Все в порядке

Такао стоит на самом краю, и Мидорима отстраненно замечает, как капли дождя закатываются за воротник его куртки. Он промок насквозь, до последней нитки, темная челка прилипла ко лбу. Казунари резко поднимает взгляд красных опухших глаз от земли за спиной на Шинтаро, когда тот с дверным грохотом врывается на крышу с лестницы. Его трясет крупной дрожью, так что кажется, если даже не сделает роковой шаг назад, свалится с края от этой дрожи или резкого порыва ветра. Мидорима не понимает, когда это все началось. Когда улыбка на лице его напарника начала тускнеть, пока не превратилась в кривую гримасу, а позже стала вновь неестественно, фальшиво широкой. Когда он в первый раз заметил тонкий шрам на запястье и опрометчиво решил, что ему показалось, не придал никакого значения. Как он мог посчитать неважными все эти детали, так что, в конечном итоге, видимо, не заметил ничего. Что бы ни было с Такао, он молчал, а Мидорима не имел привычки вмешиваться и вторгаться в чужое личное пространство. Как же он проклинает себя за это сейчас. В его голове не укладывается мысль, что человек на краю и человек, что в течение двух лет проникал всюду в его сознание своим неуемным характером, словно солнечные лучи упрямо пробиваются в длинный зимний день, — оба они Такао. Невозможно, неправильно. Когда его солнце устало светить? И что будет светить вместо него, если солнце зайдет? Мидорима понимает, что должен сказать что-то. Понимает это по серым отчаявшимся глазам, безнадежным. Мозг лихорадочно подбирает фразы, воспоминания, хоть что-то, что может вернуть веру в будущее, но в горле пересохло, и выдавить из себя хоть один звук практически невозможно. — Такао, — он пересиливает себя и зовет его, будто на пробу, чтобы понять сумеет ли продолжить. И продолжает, — если ты прыгнешь, то все было напрасным. Все что ты делал… Все что мы делали, оно потеряет всякий смысл. Поражения и победы, или часы, когда ты упрямо заставлял меня продолжать разрабатывать этот козырной пас, хотя я постоянно повторял, что ничего не выйдет. Он делает шаг вперед, и еще один, и еще. С каждой новой фразой приближается к Такао, и с каждым шагом сдерживать дрожь в голосе все сложнее. — А все твои подначки, или попытки вывести меня из себя? — Мидорима коротко и нервно усмехается, он не сможет без них. — Все это останется лишь воспоминанием, бессмысленным и фантомным. Он подходит почти вплотную, ему остается один шаг до Казунари. — Я не хочу, чтобы это оставалось лишь моим воспоминанием. — С нажимом говорит он и протягивает к напарнику руку, завидев в глазах сомнение и легкое просветление надежды. — Твоя смерть скажется не только на твоей семье, и гораздо сильнее, чем ты можешь думать, вот что. Такао дергает рукой, готовый дотянуться, но в последний момент опускает ее. Горько усмехается, раскидывает руки, словно хочет взлететь, и делает шаг назад. Мидорима открывает глаза ровно с мнимым хлопком тела о землю. Рядом, на расстоянии нескольких сантиметров, лежит Такао, переползший к нему на футон во сне. Живой, невредимый, умиротворенный и, как сразу же проверяет Шинтаро со вздохом облегчения, без тонких кривых линий шрамов на запястьях. Мидорима не может сдержаться и с силой прижимает Такао к себе, едва ли не железной хваткой, и очень рад, что тот не видит сейчас его лица: даже сам Шинтаро не знает, что именно оно сейчас может выражать. — Шин-чан?.. — неуверенно тянет сонный Такао, пытаясь сообразить какого черта происходит. — Просто заткнись. — Резко обрывает Шинтаро в ответ. Впервые Такао не протестует, не задает лишних вопросов, только утыкается Мидориме в плечо и моментально засыпает обратно, нежась в теплом объятии. Всю следующую неделю Мидорима сам старается держаться как можно ближе к напарнику. Он осознает, что все произошедшее на крыше многоэтажки было не более, чем ничего не значащим ночным кошмаром. Но ничего не может сделать с поселившимися в сердце сомнениями и страхом: боится упустить момент, если что-то все-таки пойдет не так. Он обязан этому помешать, просто обязан. Сам Мидорима уверен, что Такао даже не почувствует разницы: они учатся в одном классе, играют в одной команде, и даже путь до дома у них совпадает. Вряд ли будет что-то странное в том, что он станет писать ему немного чаще, для примера. Но Казунари слишком хорошо его знает, чтобы не уловить такой, пусть и ненавязчивой, перемены: Мидориму никогда особо не интересовало происходящее в его жизни. В конце концов, Такао не выдерживает и спрашивает напрямую: — Шин-Чан, что происходит? — О чем ты? — Ты практически не отходишь от меня, почти перестал огрызаться, внезапно стал интересоваться как вообще у меня дела, — Казунари хихикает, хочет скрасить неловкость ситуации, — это подозрительно, знаешь ли. — Не вижу в этом ничего необычного для отношений дружеского типа, — Мидорима нервозно поправляет очки и спешит отвернуться, чтобы Такао не заметил слегка заалевших щек. Только этого не хватало. — Шинтаро. — полное имя из уст Такао звучит чересчур остро и непривычно, Мидорима невольно вздрагивает. — Расскажи мне. Если бы он как всегда начал канючить, и носиться вокруг, чтобы узнать правду, Шинтаро бы сдержался. И Такао тоже об этом знает. — Мне приснился сон, — неуверенно начинает он, и сам не замечает, как слова дальше льются единым потоком, — ты стоял на самом краю крыши, на руках виднелись шрамы от порезов. — Его голос звучит глухо, но ровно, даже почти безразлично. — Я пытался отговорить тебя, говорил, что после прыжка все потеряет смысл. Ты почти дотянулся до моей руки, но, видимо, передумал, и сделал шаг назад. Я проснулся со звуком упавшего на землю… — «тела» он договорить не может, нервно сглатывает и добавляет, не стерпев тишины, — просто теперь не хочу упустить момент, если что-то пойдет не так, вот что. Мидорима замолкает, снова повисает тягучая тишина. Кажется, проведешь по воздуху рукой и даже почувствуешь ее, до того некомфортно. Такао открывает было рот, хочет сказать что-то, но впервые за все время их знакомства совсем не находит нужных слов. Ни одного. И наплевав на слова, он решает обратиться к действиям: за доли секунды сокращает расстояние между ними и все, что он не может сказать, выражает поцелуем. Легким, неглубоким, но настолько нежным, что сердце едва не щемит, что Мидорима просто не в силах его оттолкнуть и не хочет этого. — Я жив, и прямо сейчас даже счастлив, со мной все в порядке, — отстранившись, шепчет он со своей солнечной улыбкой, — но если это когда-либо изменится, я поделюсь этим с тобой, обещаю. Липкий страх наконец отпускает сердце Мидоримы.