей гонки. Разгоряченный Юнги остервенело срывает с младшего рубашку, настойчиво добирается до ширинки, царапает по задним карманам шорт. Щелчок удара зубами, вымученно-неловкие смешки, мелькнувшая в глазах безысходность, раскаяние и что-то маниакально-чарующее… Опутывание, освобождение, казнь-милость. Чонгук остается собой, вполовину рабом, вполовину инквизитором. Он целует в грудь, захватывая губами соски, опускается по мягкому животу ниже и дует на пупок, шаловливо ухмыляясь. Выше поднялись уголки лакомых губ, а смешного - нисколько. Чон тащит джинсы хёна за петельки вниз, легкими покусываниями выстилает путь по бедрам к затвердевшему бугорку боксеров… Следующие минуты для Юнги испытывающие и мокрые, он глушит стоны ладонью и извивается, проклиная их спевшуюся юность. Шуга не может смотреть на него, пока заталкивает член в глотку, потому что пьянеет от вида трепещущих ресниц, виднеющихся из-под опустившейся чёлки. Он рассчитывал, что останется нетронутым и будет судить предвзято, а берут его, ловко крутанув на живот и впихнув лицом в подушку. Чонгук разошелся, притянул к себе наливные ягодицы, надкусил и прочувствовал, как у Юнги задрожали колени. Тот ноет, сжевывая во рту темную ткань наволочки. Сколько же ему пришлось терпеть всякий раз, когда Чонгук приходил, оставался, но не смел взять?... Чон исправляется быстрее, чем успевает соображать, жжет царапинами по бедрам, вылизывая Юнги, чередуя язык с пальцами, он лишь слегка надавливает, а хён уже теряет силы стоять на четвереньках и, опершись на локти, выгибается, выпячивая зад, мычит. Оглядывается через плечо, соблазнительно закусывая губу. Чонгук тянется к нему для поцелуя, одномоментно проводя рукой по животу, груди, налегает и плотно вжимает грубую ширинку в согретую промежность. Шуга точит минуту за минутой, дразнит и трется о него, а потом вдруг изворачивается, нападает, кидая на спину, освобождает Чонгука от шорт, белья, прикладывается губами к его липкой головке и бросает надменный взгляд, играя языком по кругу. Чонгук наталкивает его, придерживая затылок, вонзается в горло, наслаждается, топя пальцы в серых волосах. Юнги дотягивается до его сосков, шлифует ладонями соски, крепкий пресс, тихонько завидует, пока на глазах выступают слезы от того, что Гук такой большой и предпочитает глубокий минет обычному. Шуга прекращает так же внезапно, как и начал, медленно взбирается поцелуями выше, накрывая Чонгука, елозит по нему и взасос вбирает возможное недовольство. Чонгук выглаживает ему спину, улавливая прогибы, а затем сжимает ягодицы и скидывает с себя, наваливаясь и придирчиво остро проталкиваясь языком в рот. Шуга в агонии шарит рукой по тумбе, скидывает лампу, шипит и ругается. В образовавшейся томной паузе Чонгук тянется вслед за рукой хёна, находит с его помощью лубрикант и щедро смазывает вишнево-ментоловой жижей его дырочку. Юнги вздрогнул и притаился, наблюдая за тем как, блеснув, треснул припрятанный квадратик. Чонгук наклоняется к его ушку и хрипло просит: — Хён, натяни мне резинку… Сбивчиво дыша, Шуга исполняет просьбу и думает, как глупо сейчас выглядит, взмокший и распаленный, готовый кончить в любой момент и растечься в руках младшего растаявшим мороженым. Молниеносное и резкое движение отдается вспышкой на каждом истонченном участке тела. Чонгук входит и срезает Юнги толчок за толчком, захлестывая страстью, смешивая взглядом с нежностью и потроша его в ничто. Гулкие удары о зад, а Юнги так стыдно, так жарко и странно мазаться губами о изгиб шеи, вдыхать младшего и обнимать его, с жадностью отвечая на поцелуи. Зачем он с ним так безжалостно, зачем взбивает им матрас и раскатывает о простыни, вертит и подсаживает, дозволяя быть сверху… Преобладание иллюзорное, гибкость вынужденная. Поясницу крошат с нажимом. Чонгук внутри по самое основание и не верит в то, что видит: подпрыгивающего на нем Юнги, стонущего бесшабашной сукой, прежде угрюмого и холодного, а теперь целиком перешедшего в разряд чувственной собственности. И, перехватив его запястья, он садится, чтобы обсасывать ключицы, скрещивать могучие руки на лопатках, впиваться в адамово яблоко. Сахарный немеет от восторга, нисходя до бессильных всхлипываний, держится и прилегает, доверяясь целиком. Чон поднимается с кровати, без труда удерживая хёна в руках, натягивая на весу, он припирает его к стенке, неистово продолжая трахать и крушить замшелые принципы, несносный характер и баснословное притворство, он чуть жестче тянет его за волосы и надкусывает сухожилие. Мимолетный обмен воспаленными взглядами. Еще быстрее. Юнги надсадно вскрикнул, больно полоснув Чонгука по спине, затрясся, теряя хватку, связи. По частоте каждого нерва прошлась разрушительная волна, Шуга захныкал и удовлетворенно замурлыкал, ощущая, как изливается в него Чонгук. А тот рычит, давит к стене прочнее, душит в объятиях и тащит обратно на кровать, где укладывает и осыпает ласковыми поцелуями, гася разбушевавшееся пламя. Ему кажется, он хёна измял и прожег, и только так можно его залечить. Голос посажен, в животе греется солнце, сознание проваливается в сон. Чонгук смотрит на приоткрытые губы хёна и искренне балдеет. Эта улыбка ярче огня. Улыбка не побежденного, но уступившего. Юнги копошится в поисках одеяла, а находит руки Чонгука, его – повсюду, и тогда он попросту успокаивается. И замирает, в полусне улавливая как, прижимаясь, ухмыляется тайный посланец Морфея.