небо взрывается

Крик. Долгий, оглушительный, срывающийся. Перерыв три секунды, чтобы набрать воздуха, и начинается снова. Санхен выдирается из липкого омута сна — вязкая темнота не отпускает его, оплетая руки и ноги, даже тогда, когда его накрывает осознанием. Сшибает, как вязкой мокрой сетью. Это конец. Прямо сейчас, и пути в любую сторону не предвидится. Кричит Джинен — это Санхен определяет по слуху — который должен сидеть в дежурке. И, наверное, есть в этом доля леденящей кровь иронии — все самое плохое все время выпадает Джинену, самому мелкому из них (пусть этот мелкий и выше Санхена на полголовы). Когда Санхен в трусах и рубашке на голое тело влетает в дежурку, крик уже стихает. Джинен жмется к Чонсану, который уже тут как тут, и прячет лицо от экранов. Отворачивается и тихонечко скулит. Стрелки дозиметров показывают максимум; экраны взрываются: не привычная тишина и даже не золотистые точки и кривые, как раньше, а невозможная путаница из кроваво-красных разводов. По всему щитку горят красные лампочки. Спрашивать, что случилось, смысла нет — Санхен за секунды сканирует каждого, благо, уже научился: Джинен цел, Чонсан цел, Хекджин надсадно бухтит в конце коридора — все живы-здоровы. Относительно. Пока. — Я подумал, у нас гости, — говорит Санхен, когда окончательно убеждается, что сию секунду никто не умирает, все живы и в бункер к ним тоже никто вроде не влезает, хотя, если учитывать горящие красные лампочки, последнее под сомнением. Чонсан поглаживает по голове скулящего Джинена (тот сворачивается в гигантский клубочек и ластится к Чонсану как щенок-переросток) и всматривается в экран. Взгляд механический, пустой, брови нахмурены. — Скорее всего, скоро будут, — бросает Чонсан и переключает свое внимание на Джинена, утешая и успокаивая. Санхен переминается с ноги на ногу и поджимает босые ступни. Собрался один спасать мир в рубашке и труселях с зайчиками. Из дежурки Санхена выгоняет мысль об одежде, а еще — еде, потому что заниматься завтраком придется, скорее всего, именно ему. Джинен, умытый, причесанный и со странной миной умиротворения на лице, появляется на кухне где-то через полчаса. Чонсан следует за ним тенью. Объясняет шепотом: — Накачал успокоительным. Санхен кивает, соглашаясь: пока это лучшее решение (хотя и оттягивать нечего и некуда). За завтраком Джинена единогласно решают отправить на отдых. Чонсан собирает Хекджину поднос: бульон из тюбика, пюре из тюбика, даже котлета из тюбика — привычное меню уже последние месяцы. Хекджин ест мало и неохотно, но Чонсан сопротивление преодолевает на раз два. Горячая еда и постоянное внимание — вот и все, что он может предложить Хекджину в качестве лечения. Негусто, конечно, но разве оказавшиеся вместе отличались раньше особым везением? Санхен предлагает Чонсану помочь, тот привычно отказывается и подхватывает тяжелый поднос, который, кажется, и самого Чонсана перевесить может. Санхену очень хочется сделать... что-то: пошутить, что Чонсан — мамочка, и подергать за кудряшки, или потаскать Джинена за распухший от слез нос и обозвать плаксой, чтобы потом долго шутливо мутузить друг друга, или пойти к Хекджину и пихать того в плечо, приговаривая что-то вроде "что ты расклеился как красна девица", но — Санхен упирается взглядом в чонсанову спину, пока тот не исчезает за дверью в конце коридора, и, как было оговорено, отправляется следить за экранами. Разводы и точки вспыхивают и опадают, кружатся в немыслимом танце, сообщая, что теперь они не одиноки. Совсем не одиноки. В какой-то момент Санхен начинает жалеть, что они не забрали Ыджина. Точнее, то, что осталось от Ыджина. Точнее, то, что оставили от Ыджина. Экраны взрываются, дозиметры гудят, и тихий-тихий мир раскрывает свои объятия. Санхен устраивается в кресле удобнее, прислушивается к тишине и расслабляется, ней убаюканный. До него доходит не сразу, что в их жилище с болезни Хекджина давно не было тихо. Когда Санхен понимает, что больше не слышно хекджинового надрывного кашля, то срывается на ноги — и сталкивается с Чонсаном на пороге. У Чонсана глаза красные, а губы белые-белые — все не так, как должно быть, и секунды ломаются друг о друга, теряясь в несказанных словах. Чонсан говорит коротко и просто: — Все. (И ничего страшнее Санхен не слышал в своей жизни.)