Тень каравеллы

Остальные открытки ему приносили со всех сторон света утренней диппочтой, складывали вместе с другими бесконечными конвертами усталые посыльные, приносили раздражённые коллеги между сводками из Палестины и Сомали, но первую Смайли просто обнаружил под своей дверью вместе со счетами и газетами. Он не решился сразу пускать сбивчивую кириллицу по официальным каналам, и потратил на перевод почти весь вечер, чтобы на следующий день до полуночи просидеть над одним из томов Большой Советской Энциклопедии. Русский ему никогда не давался. Синие чернила чуть расплылись по краям открытки, давая пространство для интерпретаций, и приходилось постоянно напоминать себе о бритве Оккама. На следующий день он одним точным жестом схватил встрёпанного Гиллема за рукав на широкой лестнице, ведущей к выходу, разумеется, мимо телефонисток, и негромко спросил, склонившись к его плечу: — Что вы помните о каравеллах? Питер нахмурился, автоматическим жестом накрывая его запястье, будто намекая на необходимость разжать пальцы, а потом, спохватившись, опустил руку и посмотрел с недоумением. — Если вы не о рифе Хайборн... — Определенно нет, — Смайли вздохнул и покачал головой, — зайдите ко мне, Питер. Кабинет Контроля со временем стал всё больше напоминать музей, и потому Смайли поселился в двух дверях от радиорубки — это оказалось лучшим способом узнавать последние новости хоть немного раньше канцелярии. Слухи были беспощадны ко всем. На узкую полированную столешницу между стопками бумаг и бесконечными записками самому себе открытка легла чужеродным серым пятном. На картоне с поистрепавшимися уголками красовался отрывок из трактата шестнадцатого века, в котором Фернандо Оливейра рассуждал о пропорциях каравелл, строя аналогию между корпусом корабля и телом рыбы. Питер протянул руку и посмотрел Джорджу в лицо, безмолвно спрашивая позволения. Смайли кивнул. «Мне жаль, что поредел ваш отряд крапивинских мальчишек, — вслух прочитал Гиллем скверный чужой подстрочник, — будьте внимательны и не допускайте новых потерь. Помните, что все мы в одной лодке, или, если позволите, на корме одной каравеллы. Передавайте мое почтение Энн, К.» Питер нахмурился и прочитал ещё раз — теперь про себя. Смайли терпеливо ждал, упираясь ладонями в столешницу. — Это пустая болтовня, — Гиллем покачал головой и бережно положил открытку обратно на стол, — зачем бы он стал?.. — Не представляю, — он вздохнул, устало потирая ладонью ноющий висок, — ни на секунду не представляю. Уже у самого выхода Гиллем обернулся, и через паузу, потребовавшуюся на то, чтобы ещё раз всё взвесить, спросил негромко: — Вы поняли, кто такие «крапивинские мальчишки»? — Нет, — он нахмурился, — а вы?.. — Четвёртый блок, — Питер мягко улыбнулся, — заставляет узнавать неожиданные вещи. Я пришлю вам те материалы, что у меня есть. К вечеру в бумажном конверте кроме фотографии каких-то школьников в пионерских галстуках, копий страниц из трактата Оливейры и цитат с английским подстрочником поверх кириллического текста, он обнаружил старую книгу Джеймса Барри о Питере Пене с краткой припиской о том, что суть та же. За нее он взялся первым делом, в очередной раз не успев отследить, как в Цирке начинается ночь. *** На следующем послании красовался обычный туристический пейзаж Апулии, набросанный небрежной акварелью. Открытка, посвящённая фестивалю тарантеллы, выпала из папки с докладом по паре операций в Восточной Германии и едва не затерялась между утренней газетой и вечерней телефонограммой от фонарщиков. В этот раз Смайли не стал ничего утаивать и дисциплинированно пустил потрёпанный картон по кругам ада между канцелярией, шифровальщиками и переводчицами. Первая открытка так и осталась лежать в нижнем ящике стола — жечь руки, будоражить разум, заставлять отчаянно скрипеть зубами. Чужая сентиментальность давалась тяжело, даже если это была не она. Никакого шифра в послании не обнаружилось. Кажется, это было именно тем, чем казалось — парой скупых строк о том, что всем им нужны страны потеплее тех, что им достались; если это и было предложение стать двойным агентом, то настолько буквальное, что казалось оскорбительным. Копия с подстрочником, вариантами интерпретаций и парой справок по итальянским фестивалям, сводками метеорологов и отчётами бывшего четвертого блока оказалась на его столе следующим вечером, и Смайли терпеливо прочитал всё от первой до последней строчки, без удивления обнаружив, что ни единой крупицы подсмысла в краткой записке на суховатом русском нет. Казалось, что ему просто пишет письма какой-то далёкий друг. Вот только далёкий друг хищно смотрел на него из-за железного занавеса, улыбаясь со сдержанной едкой кровожадностью, а это не располагало к задушевным беседам. Книгу о Питере Пене он перечитал за вечер, неожиданно для себя отложив все дела на потом. В окна грубо колотила гроза, отсветы далеких молний заставляли экономить электричество и сидеть при свете единственной тусклой лампы. Всё казалось нелепой шуткой: потерянные мальчишки, острова русалок — всё, что нашли канцеляристы и агенты четвёртого блока о довольно наивных идеях далёкого советского писателя. Видеть в этом политику казалось глупостью. Не видеть — опасной глупостью. Гиллем появился на его пороге почти к полуночи вымокший и усталый, зато под плащом он прятал пухлую папку в бумажной обложке без грифов или печатей. Не агентурное — личные архивы, это было очевидно. — Вы знаете, как работает военный ординариат в Италии? — Питер остановился у дверей, не решаясь отложить зонт или стянуть плащ, с которого стекала вода, и протёр ладонью воспаленные веки. — Методы воспитания схожи. — Занятная аналогия, — Смайли пожал плечами и сам развернул его спиной к себе, потянул плащ вниз, стягивая как можно аккуратнее. — Надеюсь, в своих отчётах вы не сравнивали Брежнева с богом, мы же не в Северной Корее. — Это в любом случае не под отчёт, — Питер снял шарф и со вздохом ослабил узел галстука, — не думал, что мне снова придется этим заниматься... — Я уходил в отставку несколько раз. И вот я здесь. Бутылку «Канадиан Клаба» Смайли без всяких намеков поставил на стол, но до поздней ночи к ней так никто и не прикоснулся. Несколько раз Гиллем порывался уйти, но потом останавливался на пороге опасной мысли, и зрачки его расширялись; Советская Энциклопедия прочно заняла свое место у стола. Копаться в том, как главный манипулятор агентуры Союза решил поупражняться в эпистолярном жанре в конечном итоге оказалось бессмысленной тратой времени, и они со вздохом посмотрели друг на друга, одновременно подняв глаза от чьей-то пожелтевшей статьи о характерных для советских сказок сюжетах. Те из них, что не были ранней калькой с европейских, оказались в достаточной степени занятными. — Нам это ничего не даст, — признал Смайли наконец. Попытка разойтись закончилась тем, что Гиллем всего на мгновение прислонился затылком к спинке кресла и моментально уснул с книгой на коленях. Джордж со вздохом оглядел сгорбленную фигуру напротив и принёс из своего кабинета плед, с особой тщательностью укутывая щиколотки и ступни. Питер и так промок, будет глупо, если он подхватит пневмонию от сквозняка. *** На то, как болит спина после ночи в кресле, он, разумеется, не жаловался, но это было достаточно очевидно для того, чтобы Джордж, сжалившись, велел ему не появляться в Цирке минимум до обеда. Гиллем благодарно принял из его рук чашку кофе и растерянным жестом дёрнул узел галстука, ослабляя ещё больше, чем сделал это накануне. Рубашка оказалась измятой, когда он снял пиджак. — Спасибо, — пробормотал он, хрустнув шеей, — и за плед, и за кофе... — Пустое, — Джордж отмахнулся, отходя к окну и привычно внимательно вглядываясь в ряд стоящих у дороги машин, прикидывая, какие из них он не видел вчера ночью. Кто-то стоял прямо за углом соседнего дома. Если это свои, придется отправлять на внеплановые учения половину фонарщиков — они даже не скрываются. Если чужие... Если чужие, то жизнь становится смертельно скучным местом. Лет тридцать назад ещё существовал четвертый блок, а они с Контролем — ещё не помнившим о близости смерти почти молодым Контролем — застряли у бухты Бейоглу на две недели, и почти перестали скрываться к тому моменту, как их забрали вертолеты Королевского флота. Позже Контроль желчно смеялся, бросая на его стол перехваченные телеграммы турецкой разведки — их так никто и не обнаружил, ни одна живая душа. Подготовка в те времена давалась дорого, но её отсутствие обходилось ещё дороже. А ведь взять их, как он сейчас понимал, было пугающе легко — беззаботных, почти молодых, думающих даже не столько о вербовке, внешней разведке и агентурных сетях шумного Стамбула, сколько о том, где найти следующий бар с виски. Думать о том, что такое время тоже было, стоя в собственной кухне с усталым Гиллемом за спиной, оказалось почти неприятно. Контроль тогда носил оперативный псевдоним, он сам оставался Джорджем чёртовым Смайли — во веки веков. О том, чем для них обоих обернётся работа в Цирке, они ещё ничего не знали. Очередное послание принесли не посыльные или утренняя диппочта, всё оказалось проще — неделикатным звоном дал о себе знать телефон, механическим голосом очередная Луиза или Мэри спросила, готов ли он принять телефонограмму, и Смайли резко оборвал её словами о том, что это грубейшее нарушение протокола. Но, видимо, девушка работала недавно — первые слова она успела произнести, не дождавшись согласия, а потом испуганно выдохнула прямо в трубку и пробормотала: — Поняла. Простите. Джордж раздражённо повесил трубку, проклиная про себя всё это новое поколение, не имеющее ни малейшего понятия о правилах безопасности — чему их только учат канцеляристы! — и только потом позволил себе вслушаться в смысл нескольких неосторожно оброненных слов. — Подержанный бумажный змей, — пробормотал он, входя обратно в просторную кухню, чтобы приготовить наконец ранний завтрак, — двенадцать шариков, сломанная губная гармоника... Питер резко поднял голову, прислушиваясь, и было видно, что этот жест стоил ему немалой боли в затекших мышцах. — Том Сойер?.. Эта открытка пришла в простом бумажном конверте — никаких дипломатических каналов, простая международная пересылка, адрес Цирка был выведен на грубой бумаге неровным росчерком. Подавив желание немедленно перевезти всю агентуру Лондона в самый дальний угол Суррея, а то и вовсе в Шотландию, Смайли быстро оглядел канцелярские печати и осторожно опустился в кресло, щурясь и задумчиво поглаживая острые уголки марок. — ...осколок синего бутылочного стекла, чтобы глядеть сквозь него, — со вздохом продолжил он начатую неопытной телефонисткой фразу сам для себя в полной тишине пустого кабинета, — пустая катушка, ключ, который ничего не отпирал. На открытке красовался шанхайский трамвай. Услужливые аналитики вложили в конверт записку о том, что это был состав одной из семи британских линий; за границу кадра, будто бы прямо в воздух уходила тонкая контактная сеть. В этот раз ничего, кроме цитаты, на открытке не было. Сделав пару звонков и убедившись в том, что в Шанхае Карлу или его людей отследят настолько далеко, насколько это возможно, он положил трубку и взял плотный картон в руки. И едва не выронил его, когда в кабинет без стука ворвался сосредоточенный Гиллем с докладом от головорезов. Всё наконец пошло своим чередом, позволяя отрешиться от потерянных мальчишек, фальшивых похорон и тени затонувшей у рифа Хайборн каравеллы. *** На четвёртой открытке не было марок или почтовых печатей, а чернила оказались настолько свежими, что смазались, когда Смайли неосторожно провёл по ним рукой. Он замер на пороге, быстро оглядываясь, а потом широкими шагами прошёл к телефону, в два коротких слова переворачивая Цирк с ног на голову: — Карла здесь. Первым примчался Гиллем, оглядел блуждающим взглядом светлую кухню, где пил утренний кофе меньше недели назад, а потом вызвал скучающих на улице фонарщиков, веля прочесать каждую комнату в доме, проверить всё, что только можно, но ни единого жучка они не нашли. Никто даже не заходил в дом. Открытку просто бросили в прорезь для писем. Головорезы патрулировали район ещё двое суток, схожие в своей сдержанной целеустремленности с английскими бульдогами, каждые руки были на счету, Лондон бурлил изнутри, готовый взорваться, но вне агентуры об этом никто не подозревал. Дозорные стояли на вокзалах и в аэропортах. Списки вылетающих проверялись дважды, трижды, четырежды — всё впустую. — Я не верю в призраков, — сказал Смайли позже, после собрания, снимая очки и потирая переносицу, — продолжайте искать. Рано или поздно он или его люди захотят выбраться из города. И тогда... — В порту полицейский кордон, — Гиллем хмурился и сжимал дужку очков так, что она вот-вот должна была переломиться пополам, — пришлось слить пару старых баек о подводных боеголовках. — Мальчик, который кричал «Комсубин», — проворчал Смайли, отворачиваясь к окну. Гроза наваливалась тяжёлым серым брюхом туч на самые крыши, того и гляди — затрещит покорёженное небесной тяжестью листовое железо. — И к вам нужно приставить охрану, — Питер посмотрел на него коротко и остро, и любые слова возражений застряли в горле, не успев лечь на язык, — я бы предпочёл переселить вас в одну из конспиративных квартир, но кто знает, сколько адресов утекло к русским после «Чёрной магии». — В том и беда, Питер. Мы никогда не узнаем, что Карле уже о нас известно. Поэтому самым лучшим решением будет просто не суетиться. — Но... — Если у вас есть свободные агенты, хоть одна пара лишних рук, — Джордж говорил отрывисто, жестче, чем хотел бы сам, но это было необходимо, — отправьте их в Берлин. — Джордж. — Это приказ. — Смайли тяжело поднялся из кресла и огляделся в поисках зонта, который так и принёс с собой автоматически, забыв опустить в стойку. Гроза грохотала ещё три дня. Трое суток бесконечным потоком дождевой воды заливало брусчатку, слепило окна и застывших на перекрестках фонарщиков. Забыть, где оставил зонт, становилось совершенно невозможно, зато в самых неожиданных местах оказывались очки — в них не осталось толка на улице при такой влажности. Смайли почти перестал оглядываться — в таком тумане он всё равно не смог бы разглядеть своих преследователей. Впрочем, как и они его. Новых открыток не приходило, и это косвенно подтверждало настойчивую мысль, бьющуюся в голове с упрямством церковного колокола — он здесь, он всё ещё в Лондоне, ближе, чем когда бы то ни было. Ближе они были лишь однажды, и тогда Смайли упустил его, позволил выскользнуть из рук, но второй раз этому не бывать. Чуть позже пришел отчёт графологов, утверждавших, что короткая записка на открытке с видом Вестминстера может и не принадлежать Карле — отличия в почерке были незначительны, но они были. Это могло оказаться свидетельством высококлассной подделки или простым следствием спешки, с которой он писал, сидя на чужих ступеньках под сгущающимися тучами. Силами полицейских (заставь дурака молиться) почти встало судоходство, неустанно прочёсывались трюмы и все списки отплывающих, в аэропорту царила неразбериха, но на шпилях церквей под бесконечным дождем невозмутимо дремали голуби. Крошки, брошенные на землю у голубятни, моментально размокали и становились почти не различимы на брусчатке. На третий день Гиллем появился на его пороге без предупреждений, с одним коротким яростным стуком, и Смайли открыл, безотчётно ощущая тревогу. Что-то в самом воздухе предвещало беду. Свинцовое небо непрестанно приветствовало позднюю осень. — Один из бывших агентов Полякова, — быстро отчеканил Гиллем, уже без всяких вопросов опуская зонт в стойку и стягивая вымокший насквозь плащ, — прикрытие — колледж искусств, отлично рисовал, кстати... — Что с ним? — Смайли оборвал его одним резким жестом и, едва обдумав свои действия, протянул руку, стягивая с чужой шеи тонкий и такой же промокший зелёный шарф. Питер замер, подняв подбородок, будто подставляя беззащитное белое горло, и он быстро отступил на шаг назад, опуская ладонь. Из шарфа, сжатого в кулаке, на пол полилась струйка воды. — Застрелился, — глухо закончил Гиллем, потирая шею ровно под адамовым яблоком, и добавляя хрипло, устало, но почти спокойно: — Я облажался, Джордж. *** Но вместо того, чтобы обсуждать то, как Карла решил потрясти ржавыми цепями старых агентурных сетей, вечер они провели в споре о дианетике, и в этот раз бутылка «Канадиан Клаба» не осталась без внимания. Говоря, что реактивный ум — суть экспансивная пуля, Питер подался вперёд, сжимая ладонями подлокотники, и Смайли вдруг расхохотался, наливая ещё им обоим. Вечер был долгим, и в голове не возникало ни нотки протеста при мысли о том, что не стоит заставлять вымокшего коллегу выходить на улицу в такой ливень даже для того, чтобы остановить кэб. Как, впрочем, и позволять снова засыпать в кресле — Гиллем молод, но ему уже определённо не двадцать лет. Злости на провал — свой и чужой — не было. Не было опустошения или разочарования в себе самом, как это случалось всякий раз, когда ему доводилось провалиться. Когда-то, как казалось теперь, почти бесконечно давно, в ответ на каждую ошибку Контроль присылал через полмира длинные шифрованные телеграммы, в которых витиевато объяснял, что как агент Смайли не стоит и гроша, но тот быстро считывал нужную информацию в потоке витиеватых оскорблений, от которых чувствовали себя неловко даже непричастные радисты. Будто из всех один Джордж всегда понимал его правильно, безошибочно слыша в глухом раздражении нотки благодарности, признания и одобрения. А после особенно долгих операций, во время которых переписываться приходилось через полмира — даже тоски. И переняв эту тоску однажды, он не мог избавиться от неё до самого конца операции «Черная магия». Перебирая старые документы, бесконечно анализируя, пытаясь свести разрозненные факты в одну систему, он каждую секунду помнил — у него нет ключа от всех дверей, с помощью которого можно было бы распутать тугой узел лжи, но от одной ключ у него все-таки есть. В опустевшую квартиру Контроля он решился приехать тогда только с Питером. Позднее утро высвечивало витающую вокруг пыль, воздух казался едким, затхлым, но слабые нотки жасминового чая всё ещё чувствовались так же отчетливо, как, наверное, виднелись на тропе брошенные Гензелем и Гретель хлебные крошки. Виднелись до того, как их склевали лесные птицы. Скрипел дощатый пол, со старых фотографий приходилось сдувать пыль, прежде чем взять их в руки, ссохшиеся окурки так и лежали в пепельницах. Там были сигареты двух марок, но Питер не обратил внимания, а Смайли не счёл должным ему на это указывать. Сигареты, длинные письма в ящике стола под замком, фотографии тридцатилетней давности, бутылки в трюмо и плед, оставленный в кресле — теперь это не имело решительно никакого значения. Пока Гиллем быстро собирал всё необходимое, Джордж остановился у стола, оглядывая шахматную доску с небрежно прикреплёнными к фигурам фотографиями. Собственное лицо не вызвало ни единой эмоции тогда — подозревать его было бы логично. Простая логика осела в разуме, словно мутная плёнка, не позволяющая ему хоть что-то почувствовать, он лишь механически отмечал, с каким шумом двигается Питер, и как тихо — он сам. Привычно обходил углы, избегая скрипучих половиц, уверенно протискивался между стоящим боком книжным шкафом и полкой, чтобы пройти в захламлённую кухню. Эти рефлексы так же, как любые другие, лежат вне логики — устройство пространства, каким бы нелогичным оно ни было, однажды просто заучиваешь. Равно как и запоминаешь расположение половиц, учишься ступать неслышным скользящим шагом. У него не было необходимости ходить тихо теперь. Просто привык, пока ходил по дому, мучаясь от бессонницы и стараясь не потревожить чужой сон. — Всё готово, — сказал Гиллем тогда, ставя очередную картонную коробку на стол, — можем ехать? Смайли кивнул и молча прошёл к двери, не чувствуя ни тоски, ни грусти, ни жалости, ничего. Одну усталость. Теперь он хохотал над тем, что, по сути, даже не было шуткой, и подливал ещё виски, решительно отказываясь говорить о делах. Дела могли подождать. Зверь подошёл к самому дому, а потом сбежал, очередная ниточка лопнула прямо в пальцах. Лиса повернулась к гончим только для того, чтобы оскалить крепкие острые зубы и сбежать в нору между торчащими из земли корнями деревьев. *** Тишина кабинета министров тогда показалось особенно оглушительной. Лейкон сдался и закурил прямо у открытого окна, Смайли до самого конца сидел очень прямо, докладывая о том, что разведчик, связанный не просто с советской агентурой — напрямую с Карлой, был прямо у них в руках, в самом сердце города, застёгнутого на все пуговицы, и всё равно они его упустили. Мальчишка застрелился, но мало ли мальчишек стреляется? Аббатство весьма располагает к суициду. Тело отправилось в Союз меньше, чем через пару дней. Крошечную клетушку, в которой он жил, это зыбкое, пахнущее масляными красками и несвежим бельём прикрытие прочесали от пола до потолка, но, разумеется, хороший агент подчистил за собой следы. А плохого Карла бы к себе не подпустил. Птицы склевали крошки. Проходя за порог, Смайли мысленно пришлось напоминать себе — да, конспиративные квартиры бывают и такими, он и сам жил в подобных неделями. Иногда с кем-то, но чаще один. Привычка к одиночеству, как и любой другой навык, приобретается с годами. Гиллем появился у дверей спустя считанные минуты, поморщился и закрыл лицо ладонью, едва вдохнув затхлый воздух, а потом поднял воротник пальто, используя его как воздушный фильтр. Всё, что они нашли тогда — остатки почерневшей фотографии в пепельнице да край надписи на кириллице у самого угла. Книги на русском мешались на полке с пособиями по пластической анатомии и живописи, кисти были небрежно свалены прямо на столе вперемешку с конспектами. В записях кириллица мешалась с латиницей. Смайли прищурился, глядя на записанные в столбик строчки — то ли список дел, то ли поэзия. Переводчик нахмурился, вчитываясь в неровный почерк, а потом кивнул, говоря, что да, это стихотворение. Подстрочник Джордж получил уже через пару часов, а на следующее утро для него смогли составить и стихотворный перевод, который он, впрочем, так и не успел прочитать. Открытка с видом на Неву ждала между стенографией разговоров фонарщиков и досье на пару потенциальных перебежчиков из посольства Кубы. Смайли отложил её в сторону, даже не удивляясь тому, что эта односторонняя переписка продолжится так легко, и решил сначала разобраться с делами. Собрав те из документов, что он мог более или менее спокойно выносить из здания под свою личную ответственность, он набросил на плечи слишком тёплое для последних солнечных дней пальто, протёр очки и спустился по широкой лестнице вниз, к залитой светом брусчатке. У самого входа быстро поприветствовал Питера, но об очередной порции сказок даже не упомянул — не увидел смысла. Буднично пожимая друг другу руки, они перебросились парой ничего не значащих фраз и договорились встретиться в кабинете Смайли через два часа — работы на Кубе предстояло много, и предназначена она была в первую очередь для хороших вербовщиков, всё это стоило обсудить подробнее. Всё казалось совершенно обычным, у него не было и тени дурных предчувствий, когда он застёгивал верхнюю пуговицу, выходя в осенний полдень, отчетливо пахнущий влажной листвой. Выстрела он не услышал — глушитель, разумеется, — и когда пуля вспорола бок, не сразу поверил ощущениям тела, сперва нелепо посмотрев на пальто — дыру в тёмном драпе было почти не видно. Джордж тяжело осел на землю и завалился набок, роняя папки и отстранённо глядя на то, как бумаги разлетаются по ветру, и кто-то уже наступает на стенограмму пыльным сапогом. Накрыть болью не успело — он потерял сознание. Быстро, просто, всё также буднично приехала скорая и его увезли, операция оказалась несложной, и эта чёртова пуля вообще не вызвала бы никаких проблем, будь он хоть немного моложе — но в его возрасте эти вещи уже не даются просто так. Наркоз Смайли перенёс плохо и долго ещё после операции дрейфовал в густой горячке, липком мареве видений, из которых никак не мог найти выход. Перед глазами настойчиво возникали пейзажи Мексики, Вестминстер, архивные фотографии со строительства аэропорта Маккаран — все эти открытки с цитатами, издёвками и просто краткими пожеланиями, такими дружелюбными, что сводило зубы. Последнюю из них, ту, что с видом на Неву, позже принёс с другими документами из его кабинета Гиллем, и тогда-то Джордж наконец прочитал насмешливую эпитафию самому себе: «А по ночам у косого плетня Чёрные Лошади ждали меня. Добрые, Смелые, Быстрые, Рослые, Чёрные — чтоб не увидели взрослые». Подстрочник или стихотворный перевод ему бы не понадобились — в этот раз отправитель сам озаботился тем, чтобы перевести свое послание на вполне сносный английский. *** Свежие швы зарастали плохо и неохотно, и ежедневные походы на перевязку положения бы не улучшили, потому Джордж всё-таки с неохотой остался в больнице ещё на какое-то время. Скучать не приходилось — работы хватало и без защищённой телефонной линии и целого отдела шифровальщиков этажом ниже. Провал на Кубе сменился вполне сносными переговорами в Неаполе, зато кто-то из головорезов засветился у границы КНДР, и несколько дней Питер ходил смертельно бледный, чутко прислушиваясь к шагам в больничном коридоре и подолгу оглядывая ту часть парка, что просматривалась из окна. — Кубинцев перехватили русские, — он сокрушённо покачал головой, устраиваясь возле постели на единственном стуле — феноменально колченогом, — мне бы только найти источник утечки... Осень за окнами становилась всё холоднее день ото дня, швыряя влажную морось прямо в дребезжащие под порывами ветра стекла. — Мы будто ищем пробоину в тонущем корабле, — медленно произнёс Смайли, набрасывая одеяло на ноги. — Холодно. Закрой окно. Питер послушно закрыл жалобно скрипнувшие створки и привычно остановился у окна, снова пытаясь разглядеть невидимых наблюдателей в полутьме — тот выстрел добавил ему изрядную долю паранойи. Бесполезно Джордж раз за разом пытался объяснить простое: если бы Карла желал его смерти — он был бы уже мертв. Питер хмурился, закуривая, кажется, только для того, чтобы, склонившись к зажигалке, скрыть выражение глаз, и упрямо выставлял головорезов у дверей палаты. Они переговаривались, спорили, иногда затихали, видимо, чутко прислушиваясь или просто устав разговаривать. Впрочем, Смайли едва замечал эти паузы, занятый бесконечной работой; опыт отложенной смерти вдруг показал, как много ещё нужно сделать. Время утекало и могло закончиться в любой момент. Хотелось хоть раз в жизни сделать что-то правильное. Питер набросил на его ноги плед поверх одеяла и приподнял подушку. В заботе он не нуждался, но не возражал — швы саднили, боль отчаянно мешала не то что действовать, хотя бы думать. Гиллем казался бледным и даже не испуганным — сжившимся со своим страхом, как с вредной привычкой. Очередная открытка обнаружилась в корзине с цветами, на этот раз в ней не было ни единого слова, только потрёпанная марка главпочтамта Москвы среди других (смятый кусок картона, подумать только, пересёк всю Европу) да чопорный вид на Мавзолей. Это уже казалось издёвкой. Питер, впрочем, так не считал — он настоял на том, чтобы забрать открытку и пустить по следу головорезов и фонарщиков. Будто до сих пор они могли найти хоть что-то кроме нити, ведущей в Москву. В том, что все дороги ведут в Москву, Смайли не сомневался и так. Становилось смертельно скучно, а лучше — нет. В один из бесконечных дней началась гроза, и Питер остался в палате дольше, чем планировал, сделав пару звонков с больничного телефона и, кажется, отложив все свои дела. Поговорить не успели — он задремал, привалившись виском к стене, и не проснулся, даже когда Джордж протянул руку, чтобы накрыть его ладонь своей. Лицо Питера во сне казалось даже не молодым, а попросту юным. Смайли задумался на пару мгновений о том, сколько лет разницы между ними — двадцать, тридцать? А потом отбросил эту мысль, потому что Питер вздрогнул, просыпаясь. — Джордж, — хрипло пробормотал он, — всё в порядке? Руку он убирать не стал, наоборот, скользнул пальцами чуть выше, сжимая гладкое широкое запястье чуть ниже часов. — Все хорошо, — отозвался Смайли негромко и мягко, — спи. Питер сжал свободной рукой его пальцы и снова отключился — так быстро, будто не спал несколько суток, что, возможно, было недалеко от истины. Ладонь оказалась ледяной. Головорезы переговаривались за дверью, Джордж пристально и внимательно разглядывал чужое спокойное, расслабленное и оттого удивительно красивое лицо, даже не решая для себя что-то — понимая, что давно всё решил. *** А открытка, разумеется, не оказалась последней, но он не нашел в себе сил удивиться. Швы срастались так медленно, как только могли в его возрасте, и послания становились почти развлечением — по крайней мере, пока содержали в себе скупые цитаты и усталый сарказм. В день его выписки курьер из посольства принес плотный конверт из глянцевой бумаги — такой белой, что слепило глаза. На открытке оказался какой-то абстрактный пейзаж — платаны у линии горизонта, долина, сходящая к спокойной реке. «Вы были правы, — писал Карла, очевидно, наконец устав шутить, — но даже это не значит, что вы победили. Нам осталось недолго, но, раз мы оба теперь мертвы, мы можем говорить на равных. Каково вам живётся со шрамом от русской пули под ребром? Я умер в ГУЛАГе после нашей последней встречи, и это правда. Но говорят, что любовь до гроба бывает и после гроба, а хорошие шпионские романы лучше не опошлять. Идея смерти спасает нас, когда сама смерть — разрушает. Моё почтение Энн. К.» Он прочитал, стоя с тростью в руке у лестницы, ведущей из узкого больничного коридора к выходу во влажный полдень поздней осени, где у дверей уже должна была ждать машина Питера. Пару мгновений Джордж разглядывал то, как линия реки, прихотливо изгибаясь, уходит куда-то за края изображения, а потом положил открытку в карман пальто и пошёл вниз тяжёлым, неуверенным шагом.