Дорогая Пруденс

Всю свою жизнь Пруденс безумно ненавидела зеркала. Наверное, всё началось именно с этого. Если уж говорить, то она была из тех детей, которых обычно называют «не от мира сего». Ни её родители, ни многочисленные родственники не могли объяснить, почему они считают её странной, и просто принимали это как какую-то неопровержимую истину, сложившуюся еще до её рождения. Саму Пруденс это совсем не волновало ни тогда, ни сейчас — она никогда не была частью этой реальности, и почти все время находилась где-то сбоку, в своей особой вселенной, из которой совершенно не стремилась выйти. Всегда замкнутая, молчаливая, летающая в облаках — Пруденс удивительно сжилась со своим миром — пыльным и старым с тёмными бархатными занавесками, засушенными пожухлыми цветами и пузатыми фарфоровыми чашками на серванте. Дед всегда называл её «осенней» — она и жила в мире разноцветных прелых листьев, да и сама была как огромная листопадная гора, кружащаяся на пронзительном ветру. Ей нравилось находить тайные знаки в полетах птиц, чертить на запястьях рунические символы, писать на полях старых книг заметки на латыни, сушить ночные травы под подушками и расставлять в причудливых узорах чашки — она чувствовала себя какой-то полевой ведьмой и заплетала в волосы сухие ветки деревьев. К ней всегда тянули свои когтистые пальцы Тени, но она их не видела или делала вид, что не видит — Пруденс беспечно танцевала на краю бездны свои странные паучьи танцы, скользя по Их широко распахнутым глазам подолом коричневой юбки — одно слово—«осенняя». Но если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже начинает смотреть в тебя. Пруденс медленно как в кошмарном сне, смотрит в зеркало и захлёбывается тем, что видит. Комната, в которой она всегда могла найти убежище, теперь выглядела до ужаса искаженной и преувеличенной, словно картина мёртвого сюрреалиста. Стены медленно зашатались и, открывая свои слепые глаза, начали скрежетать. Чего же она всё время боялась? Пруденс не помнила, она ничего не помнила — она просто знала, что стоит только вглядеться, присмотреться и тогда… Неожиданно внутри что-то затравленно вздрагивает, и девушка машинально опускает руки на живот. Где-то вдалеке звучит детский плач, от которого ей хочется заткнуть уши и убежать. Она же уже говорила Бальтазару, чтобы он… Плач становится сильнее — плач брошенного ребенка. Плач голодного ребенка. Почему же ты не идешь к нему, дорогая Пруденс? Сердце стучит как бешеное и одновременно почти не двигается, — о каком ребенке она говорит? У неё никогда не было ребенка. Не сейчас, пожалуйста, не надо, она не готова… Пруденс загнано вжимается в стену, стиснув виски мертвенно-холодными пальцами. Сколько бы она не пыталась спрятаться, от этого всё равно никуда не деться — это её цена. Вот только за что? За то, что она осталась жива? Или за то, что она гниёт заживо? Безглазые птицы на почерневших обоях тревожно кричат и бьют крыльями. Они смотрят на неё своими глазницами, откуда выползают белые черви. О, они видели, они всё видели, но неужели у неё никогда не было ребенка? Пруденс в зеркале улыбается ей и берёт со столика ножницы. Один раз её фарфоровая чашка вздрогнула и разбилась, а из осколков выполз большой маслянистый таракан — именно в тот день Пруденс впервые встретила Бальтазара. Когда она возвращалась из института, он, насвистывая джазовый мотив, появился из-за угла и просто шёл за ней всю дорогу, наблюдая за каждым движением, словно присматриваясь. На следующий день, когда они встретились глазами, Бальтазар ей улыбнулся, и Пруденс, непонятно чего испугавшись, убежала. Тогда он выглядел еще как человек, молодой, статный и красивый, но даже в этом облике проскальзывала истинная сущность — девушке все время казалось, что на его плечах сидят сонмы мёртвых насекомых… В тот самый день он подошёл к ней и в первый раз завёл разговор. Он, кажется, представился адвокатом из одной известной фирмы, говорил, что хочет расспросить её о смерти матери, показывал какие-то бумаги, но Пруденс уже не слушала: она просто зачарованно смотрела в его жёлтые глаза, напоминающие огромные куски смолы, в которых намертво увязают насекомые. Увязла в них и маленькая Пруденс Дарквуд… Она безуспешно дёргала своими руками, всё больше и больше пропадая в этой паутине, но никак не могла остановиться и падала в бездну. По дороге в парк деревья истошно кричали ей и цеплялись за подол юбки, ноги заплетались в гнилых листьях, но было уже слишком поздно. Бальтазар выпустил тонкую струйку дыма и бархатно рассмеялся, мягко закрывая за собой дверь — клетка окончательно захлопнулась. Ты не боишься темноты, дорогая Пруденс? — Мёртвая! Она мёртвая! — птицы бьют её своими стальными перьями по лицу — теперь они заполнили всю комнату и кричали так громко, что у Пруденс из ушей потоком лилась тяжёлая и вязкая кровь. Тени, сгустившиеся по всем углам, начинают ворочать тысячи рук и ног и медленно тянутся к девушке. Она бьётся о них, захлёбываясь живой темнотой, но убежать не может — куда бы она ни повернулась, везде видит одно и то же — мёртвых безглазых детей, которые слепо тянут к ней руки. Её живот сводит судорогой, и Пруденс сжимается, стараясь закрыть глаза руками — только бы не видеть всего этого. Это не её ребенок, это не её ребенок… Но где же тогда.… Где её ребенок, которого никогда не было? Только через месяц после встречи с Бальтазаром Пруденс вдруг осознала, что теперь внутри неё, помимо самой девушки и призраков, существует кто-то еще. Она пыталась себя успокоить, уверить, что всё это очередная игра воображения, но после обследования у доктора опасения Пруденс к её ужасу подтвердились — она была беременна. Все её фарфоровые чашки потемнели и потрескались, а между страниц книг завелись склизкие белые личинки жуков. Во всех зеркалах теперь отражалась не только Пруденс, но и то, что было внутри нее — и это пугало девушку всё больше и больше. В ней ничего не изменилось, но в то же время она ощущала себя совершенно иной. Чужой. Больной. Она была беременна от Бальтазара. Вместе с новостью о ребенке, не замедлил появиться и сам его отец, принося удушливый дым в комнату Пруденс и истлевшие мёртвые цветы в вазы. Её родственники, конечно же, в восторге не были, но Бальтазару каким-то образом удалось всё уладить, и вскоре они все как один посвятили себя заботам о Пруденс, поминутно интересуясь её здоровьем и тщательно оберегая от всех внешних влияний. Хотя самой девушке всё чаще казалось, что они пристально следят за ней, докладывая обо всем Бальтазару — они, все они до панического безумия боялись, что она вздумает выкинуть что-нибудь эдакое. И, надо сказать, боялись совершенно не напрасно. Пруденс, вспоминая то время, всё больше ловила себя на мысли, что ничуть не чувствует себя так, как должна. Она, преодолевая свой страх, часто вставала к длинному зеркалу и внимательно рассматривала себя, складывая руки на животе, как её мать на чёрно-белых снимках из семейных альбомов, и шепотом повторяла «Это мой ребенок», но… На комоде всегда так ярко поблескивали большие портновские ножницы. — Ты же всегда хотела их видеть, Пруденс Дарквуд? — Бальтазар засмеялся, обнажая жёлтые острые зубы и поставил перед испуганной Пруденс клетку с тремя птицами. Те испуганно забились о стальные прутья, беспрестанно цепляясь за острые крюки крыльями — весь поддон клетки был залит кровью. — Кого их? — Фарфоровые чашки на серванте, — он легко коснулся её щеки — в сознании Пруденс снова царила мёртвая тишина. Ей отчаянно хотелось разрыдаться и убежать, но Бальтазар держал крепко — смола с каждым днем застывала всё сильнее. — Отпусти меня, — она и сама, как птицы, билась об его руки, но только протыкала себя насквозь. Раз. Еще раз. Еще раз. Весь ковер в крови — как скоро она обдерёт все свои крылья до костей? — Ты сама на все согласилась. Знаешь, далеко не всем везет так же, как тебе, — он цепко схватил затрепетавшую птицу и, напевая всё тот же джазовый мотив, вытащил её из клетки. В следующую минуту у Пруденс перехватило дыхание: одним быстрым движением Бальтазар свернул птице голову и провел когтем по её темной грудке — по столу поползли кровавые пятна — или же у девушки перед глазами встала непроницаемая красная пелена, и всё вокруг скрутилось в тугой багряный узел. Раз. Ещё раз. Ещё раз. — Нужно вырвать её сердце и съесть его, — Бальтазар одновременно был и не был, он плыл вместе со всей комнатой сумрачной тенью: то сидел перед Пруденс за столом, протягивая мёртвую птицу, то обжигал горячим гнилым дыханием шею, сжимая её в своих тисках. — Это часть нашей сделки, Пруденс Дарквуд. Чтобы ты могла видеть. Птицы на обоях в первый раз лихорадочно вздрогнули: на дрожащих руках Пруденс вдруг оказалась груда коричневых перьев. Она билась, билась обо все предметы, громко кричала, но ничего не выходило — её собственные пальцы сжимали птицу всё крепче и крепче. Тело свело единой судорогой, его словно бы вывернуло изнутри, но она уже не могла заставить себя отвернуться. Кровь птицы оказалась на удивление тёплой, а сердце таким маленьким. Раз. Ещё раз. Ещё раз. Изо рта Пруденс сыпались перья, по подбородку стекала кровь, но она не могла остановиться и жадно впивалась в птицу. Вороны на обоях с громким треском сломались пополам и на пол упали их оторванные головы. Пруденс посмотрела на свои руки и вдруг с ужасом уронила остатки перьев — все её пальцы были облеплены маленькими маслянистыми жуками. Она в отчаянье кинулась к Бальтазару, но тот только улыбнулся и рассыпался на миллионы грязных насекомых, которые волной расползлись по комнате — теперь она словно бы жила в них, захлёбываясь удушливым дыханием и этим ужасным мотивом, нескончаемым треском звучащим во всех зеркалах. Всю её ещё раз скрутило, а потом… Потом она упала в Бездну. — Теперь ты наша, дорогая Пруденс. Пруденс в ужасе пытается выбраться, но уже слишком поздно — клетка снова захлопнулась. Сколько ни заливай кровью пол, тебе уже никогда не выйти отсюда. Мы твоё счастье, Пруденс. Мы твои дети, Пруденс. Почему ты отталкиваешь нас? Пруденс в зеркале ласково смотрит на неё и со всего размаху вонзает себе в живот ножницы. С той же полуулыбкой она начинает кромсать своё тело, раздирая чрево почти что напополам. Её руки по локти обагрены тяжёлой кровью, но она, как ни в чем не бывало, продолжает рвать себя и свои внутренности, с кусками отрывая кожу и плоть от костей. Мы твои дети, Пруденс… Девушка, не выдержав, срывается на крик и начинает истерично бить зеркало. Осколки режут пальцы и ладони, но она не может остановиться и продолжает бессильно стучать кулаками, разбивая костяшки в кровь. Это не она, этого не может быть она, всё это происходит ни с ней… Осколки падают на ковер, Тени безмолвно разевают разорванные рты, а Пруденс всё бьёт зеркало, которое становится с каждой секундой больше и глубже. Раз. Ещё раз. Ещё раз. Неожиданно она замечает, как на комоде стальным отблеском вспыхнули Они. Большие портновские ножницы её матери. Последнее что Пруденс помнила из своей жизни, было то, как её везут по бесконечно-белым коридорам больницы, на пол падают алые капли крови и остатки перьев, а изнутри её словно бы по кусочкам режут большим разделочным ножом. Вокруг неё толпятся Тени, которые тянут к ней руки — теперь она их увидела, вплоть до самых мельчайших подробностей и не смогла вынести того, что ей открылось. А потом Пруденс умерла. Ад она помнила тоже весьма смутно: она летела в бесконечную огненную пропасть, построенную на черепах и костях, её рвали на части безликие люди и жгли раскалённым добела дыханием, а на стенах головой вниз висели грешники с содранной кожей и выколотыми глазами. Иногда среди них мелькали бледные человеческие лица, но почти сразу же они исчезали, а Пруденс всё продолжала падать. Единственное, чего она желала — это, наконец, упасть вниз и вырвать всё, что связывало её с той жизнью, вернее с той частью, которую она приобрела, съев сердце птицы. Однако когда она нашла в себе силы опустить взгляд, то увидела рой Теней, ждущих на дне. Бездна пришла за ней и больше не собиралась отпускать из своей пасти. Пруденс истошно закричала, но в который раз слишком поздно…  — Знаешь, далеко не всем везёт, так же как и тебе. Для чего Бальтазар вытащил её душу из ада, девушка так и не смогла понять, но факт оставался фактом: Пруденс потеряла часть себя в той бездне и, как ни старалась, уже не могла больше ощущать себя живой. Она видела своё тело, могла чувствовать боль, касалась пальцами бархатных занавесок и водила по ним руками, но была всё такой же мёртвой, как и когда окровавленная лежала на хирургическом столе, а потом в грубо сколоченном гробу в старом белом платье. Мёртвая, мёртвая, мёртвая до самой последней ткани… Страшно ли умирать, когда ты уже давно умер? Пруденс дрожащими руками берёт ножницы и смотрит на своё отражение, разбросанное по кривым осколкам зеркала. Оно улыбается ей и медленно сворачивает себе голову. Пруденс натянуто улыбается в ответ и начинает резать свой живот. Кровь, стекающая на ковёр, опьяняет её, и вот Пруденс вонзает ножницы до красных пятен в глазах. Из её чрева падают извивающиеся насекомые, и где-то там среди них и перьев бьется её ребенок. Девушка, превозмогая ужасную боль, бьет всё глубже и глубже, стараясь достать до него, но её руки скользят в жуках и птицах. Ты мёртвая, как и мы, Пруденс, и ты никуда от этого не денешься… Она слышит злой крик Бальтазара, жуки грызут её пальцы, но засаживает ножницы почти до конца, протыкая себя насквозь — у неё больше нет сил биться об арматуру клетки. Птицы со сломанными шеями слетаются на её хриплый захлёбывающийся смех и начинают рвать тело своими костяными клювами и когтями. Внутри что-то с силой оборвалось, заставив скорчиться от приступа боли, а потом её резко швыряет вперёд. Бальтазар с искажённым демоническим лицом пытается её вытащить, но Пруденс нажимает на ножницы в последний раз и отрезает то, что защищало её от Них — её душу. Бальтазар тянет к ней свои руки, но в этот раз опоздал уже он. Бездна тяжело ворочается и снова смотрит на девушку, которая делает шаг назад — её подхватывают тысячи невидимых рук и утягивают в темноту. Пруденс, рассеяно напевая себе под нос, сидит на полу в огромной луже крови и перебирает разбитые фарфоровые чашки. На животе кривыми полосами горят рубцы, а за спиной прячутся довольные Тени: Теперь Пруденс всегда будет принадлежать им. Теперь она — птичья мать. Вокруг кольцами прорастают сухие побеги терния и увядшей акации, обвивая стены и потолок. За окном наступает рассвет, а на ковре мерно гниют трупы птиц с оторванными головами. За спиной Пруденс видит разбитое зеркало и в недоумении сжимает виски окровавленными пальцами. Отчего-то ей кажется, что оно должно быть чем-то занавешено, а потом она, ощущая во рту свинцовый привкус, вдруг вспоминает то, с чего когда-то всё и началось… Всю свою жизнь Пруденс безумно ненавидела зеркала.