Светильник с бабочками

Мешок с головы сняли, но связан он был надёжно — предплечья друг с другом за спиной, другая веревка оборачивала плечи и грудь, лишая его возможности двигать руками вовсе. Пошевелив ногами, он понял, что они обернуты веревкой и над коленями и вокруг голеней. Таким способом пользовались на континенте, когда опасных пленников требовалось везти далеко — не вырвешься. Несмотря на обстоятельства, он почувствовал себя польщенным, и, наконец, решился окликнуть брата. — Я здесь, — откликнулся Анарион из темноты. — Ранен? — Нет. Но голова гудит. Спустя несколько попыток, сопровождавшихся ругательствами вполголоса, Исильдуру удалось сесть, привалившись к стенке экипажа. В этот момент повозку ощутимо закачало — с ровного Королевского тракта она сьехала на одну из немощенных дорог. Вроде бы, к юго-западу, хотя утверждать с уверенностью он бы не решился. — Освободиться можешь? — без особой надежды на успех спросил он у брата. — Нет, — откликнулся тот, и добавил, меняя тему: — Нас везут не в Ар-миналет. Здесь было над чем подумать. Если бы схватили их люди Ар-Фаразона, то везли бы по тракту — скорее в Роменну на суд Короля, что наблюдал там за приготовлениями к плаванию. Впрочем, была ещё одна странность — несмотря на то, что захватчики взошли на Менельтарму с оружием, и несмотря на ожесточённое сопротивление пленников, никто из братьев не был ранен, а пара тумаков казалась совсем не в счёт. — Кто бы это ни был, он не решится... — начал брат, точно прочитав его мысли, — Ну, если даже мы просто исчезнем, будет расследование, всё вскроется, и... Он не стал продолжать. Тянулось время. — Стоим, — голос брата разрушил тяжелую дремоту, в которую Исильдур, оказывается, успел погрузиться незаметно для себя. Он напрягся, но безрезультатно. Возможности освободиться или хотя бы драться так и не представилось — только мельком увидеть какие-то деревья, свет какого-то фонаря над дверью. И снова неизвестные захватчики обращались с братьями, словно с дорогой и ценной, но неодушевлённой вещью, с которой следует поступать со всем почтением, однако решительно невозможно разговаривать. Руки развязали и, стащив с головы мешок, Исильдур оглядел комнату: узкую камеру с двумя топчанами. Больше ничего, кроме выступа стены, что должен был выполнять роль полки, кувшина с водой на нём, и ведра с крышкой — для естественных надобностей, не было. — Я не слышал до сих пор, что восхождение на Менельтарму карается… чем-то, — сказал Анарион тихо. Исильдур заметил, что тот бледен. Впрочем, сам он наверняка выглядел не лучше. Во рту пересохло, он взял кувшин и сделал большой глоток. — Ты сам сказал — они не решатся от нас просто избавиться, — веско заметил Исильдур и отхлебнул ещё, прежде чем передать воду брату и сесть на топчан. — Мы всё равно ничего не сможем сделать, пока не узнаем, по чьему произволу нас сюда притащили, — сказал он. Глаза слипались, и бороться со сном, нахлынувшим как волна, оказалось отчего-то невозможно. Он откинулся на жесткий матрас... ...Игры, посвященные наступлению праздника Эрулайталэ. Поединки с доставшимся по жребию противником, в которых по традиции всегда участвовала знать, по-прежнему — важное событие, к которому загодя съезжаются представители благородных семейств. В старые времена на следующий день, отложив оружие, выходили ещё до рассвета — на Менельтарму, для поклонения. Теперь же Игры стремительно превращались в развлечение — и только. Но — не всё равно ли, когда ты оказываешься лучшим раз за разом, а потом, победив всех противников, которых дала судьба, встречаешься с братом? С братом, с которым можно биться почти до бесконечности, пока не выбьешься из сил, потому что бой ваш — сродни музыке Творения. Каждый из вас слышит каждого чем-то выше слуха и зрения, и знает, что за удар следует парировать раньше, чем родится движение. До тех пор, пока судья битвы не обьявит воинов, не могущих одолеть друг друга, братьями по битве. Побратимство в играх — если и нашлись те, кто пытается угадать исход войны по исходу Игр — не такой уж хороший знак, если примирение невозможно, но и не плохой. А потом Анарион говорит что-то, чему ты удивляешься. «Давай поднимемся на Менельтарму?» «Сейчас?» — удивляешься ты, потому что уже наступила ночь, и вы навеселе, и музыка Творения еще связывает ваши сердца и разумы. «Светло же», — пожимает плечами брат. Светит луна — ещё не полная, но достаточно яркая, чтобы видеть дорогу, да и в темноте вы оба видите лучше многих, и ночь только началась — можно успеть подняться и спуститься раньше, чем рассвет наступит. И, наконец, над тобой — звезды, которые в детской сказке Элберет мешает черпаком на длинной ручке, и оттого они движутся по кругу, под тобой — огни Арменелоса, а дальше — Роменна, и не хочется верить, что в земле твоей безоговорочно обменяли верность — на богатство, а веру — на силу. Чем помочь тебе? — спрашиваешь ты у земли, распростертой перед тобой. Как спасти тебя, возлюбленная Эленна-норэ?.. ...И слышишь чьё-то дыхание за спиной, тебя хватают за руки, и ты пытаешься драться, сбрасываешь повисших на тебе раз или два, успеваешь заметить, что до сих пор они не обнажили мечи, но уже взялись за дубинки, а на голову всё же накидывают мешок, и руки вяжут крепко, всерьёз, поставив на колени, не отвечая на вопросы... ...вздрогнул, но не смог пошевелиться. Одуряющий аромат цветов щекотал ноздри, а тело, согнутое в каком-то небольшом закутке, как будто в сундуке или корзине, не желало слушаться. Он с трудом приоткрыл глаза, слыша плеск воды под веслами, чувствуя влажное и прохладное прикосновение ко лбу и шее. Перед глазами расплывалось — зеленое, цветное, древесно-желтое, свет. Он моргнул и заставил отяжелевший разум понимать. Волны — лодка? Корзина? Цветы? Свет — дневной, но жёлтый — утренний или вечерний. Скорее всего, уже утро, ведь перед этим была ночь. Корзина — действительно корзина — закачалась — её подняли и переставили на твердое, а затем подняли и понесли. После шарканья ног по каменному полу, чьи-то руки зашарили по голове и плечам, собирая цветы в охапку. Исильдур расслабился, для чего не потребовалось особых усилий, закрыв глаза, чувствуя, как его вынимают, подхватив под мышки из опрокинутой корзины и укладывают, приподняв, на твердое. — Спит? — спросил чей-то голос. — Да. Веревку на лодыжках и запястьях быстро развязали, укладывая удобнее, и он изготовился ожить разом, спрыгнуть, схватить одного из них, заставить, наконец, рассказать, что происходит, но тело не слушалось, даже голову повернуть не получилось. Кто бы и чем его ни усыпил, дело свое этот кто-то знал превосходно. Но прошло совсем немного времени, и сковывающая слабость исчезла, как будто и не было. Он смог сесть, опираясь о спинку скамьи и, осмотревшись, обнаружил себя в купальне, украшенной мрамором и сердоликом, с круглым бассейном в центре. От воды поднимался пар, а Анарион, на соседней скамье, пришедший в себя, похоже, одновременно с ним, или чуть позже, ощупывал затылок. — Уже ничего, — сказал он, поймав взгляд старшего. — То, что мы не вернулись домой на праздник — хуже. Мама с ума сойдёт — похоже, уже вечер. Исильдур растирал запястья, чувствуя себя разбитым и нечистым, брат рядом, по всей видимости, чувствовал что-то похожее. — Нас заперли, — сказал наконец Анарион, подергав за ручку, а затем пнув дверь из драгоценной белой древесины с тонкой резьбой. Он обошел беломраморный бассейн, взвесил на руке подставку светильника — на случай, если придётся использовать её как оружие, — бережно переставив стеклянный сосуд с маслом на скамью, рядом со свертком ткани. Удовлетворённо хмыкнул: — Сгодится. Исильдур подошел к нему и поднял со скамьи сверток. В нём оказалась одежда, какую носила в личных покоях знать — точно по меркам братьев, — и два полотенца. Он опустил находки обратно на скамью. — По крайней мере, мы примерно знаем, где мы, — заметил Анарион, — цветы в корзинах были свежими, да и этот воздух ни с чем не перепутаешь. Даже здесь, во внутренних покоях дома, витала нежная сладость, пропитавшая весь край Нисимальдар, где каждая ветвь и травинка существовали, кажется, для того, чтобы наполнить воздух благоуханием. — Да, где-то рядом с озером — нас везли на лодке, — пробормотал Исильдур. — Но важно не «где», а «кто». Они переглянулись. Затем Исильдур махнул рукой и, сбросив порванную в борьбе и пропахшую потом одежду, с наслаждением погрузился в горячую благоухающую воду, в которой плавали лепестки цветов. Анарион нахмурился было, но вскоре последовал его примеру. Они скоро вымылись, вытерлись и оделись. — И что же дальше? — спросил Анарион, разглядывая тонкую вышивку на рукавах рубашки. И тогда Исильдур подошел к двери и постучал. — Дайте мне слово, что не наброситесь на меня, лишь только дверь откроется, — услышал он, и замер потрясенный, с протянутой к дверной ручке рукой. Голос был женский, мягкий с хрипотцой, но несомненно властный: она не просила, а требовала. И говорила на квэнья, языке эльфов, которым и до королевского запрета пользовались нечасто. — Обещаю, — сказал он, — Вам нечего бояться нас, госпожа. В замке повернулся ключ и Исильдур, а за ним и Анарион вышли в короткий коридор между двумя дверями. На той, что была впереди, легко качнулся зеленый бархатный занавес, словно только что отпущенный чьей-то рукой. Плечо к плечу они шагнули туда, и оказались в комнате, сдержанная роскошь которой, хоть и поражала воображение, меркла перед ослепительным обликом и статью женщины, которая уже стояла у стола, накрытого к ужину. Исильдур осознал вдруг, что впервые видит её не в тяжелых, затканных золотом церемониальных одеяниях, — но и в простом сером с серебром платье, когда венцом ей служила только коса, уложенная вокруг головы, она была прекрасна, точно эльдэ. Впрочем, как Сильмариллу не нужна роскошная оправа, так и простой треугольный вырез и высокий воротник лишь подчеркивали грациозную шею и белизну кожи, а разрезы рукавов приоткрывали прекрасные руки, когда она двигалась. — Госпожа, — склонился он. — Государыня Тар-Мириэль. — Входите же, — по-прежнему говоря на квэнья , она сделала рукой нетерпеливый жест, отчего качнулся, задевая тонко зазвеневшие бокалы, рукав и блеснул в перстне алмаз. — Звезда осияла нашу встречу. — Звезда светила нам в пути, хотя вы и пригласили нас на ужин... весьма странным образом, госпожа моя. — Исильдур шагнул к ней, втайне опасаясь, что говорит на древнем эльфийском наречии не так свободно, как она. Мириэль улыбнулась — сдержанно, но без тени смущения. — По-видимому, мои люди сочли, что не могут выполнить мой приказ другим способом, не привлекая лишнего внимания. Простите их за это, князь Исильдур, князь Анарион, — поприветствовала она кивком каждого в отдельности. — И разделите со мною праздничную трапезу. Она преломила хлеб и сама разлила суп из морских гребешков и мидий. Исильдур не знал — удивляться ли этому. На семейных обедах в их кругу хозяева дома не считали для себя зазорным заботиться о гостях самим, но он никогда не слышал, чтобы так поступала государыня. Он украдкой разглядывал комнату и убеждался — все вещи в ней, даже нарочито простые, были древними или драгоценными. Изысканный шёлк на стенах, занавеси и ковёр, резные столы и стулья — всё носило на себе отпечаток прекрасного вкуса или эльфийского древнего мастерства. Он скользнул взором по прихотливому сплетению лепнины, изображающей деревья, ветви и листья, и увидел сияющий образ — фреска плафона изображала мчащийся по тёмно-синему небу призрачный корабль, сотканный из звездного света и пены. Сквозь паруса его просвечивали звезды, а самая яркая из них будто присела птицей отдохнуть на нос. Государыня поймала его взгляд. — Мой отец не любил эту фреску, — сказала она. — Ему хотелось видеть Вингилотэ в блеске и величии, белое на лазури... не это одиночество воздушных бездн. — Понимаю, — кивнул Исильдур. — Но вам оно пришлось по вкусу? — Оно просто есть, — покачала она головой. — Оно — вечная оборотная сторона величия. Вместе с переменой блюд — нежной запеченной телятиной — появился высокий узкогорлый глиняный кувшин с вином, а отужинав, они расположились по жесту хозяйки на оттоманке, обитой серебристым шёлком, с бокалами вина. Королева села напротив, грациозно подобрав платье. — Мне нужно было поговорить с вами сегодня, — сказала она. — Так, чтобы никто об этом не знал. И говорить мы с вами будем об Эленна-норэ. Ходили слухи, что государыня, хоть брак её и не был одобрен законами и ею самой, всё же заодно с мужем. Элендил всегда отметал их, и всегда отрицал саму возможность того, что дочь Тар-Палантира вышла замуж за двоюродного брата по доброй воле. Но сомнение, как бы его ни прятали, похоже, мелькнуло в глазах у кого-то из братьев, и она на мгновение прикрыла веки, скрывая выражение глаз. — Я клянусь словом государыни: ничто из сказанного здесь или здесь совершённого не покинет этих стен по моей доброй воле, — твердо сказала она, — но теперь должна потребовать такой же клятвы и от вас. — Это справедливо, госпожа, и я, в свою очередь, так же клянусь своей честью и верностью, что не выдам доверенных мне тайн, — отозвался Исильдур, и Анарион повторил за ним клятву. — Что ж, — она кивнула, и начала: — Когда муж мой принял решение отправиться в этот поход, мне явился сон. Сны — обман, но этот повторялся не один раз, и был таков, что я сочла его вещим. Вещие сны в моём роду — не редкость, хотя меня они прежде не посещали. Муж мой был орлом, и сразил змею за морем, и вернулся обратно, но видя его, стоящего передо мной в праздничных одеяниях, я видела, что змея обвилась вокруг его шеи. Змея поднимала голову вровень с его головой и говорила так, как говорил бы он, и приветствовала меня, шипя «возлюбленная Ар-Зимрафель», но яда было больше, чем любви. Она покачала головой и нахмурилась, будто вспоминая, но продолжила: — И муж мой вновь полетел громадным орлом далеко на запад, дальше, чем разрешено, и змея вонзила ядовитые клыки в его шею, и он пал в море. Я же, видя это, вошла сюда и села здесь, взяла бумагу и перо и писала вашему отцу с просьбой защитить меня. Но свет померк и позеленел, и я увидела, что сижу под водой — и рыбы вплывают в окна. Я задумалась — как же, с какой рыбой мне отправить письмо, какая из них может стать птицей и лететь на восток — и проснулась. Я помню этот сон во всех подробностях, хотя прошло две седьмицы с тех пор, как он снился мне. Можешь ли ты истолковать мой сон, сын Элендила? — обратилась она к Исильдуру. — Луна — подруга снов, как известно. Тот едва заметно вздрогнул, но ответил твердо: — Я сказал бы, что знаки ясны: государь привезет из своего похода великое зло, которое погубит его, тебя и Эленна-норэ, — сказал он. — Я решила то же, — она повернула в пальцах бокал с вином и алые искры заиграли в узорчатом хрустале, — и лучше бы ему не возвращаться. Дурная вода или болезнь властны даже над ним, да и без того — многое может случиться в походе. Государыня решительно поставила бокал на маленький столик, покрытый вышитой скатертью, пока братья порясённо смотрели на неё, понимая, что она имела в виду. Она опустила веки. — Но чтобы рука моя стала рукой провидения, мне нужно быть уверенной, что я права, — проговорила она. — Муж мой — это мой муж, и, как бы ни говорили, я не противилась этому браку. — Но... — воскликнул Анарион, и рука брата предупреждающе опустилась ему на локоть. — Не знаю, как эту историю рассказали вам, и кто, — медленно, точно у неё замерзли губы, улыбнулась Мириэль, — но мой отец был опасным чудаком — из тех, что без колебаний уложит дитя в колыбель, не заметив, что оно давно ездит верхом, или сломает крылья птице, чтобы помешать ей улететь. Он грезил об эльфах, мечтая вернуть нас в золотой век, и не замечал, что Нуменор давно перерос границы, в которых был создан. Занятый своими мечтами, он позабыл научить меня править или, хотя бы, дать мне такого мужа, который был бы достаточно силён и родовит, чтобы не упустить... возможности. Всем играм, в которые играют государи, я научилась уже от мужа, — она коротко и горько усмехнулась, — и лишь теперь чувствую себя достаточно сильной. Но теперь мне нужен знак. — И какого же... знака вы ждёте, госпожа моя? — неотрывно глядя на неё спросил тихо Анарион. — Он совсем простой. И в то же время — сложный, — она замолчала, словно решаясь. — Мой муж никогда не приходит ко мне в дни, что благоприятствуют зачатию, хотя придворные целители по традиции извещают о них. Но даже и во всякое прочее время он оставляет своё семя на простынях. Анарион опустил голову, его щёки окрасились румянцем, который можно было бы со стороны принять за краску смущения. — Ему не нужен сын, который может вырвать скипетр из рук отца, — продолжила она, точно и не заметив. — А я не хочу носить его дитя, и наша природа решает остальное. Сегодня его здесь нет, и не будет, он занят в Роменне, а дни мои — теперь. Если ребёнок из рода Элероссэ всё же будет зачат, то... не все стрелы прилетают от врагов, да и море теперь коварно. Она встала, опираясь ладонями о стол. — Кто из вас, — спросила она твёрдо, — сегодня станет мне мужем? Наступила такая тишина, что, казалось, можно расслышать, как цветочные лепестки падают за окнами. Глаза Исильдура встретились с загадочными тёмными глазами государыни. — Ты предлагаешь мне стать вором, госпожа, — прошептал он. — Разве украсть ради сохранения Нуменора — грех? — с любопытством переспросила она. Он опустил глаза, поворачивая в пальцах снятый с руки перстень. — Дашь ли ты немного времени, госпожа? На раздумья. Она удовлетворенно кивнула. — Ночь только началась, так что времени много. Я подожду там кого-то из вас... или обоих. Подол ее серебристо-серого платья прошелестел по ковру, после чего одна из дверей затворилась, тихо щелкнув потайным замком. — Безумие... — прошептал Анарион, спустя сто ударов сердца. Они вновь замолчали. — И всё же, в этом есть что-то, что не позволяет мне так думать, — наконец уронил Исильдур. — Она предлагает словно бы... священный брак. — Исильдур, — помолчав, заговорил Анарион. — Это всё... невозможно сказать, что это дурно пахнет, но... Исильдур отвернулся, глядя будто бы в окно, хотя окна и были закрыты занавесями. — Это — другое дело. — То же самое. То, что она — королева, ничего не меняет. Она задумала мужеубийство, а за измену не благословляют, но, кажется, ты очарован, и... — он остановился, словно не смея сказать, — для меня ведь... ничего не значил долг перед отцом, когда я был очарован так же. Тот сказал бы, что дела угодные Валар не делаются втайне, словно их делает вор. Я — не он, я боюсь за тебя. — Вор — странное слово здесь. Сам я сказал его сгоряча и уже пожалел об этом. Разве она — вещь, которую можно красть? Анарион задумчиво водил пальцем по краю бокала, издававшего легкий хрустальный звон. — Она принадлежит себе, и дарит себя, если хочет. И я вижу... — он встал и задумчиво прошелся по комнате, — красоту внутреннюю и внешнюю. Нежность и силу, которые у неё есть, и бессилие, которому её научили. Вижу, что она хочет освободиться прежде — внутри себя самой... — И использует тех, кого хочет, так, как считает нужным, — проговорил Анарион, нахмурившись. — Или просит о помощи, — уточнил Исильдур. — Испугавшись сна? — Я тоже вижу сны, — тихо сказал Исильдур. — В них есть чудовищный отлив, и дети бегут собирать красивые раковины на дне, но потом вода возвращается, и больше ничего нет. Я стою на вершине Менельтармы, но не вижу больше земли — только воду на многие лиги вокруг. Я вижу, что сыновья моих сыновей — бродяги, над которыми смеются в трактирах. Вода, чем бы это ни было на самом деле, отнимает у меня и у них родину. Беда идет ко мне, и я не знаю, как заставить ее отвернуться, и на вопрос, не собираюсь ли я жениться, боюсь ответить словами сказаний: «от моих владений не останется ничего, что мог бы наследовать сын». Таких снов немудрено испугаться. — Не хочешь ли ты сказать, что сыновья твоих сыновей лучше воссядут на трон в Арменелосе? — Но ведь они же будут не мои, — парировал Исильдур. — Разве ты не понял, зачем она говорила о нас обоих? Это должно быть дитя из рода Элроса, и даже мы не будем знать, кто из нас... — Брат, ты теряешь голову, — Анарион поднялся на ноги. — Разве ты не видишь? Даже если нас не застанут, ничего нет по-настоящему тайного. — Мы уже здесь, и этого не изменить. Сегодня на Менельтарме я задал один вопрос и получил то, что можно счесть ответом, а оказавшись здесь, узнал, что меня и её посещают одни и те же вещие сны. Я не чувствовал себя так с тех пор, как Амандил впервые положил мои руки на рукояти штурвала, и корабль послушался меня. — И куда же ты правишь? От беды — или к ней? — От неё. — Исильдур шагнул к нему и крепко взял брата за плечи. — Я почти уверен в этом. Так ты идёшь со мной? — Иду, — просто отозвался Анарион. — Ты часто знаешь, как будет правильно, даже если об этом молчит закон. Но если чутьё тебя обмануло на этот раз, кто-то должен за тобой присмотреть, — и он улыбнулся. Она ждала их, стоя у окна и стиснув руками подоконник. В спальне, в изголовье широкой резной кровати красного дерева, горел лишь один светильник, чаша которого — сосуд для масла, — была украшена по краю стеклянными бабочками. Ни одна из них не повторялась, а просвечивающие крылья были приподняты для последнего полёта — в пожирающее пламя. Здесь окна были открыты — и так густо были занавешены снаружи благоуханной лозой, что ни луча света, должно быть, не просочилось наружу. — Прикажет ли госпожа закрыть окна? — спросил Анарион — Не нужно. Эта стена выходит к озеру. Понадобится лодка, чтобы оказаться под ними, — судорожно вздохнув, ответила она. — Лучше пусть здесь будет больше воздуха. Она повернулась к ним, по-прежнему опираясь на мраморный подоконник, словно боясь отпустить его, как боятся отпустить доски мостков и плыть, и в дрожащем свете показалась Исильдуру такой, точно решалась на нечто, могущее потребовать от неё всего возможного терпения и выдержки. Он сам шагнул к ней, когда она потянулась к причёске, чтобы вынуть из неё шпильки с головками из драгоценных маленьких цветов. — Я помогу? — осторожно спросил он, не уверенный, что сможет коснуться её зрелой холодной красоты без дрожи в руках. Но всё же бережно вынул их — одну за одной, и коса её — гладкая, тяжелая, словно змея, развернулась у него в руках, спадая ей до коленей. Он тихо присвистнул, восхищенный, представляя, как эти волосы могут струиться меж пальцев, пока он зарывается в них лицом, прикасаясь губами. — Хотел бы я расчесать тебя, госпожа моя. — Не нужно, — качнула она головой. Пожалуй, с таким украшением ей было тяжело держать голову столь высоко поднятой — вскользь подумал Исильдур. Должно быть, она привыкла, но всё равно он положил руки ей на плечи, согревая их под гладкой тканью и массируя. — Пока не стало поздно, — спросил Анарион, прищурившись. — Как ты собираешься отпустить нас? — Те же самые люди, что доставили вас, будут ждать в купальне в час перед рассветом. Они отведут вас в дом лесника, дадут лошадей и одежду, — быстро и четко, словно заготавливала слова заранее, отозвалась ответила она, между тем сбрасывая туфли. Её руки пробежали по застёжкам платья, и, когда она повела плечами, оно прохладной серебристой волной упало-стекло на ковер, и она выступила из него, как из пены. Выпрямившись, она делает шаг и опускается на постель, а Исильдур, повинуясь её жесту, садится подле и медленно проводит открытой ладонью по груди, по животу одним длинным, плавным, бережным движением, почти благоговейно, и она усмехается. — Я — разве эльфийская драгоценность? — Почти. Но лучше, — улыбается он, принимая ее игру. — Так госпожа или Мириэль? — Мириэль, — коротко отвечает она — и кусает губы, когда рядом с ней устраиваются оба. «Госпожа» — было бы смешно, но «Мириэль» как будто лишает ее защиты. Она обнимает их за шею, слегка запутавшись рукой в распущенных волосах младшего. У Исильдура же волосы — ей случалось видеть его так и раньше — сплетены в строгую косу с подбором-колоском на затылке, и она запускает в переплетение прядей пальцы, когда он склоняет голову поцеловать её, а затем быстро развязывает узел украшения — цветного плетеного ремешка с кристаллом хрусталя над переносицей, оборачивая его вокруг своей ладони. Мириэль невольно вздрагивает, когда их руки одновременно касаются ее плеч и шеи, груди, чертят по животу извилистые линии, прикасаясь то кончиками пальцев, легкой щекоткой, то открытыми ладонями, нажимая, заставляя почувствовать тепло и шероховатость огрубевшей на пальцах кожи. Губы касаются плеч, ключиц, рук, груди. Когда они оба, не сговариваясь, вбирают в рот соски, осторожно гладя их языком, она понимает, что лоно тяжелеет, наливаясь теплом. Ее подхватывают под колени, нарочито медленно разводя их в стороны и вверх, и она раскрывается, понимая, что внутри у неё — так быстро, слишком быстро для нее — влажно, во рту пересохло, а глаза закрываются как будто сами собой. Она старается держать их открытыми, словно это не дает ей подчиниться братьям и собственному телу, позволяет не утратить право влиять на события, но кожа с внутренней стороны бедер отзывается легким приливом тепла на каждое прикосновение губ. Ощущения смешиваются, ей кажется, трудно чувствовать всё сразу. Губы прикасаются к животу, язык осторожно, щекотно и влажно обводит пупок, распущенные волосы щекочут бедра, губы прикасаются меж грудей. Кажется, ей перестаёт хватать воздуха в тот момент, когда чужой рот накрывает небольшой бугорок между ног, который она часто трогала и сама, но это — совсем по-другому. Анарион — она чувствует движение руки, которой он отбрасывает волосы — вбирает в рот, посасывает, прикасается языком, удовольствие и тепло разбегаются по телу от каждого его движения, как круги по воде, а тем временем Исильдур целует её губы, и его язык у неё во рту движется в том же самом ритме, хотя такого не может быть. — Я... слышала, — хрипло говорит она, чувствуя в ладони симметричные, правильные грани кристалла, когда он прерывает поцелуй и жадно смотрит на неё почти чёрными от возбуждения и странной нежности глазами, — что элендили... — длинная судорога заставляет её выгнуться. — Что — элендили? — переспрашивает Исильд чуть гортанно смеется, вопросительно приподнимая брови. — Как эльфы. — Эльфы были слишком давно, Мириэль, — с улыбкой отвечает он. — Здесь мы. Да я и не верю, что эльфы любят друг друга только ради рождения детей. — А зачем же? — Для радости? — в его устах это то ли вопрос, то ли утверждение, и она видит, как блестят его глаза в дрожащем свете. — Не ради положения, — он с жадным выдохом целует её в шею, где бьётся пульс, — не для превосходства, — она вздрагивает от прикосновения губ между грудей, — для тебя, Мириэль — шепчет он, прижимаясь горячей щекой к её животу, — если могу. Исильдур и Анарион меняются местами, и на губах Анариона она чувствует собственный солоноватый вкус. Она находит рукой его член и гладит пальцем головку, заставляя его коротко выдохнуть ей в рот. «Радость», — как-то протяжно думается ей, когда Исильдур, закинув её ноги себе на плечи, приподнимая ей бёдра, входит в неё одним длинным движением и оказывается, что она готова совершенно, полностью — для него и для удовольствия. И она качается на накатывающих волнах, и комната покачивается от каждого толчка, и жаркая волна, наконец, накрывает её с головой, а камень нагревается у неё в ладони. После они лежат — Исильдур поперек кровати у неё на коленях, Анарион — подставив плечо под её голову, и ей кажется, что тело её мягко звенит, как струна воздушной арфы — одновременно лёгкое и тяжелое. Совсем не то, чего она ожидала от этой ночи, но много больше, чем могла рассчитывать? Немного меньше, чем иногда осмеливалась желать — раньше? Но почему же — раньше? Отчего не теперь? — Я хочу... — начинает она на пробу. — Ммм? — Исильдур поворачивает голову, не поднимая её — и это щекотно. — Хочу брать сама. — Так бери, — усмехается Анарион. Он помогает ей оседлать себя, и она двигается, и видит, и чувствует, как часто он дышит, и капли пота у него на груди и шее поблескивают в пламени светильника. Она протягивает руку и стирает пот, неторопливо облизывает пальцы, пробуя его на вкус, чувствуя себя достаточно свободной для любых жестов, подобных этому. Руки Исильдура гладят ей шею и плечи, когда ей удаётся поймать вспышку удовольствия, которое заставляет её вскрикнуть. Анарион, схватив её за плечи, заставляет потерять равновесие и упасть на него, и горячо стонет возле её уха. В наступившей тишине она слышит, как кристалл хрусталя, выпущенный ею из руки, с едва слышным стуком падает на ковёр. — На юге есть сказка, — говорит Исильдур, не переставая гладить ей спину, хотя прошло уже неопределимо много времени, — про волшебных существ, которые выходили из сундучка с драгоценностями, и выполняли желания. — Что прикажете, госпожа? — произносит Анарион ей на ухо шёпотом, которым в сказках разговаривают те самые волшебные существа, но от которого внутри, удивляя её саму, что-то вздрагивает в лёгкой судороге в предвкушение удовольствия. — Возможно, тебе ещё чего-нибудь хочется, — уточняет Исильдур и она, неожиданно для себя, решается и садится, поджав под себя ноги, и они — за ней. — Иногда женщины принимают мужчин не только в то отверстие, которое предназначено природой, — говорит она, глядя на Исильдура и тщательно подбирая слова, — но и в другое. Некоторым это, по-видимому, нравится, хотя я до сих пор плохо понимаю, как это возможно. Он не хмурится, но красноречивым жестом поднимает руку, теребя кончик косы, и пальцы выдают его, а глаза становятся непроницаемыми. — Кажется я... — начинает он. — И это действительно может быть приятным, — говорит Анарион, так же осторожно, как и она только что, и в глазах Исильдура мелькает удивление. — Хотя, пожалуй, мужчины оказываются в выигрыше больше. Но поначалу это может быть... трудно, и получается не сразу. Ты уверена, госпожа? — Да, — она вскидывает подбородок, в ответ на едва уловимую насмешку в обращении, — я хочу, чтобы ты это сделал. — Ты уже хотела этого раньше? — спрашивает он быстро, сглаживая неловкость от внезапно прозвучавшего почти приказа, но вместе с тем будто допрашивая, и она обхватывает себя руками. — Он, — признаётся она, — пытался. Моё тело его не приняло. Исильдур за её спиной осторожно выдыхает, и взгляд Анариона скользит с неё — на брата, они встречаются глазами так очевидно мимо неё, что она понимает ещё одно — их безмолвный диалог — действительно разговор, забытое искусство древности, оказывается, ещё живёт, и ей становится досадно. А затем Анарион встаёт. — То, что мне нужно, я видел. Но не здесь, а в купальне. Я сейчас вернусь, — говорит он коротко и, проходя мимо светильника заглядывает в чашу, — и масло это не годится. — Вы разговаривали, — говорит она Исильдуру, когда Анарион скрывается за дверью, и голос её звучит холодно и властно. — О чём? — Я спросил его, где... и кто. — Ты не знал? — Представь себе, нет, — отвечает он, потирая подбородок, — хотя догадывался. Женщина... она была старше, много опытнее и покончила с жизнью, боясь старости, а перед тем пыталась отравить его. Выдать это за двойное самоубийство. Набивала себе цену даже перед смертью — шутка ли, заставить отказаться от жизни потомка эльфов, — и потрудилась даже сохранить обрывок письма, в котором мой юный брат задавался вопросом, стоит ли жить, если Владыки Запада так и не вняли Тар-Палантиру, и Нуменор обречен. Впрочем, благодарение Валар, она не учла две вещи: меня и правильную дозу. Мириэль прикрывает лицо рукой. — Сколько... лет назад это было? — спрашивает она медленно, чувствуя приходящую догадку. — Четырнадцать. Инзилет Златопёрая. Она со свистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы. Супругу владетеля обширных земель в пределах Орростара, чьи волосы так часто сравнивали цветом со спелой пшеницей, которой славились ей владения, многие мужья любили, а многие жёны — ненавидели, хотя случилось и наоборот. — Были времена, когда я её с удовольствием придушила бы собственными руками, — признаётся Мириэль. — Я тоже. Но к тому моменту она уже была мертва. Впрочем, когда я понял, что она могла убить Анариона, но не смогла заставить его поверить, что он и вправду хотел умереть, я даже пожалел её. Возвратившись, Анарион выкладывает на кровать длинную ветку с гладкими блестящими листьями, уже чуть увядшую и ставит на пол чашу светильника с маслом. — Нессамельда? — удивлённо спрашивает Мириэль. — Да, — кивает он, быстро обрывая листья с ветки, — Танцоры её любят за то, что её можно добавить в ванну и быстро расслабить перетруженные мышцы... а вот слабость в пальцах мне совсем не пригодится, — и он протягивает Исильдуру стопку листьев. Она смотрит, как тот перетирает листья в пальцах, осторожно выдавливая из них сок, а потом её укладывают на бок, притянув колени к животу, и она, вздрагивая, чувствует, как внутрь её тела проникает палец, обернутый лоскутом пропитанной этим соком ткани. — Сожми мышцы, — говорят ей, крепко сводя ей ягодицы. Она лежит на животе, и руки, массирующие ей ступни, ноги, разминающие спину, гонят напряжение прочь. — Ты в любой момент можешь передумать, — говорит Анарион чуть погодя. Она стоит на коленях, опираясь руками на подушки, а пальцы, обильно смазанные маслом, скользят внутри неё — размеренными движениями он ласкает ее — везде, так, чтобы удовольствие прятало для нее неудобство. Кончик её косы — уже порядком растрепавшийся, лежит на полу, подрагивая от каждого движения, а пальцы Исильдура осторожно сжимают соски, он гладит её грудь, и это одновременно так странно, и так хорошо, что она едва слышно стонет, и начинает дрожать, чувствуя, как в неё медленно протискиваются уже не пальцы. Анарион входит медленно, постепенно, давая ей привыкнуть после каждого небольшого движения, но дыхание всё равно перехватывает от неудобства. Она закусывает губы, пытаясь перебороть его — готовое вот-вот превратиться в боль, замирает, не дыша. — Нет, — шепчет ей Исильдур на ухо. — Лучше сделай несколько глубоких вдохов носом, а выдыхай через рот, — и она слушается, вместо того, чтобы закричать: «Хватит», и понимает, что тело уже привыкло. Нет неудобства, только неожиданная заполненность — странная, непривычная. Анарион тяжело и размеренно дышит, замерев, давая ей привыкнуть окончательно. — Жаль, — шепчет она, — что кому-то из вас приходится не... участвовать. Кто-то из них смеется. — Если ты хочешь, то сможешь принять и меня тоже, — шепчет Исильдур, дыхание обжигает ей шею и шевелит волосы над ухом и ей, внезапно, становится так легко, словно она уже сошла с ума, и её ничего не волнует — Мириэль, какой она была — пепел, сброшенная оболочка, змеиная кожа, и Ар-Зимрафель — какая-то другая, совсем незнакомая женщина, и та, которая говорит «Хочу» — тоже ей незнакома, но коротко смеется над другими. — Тшш, — мягко шепчет Исильдур, прежде, чем легко подняться с постели, и она слышит лёгкий стук закрывшегося окна и шелест портьеры, Анарион подхватывает ее под колени, не выходя из неё и они перемещаются на подоконник, и Исильдур, встав меж их разведенных ног, укладывает её руки себе на плечи, переплетая пальцы на шее. Он входит медленно, покрывая поцелуями её подставленное лицо, шею, плечи, но Мириэль чувствует себя заполненной до конца, словно перчатка на руке. Внутри пульсирует в ритме бешено колотящегося сердца, и она не может себе представить, что они смогут двигаться в ней. То, что она чувствует, само по себе уже так хорошо, что дыхание рвется, с трудом проходя через перехваченное горло, но она делает легкое движение бедрами, давая знак. Исильдур двигается в ней как будто слегка, неразмашисто, неторопливо, а Анарион как будто вообще только бережно покачивает её в такт движениям брата — до идеального одновременно с ним. Удовольствие кажется ей вязким, точно горячий зыбучий песок в устье Сирила, и она увязает в нем бедрами, животом, грудью всё глубже, мечется между ними, запрокидывая голову на плечо Анариону, судорожно изгибаясь. Мелкие волны набегают на неё предвестниками прилива, и она стонет на каждой — громко, неприлично, почти отчаянно, прерываясь чтобы сглотнуть вязкую слюну, и ничего не может с этим сделать. Под руками мокро от пота, они соскальзывают, да и ей уже слишком хорошо, чтобы сдерживаться, и она оставляет на плечах и спине Исильдура царапины — почти нарочно, словно пытаясь оставить свою печать и по себе память. В глазах плывут цветные пятна, но и сквозь них она видит — чувствует, как мужчины сдвигаются ближе, и зрение ее проясняется на мгновение — запечатлевая в ее памяти твердую линию подбородка, выбившиеся из косы пряди возле уха и приоткрытые, подставленные Анариону для поцелуя губы Исильдура, а потом судороги удовольствия сливаются в одну, огромную, пронизывающую всё тело и прекращающую дыхание до красноты в глазах. Она все еще чувствует последние сокращения мышц и пустоту внутри, когда её переносят на разворошенную кровать и укрывают одеялом. Они устраиваются рядом, по обе стороны от неё, в их общем коконе постепенно уходящего жара и тепла. Она напоминает себе — спать нельзя, но веки смыкаются сами собой, словно ресницы сцепляются друг с другом, и сон плещется у неё над головой, словно тихие озерные воды. Так странно, что она уже доверяет им — настолько, чтобы разрешить себе засыпать у них в руках. Будто бы действительно внутри нее совершилось некое чудо. Семя стекает у нее между ног, и ей кажется, что кто-то шепчет ей на ухо: «О, Эру Единый! Вот сегодня минула весна, и цветы отцвели и плоды завязались милостью Твоей. Простри же покров Твой над полями и стадами, лесами и травами в извечной Твоей защите, и даруй нам плод от них в извечной Твоей щедрости, господин наш и господин мира». Но никто не может этого сказать, и она не может этого подумать. Теперь, когда всё ноет от пережитого, почти мучительного телесного счастья, это кажется почти кощунством... И с этим она всё-таки засыпает. «Черное горе, прежде не случавшееся, постигло нас, едва мы ступили на эти земли: убит государь Ар-Фаразон. Мы рассеяли орков на границах того, кто называет себя Тар-Майрон, и разведчики доложили о безопасности пути. Но вскоре государь с малым отрядом попал в засаду. Убиты все, кто сопровождал его. Тело его прибудет в Роменну тогда же, когда вы получите это письмо, но капитан по моей просьбе передаст вам его сразу же по прибытии. Войну мы продолжим до победы, дабы отмстить за павших, если государыне не будет угодно приказать иначе. Да пребудет с вами благословение Валар». Они не причислены к войску государя: формально — дабы старинные роды не пресеклись в случае гибели в войне слишком многих, на деле же — чтобы было кого покарать за измену, которой государь ждал от Амандила. Ждал — потому что траурная процессия тянется сейчас по старой дороге, которую прошёл до конца когда-то Элрос Тар-Миньятур, в долину Нойринан, где тело государя Тар-Калиона положат в усыпальнице с подобающими почестями, но не открывая гроба. Никогда ещё короли Нуменора не возвращались из походов так. Строчки письма, написанного так, будто Амандил в растерянности не знает, чего ждать от будущего, крутятся у Исильдура в голове, пока они идут, ступая по древним камням, вместе с прочими, ведущими свой род от первого государя. Он и сам, пожалуй, чувствует то же, но первой в процессии идёт королева, и в высоко повязанном её поясе мерцает нехитрый оберег — кристалл хрусталя на плетеном кожаном ремешке.