infestation

1 Ларин не может больше смотреть. Он видел слишком много: слишком много раз пересматривал свой баттл, слишком много презрения видел на лицах, слишком много вспышек мелькало у него перед глазами — их блики до сих пор мигают где-то поверх зрачка и не дают смотреть. На улицу он теперь выходит только когда темно. Так легче. Видеть меньше других, и чтобы другие меньше видели тебя. Ему бы хотелось так же легко не видеть себя самому. Дима не записывает видео. Дима теряется в числах на настольном календаре и проверяет телефон по несколько раз на дню, потому что он совсем перестал ощущать время. Это даже не кажется ему странным: всем известно, что время — это иллюзия, а значит его не существует. Еще Ларин перестал ощущать себя. Значит ли это, что его не существует тоже? Рано или поздно темнота вышвырнет его из своего уютного дома, он это чувствует. Рано или поздно темнота предаст его, как предавали те, кто был хоть немного близок. 2 Зудящее желание сделать хоть что-то приходит внезапно, как отвратительный, надоедливый незваный гость. Ларину хочется кому-то что-то рассказать. Ему кажется, что он выпал из мира на такой долгий срок, что все его друзья с дополнением «почти» или «вроде как» умерли или исчезли. Были ли у него когда-либо друзья? Ларин говорит сам с собой. О чем угодно, но не о людях. Толпа — гадкая ядовитая субстанция, однажды выедшая его изнутри. Они все умрут, или умерли, или умирают, так что это не важно. Люди — лишь пережиток ушедшего времени, не более того. 3 Ларин не перестает мерзнуть. Ему кажется, что он промерз насквозь, что кровь застыла у него в жилах и мешает ему шевелиться. Его собственная кровь играет с ним, закупоривая вены, но поспешно вытекая из новых порезов. Дима прячет их под длинными рукавами и выходит на улицу. Люди все еще узнают его. Ему не нравятся их лица. Они все будто изуродованные отражения его самого, выбравшиеся наружу из зеркала и ставшие чем-то самостоятельным и оттого еще более отвратительным. В их лицах — лесть кому-то абстрактному, неизвестному, в них отсутствие чего-либо осмысленного, и Ларин не может на них смотреть. 4 Он пытается чем-то себя занять. Разбирает шкафы, перекладывает вещи с места на место. Вещи нравятся ему гораздо больше — вещи никогда не лгут. Вещи являются чем-то снаружи и пылью внутри. Ларину кажется, что он сам набит пеплом, пылью и собственным прахом. Он открывает книги и протирает их переплеты, он разрезает свою кожу и вымывает оттуда собственную кровь. Пожалуйста, пусть этого станет меньше. 5 Вещи не борются с тем, что у них внутри. Дима устал с чем-либо бороться. Значит ли это, что он — такая же вещь, как и его старый комод? 6 Ларин не может перестать спать. Он просыпает дни, он не высыпается за ночь, он постоянно просыпается от холода. Он больше не уверен, жив ли он — хочется поднести ко рту зеркало, нащупать собственный пульс, увидеть, как кровь бусинами покрывает полосу пореза. Он кладет руки себе на свежий порез — его бедро мертвецки холодное, с оттенком в синеву. Там все еще слишком много крови, — думает Ларин, и делает еще один порез. Его шрамы похожи на разводы мрамора. 7 Ларин не хочет ни двигаться, ни стоять. Движение свойственно живым, недвижимость — мертвым, а он застрял где-то на фазе миттельшпиля, которая никогда не закончится. Его тело — вечно не работающий предмет. Ларину хочется сломать себя — он бьет кулаками в стену так, что на следующий день его руки — опухшие обрывки мяса. Так спокойнее. 8 Когда сквозь питерское небо пробивается солнце — это его пугает. Он больше не живет в своем теле. Теперь его тело — это стены и фольга на окнах. 9 Он так долго ждал чего-то, что теперь от любого ожидания выворачивает наизнанку. Ларин не может есть, Ларин выглядит так, будто смерть обволакивает его плечи. Дима не боится своей смерти, но знает, чьи у нее будут глаза. 10 Он говорит много слов. — Я был в туре, — говорит он. — Ты выглядишь хуево. Ларин долго всматривается в его лицо. Он не находит там лести, не находит грязи, самое главное — он не видит в нем себя. — Ты вообще живой? — спрашивает Мирон после тягучей паузы. Что-то рвется изнутри и не дает говорить. Мирон вздыхает до боли тяжело и обнимает. Ларину хочется забраться к нему в толстовку, залезть к нему под кожу и жить там, чтобы больше никогда не чувствовать холода. — Нет разницы, — бормочет он. — Мертвый или живой. Мирон отстраняется, чтобы посмотреть ему в глаза с присущим недоумением, но Дима утыкается носом ему в шею. — Но ты живой? — будто на всякий случай уточняет Федоров. Он чувствует надломленность пространства, надломленность Ларина, и это жутко. Ларин отрицательно качает головой и говорит, почти не шевеля губами: — Твой.