Infinity

Светало. Человек, лежащий на кровати против окна, беспокойно заворочался. Утро вступило в свои права и здесь, в клинике имени Бехтерева, больнице для душевнобольных. Как обычно, хмурая медсестра в сопровождении санитара, отперла палату, вкатила громыхающую железную тележку, и, не глядя на больных, выставила на стол, стоящий посреди палаты, железные тарелки с, по всей видимости, кашей. — Посуду заберу через час, — Буркнула она себе под нос и с грохотом, не меньшим, чем вначале, удалилась. В замке лязгнул ключ. Теперь зашевелились все. О, тут было на кого посмотреть. На кровати, стоящей рядом с входом в палату, располагался средних лет португалец. Все его обычное времяпровождение заключалось в бормотании себе под нос каких-то обрывистых фраз, слов. Его мысли были длинными и словно непонятными ему самому. Он что-то отчаянно пытался вспомнить, но мысль все ускользала. Ему казалось, что он забыл что-то важное, что-то отчаянно значимое, то, что позволило бы выздороветь и уйти, убежать из этого страшного учреждения. Но мысль все не приходила. А может, ее и не существовало. И он опять, словно мантру, что-то тихо проговаривал, пытаясь отыскать. На его шее была набита татуировка — птица, широко раскинувшая крылья. Она словно хотела улететь, покинуть мрачную обитель, но застряв тут, не смирялась со своей судьбой. На койке, что стояла в самом углу, обитал молодой, лет двадцати двух парень. Немного полноватый, что не лишало его природной красоты, со светло-коричневыми волосами и с болезненной затравленностью в глазах. Он был довольно тихим, за исключением тех случаев, когда у него случались панические атаки. В те непродолжительные периоды он страшно кричал, иногда пытался разбить себе голову о железные быльца кровати. Тогда санитарам приходилось насильно скручивать его и запирать в палате одиночке с мягкими стенами и полом, под неусыпным контролем врачей. Когда он успокаивался, его переводили назад, в общую палату. После таких приступов он не вставал с кровати по несколько дней и все повторял одну и ту же фразу. Остальным не удавалось расслышать ее целиком, но иногда, особенно четко выделялось имя «Никита». На кровати, расположенной около окна, проживал свои дни парень лет двадцати восьми. Он был высок ростом, худощав. С его лица практически никогда не сходила грусть. Обычно он любил сидеть у окна и смотреть на садик, что располагался около лечебницы. Звали его Ваней. Всего в палате было четверо человек. Последний, тот, кто еще не встал с кровати и не забрал свою порцию этого варева, по недоразумению названного кашей, называл себя ändern(нем. переиначивать). О нем, пожалуй, стоит сказать особо. Он был худ, немного сутул. Большой, с горбинкой, нос его выдавал обладателя еврейской крови. Короткий, но неаккуратно подстриженный ежик серовато-коричневых волос говорил скорее о халатности здешних врачей, нежели о чем-то другом. Большие серо-голубые глаза, когда-то смотревшие прямо и чуть с насмешкой, сейчас словно бы угасли, потухли. Не было в них ни веселья, ни радости — сплошная, непрекращающаяся уже который год апатия. Иногда в них проблескивал огонек того, былого веселья, но скоро сменялся страхом и испугом. У пациента была клиническая форма маниакально-депрессивного психоза. Настоящее его имя было им отвергнуто, как недостойное, забыто. Меж тем, звали его Мирон Федоров. До того, как попасть в больницу, он был неплохим писателем. Книги его не издавались, но это его, казалось, совершенно не расстраивало. Зарабатывал он на статьях, написанных для журналов. В них Мирон саркастически высмеивал всех, кого только можно. Это многим не нравилось, но написано было столь изящно и тонко, что рубрику все не решались убрать. Так бы и жил он, если бы не один случай. Никто толком не может описать, что же с ним тогда произошло (да и некому, по правде говоря), но с тех пор, давно диагностированный, но не вредящий на начальных стадиях диагноз стал набирать обороты. Мирон стал бояться, ему казалось, что за ним кто-то следит, его преследуют. И через пол года после того случая его забрали в клинику имени Бехтерева. Мирон лежал на койке, повернувшись лицом к стене, накрывшись ветхим одеялом с головой. Губы упрямо сжаты, большие глаза глядят в темноту. К нему подходит Ваня, слегка трясет за плечо, мол, вставай, завтрак принесли. Ваня имел с Мироном что-то вроде приятельских отношений. В той мере, насколько это возможно для таких, как они, пациентов этой клиники. Он чувствовал своеобразную ответственность за человека, который страшится буквально всего. Наверное, Ваня просто хотел чувствовать эту ответственность. Когда он еще жил полной жизнью, у него была девушка. Милая, добрая, красивая. Звали ее Аней. Она имела удивительные, совершенно особенные, розового цвета волосы. Они были ее достоянием, ее гордостью. Ваня опекал ее, любил всем сердцем. Ему казалось, что Аня — лучик, связывающий его с этим миром. Но как-то раз, возвращаясь поздним вечером домой, не разглядела она машины, что сбила ее насмерть. С того момента жизнь Вани будто оборвалась. Серые тучи заслонили солнце, не давая лучам его пробиться к земле. Так и оказался он тут, в печальном заведении с белыми, грязными стенами. Когда его подселили в палату, где тогда уже лежал Мирон, Ваня понял, насколько жалко выглядит сам. И заботясь о другом, совершенно безнадежно больном человеке, он ощущал себя немного отдохнувшим, немного живым. Ваня, наверное, был единственным человеком, с которым Мирон хоть изредка разговаривал. Это не были разговоры, в привычном понимании этого слова. Скорее, отрывистые жалобы, рассказы о чем-то невероятно, недосягаемо прекрасном, что терзало душу больного. Ваня старался не думать о своем прошлом. Когда он вспоминал о нем, а происходило это, в основном, в темные ночи, когда сквозь решетку на окне можно было увидеть часть сада и непередаваемо прекрасную полную луну, что-то внутри ломалось. Какие-то барьеры, воздвигаемые за прошедшее время, рушились, и он плакал. Тихо, но по-детски отчаянно. Тогда к нему подходил Мирон. В такие ночи он чувствовал себя, как это ни странно, немного увереннее обычного. Садился на край койки, гладил по волосам, что-то тихонько говорил, успокаивая. И это работало. Вместо старых барьеров воздвигались новые, немного более крепкие, но которым все так же суждено будет обрушиться в следующее полнолуние. — Вставай, принесли еду, — Ваня слегка потормошил Мирона по плечу. — Вставай. Мирон нехотя, но все с такой же апатией во взгляде стянул с себя одеяло. Сел на пружинистой кровати, свесив худые ноги на пол. Нашарил тапки. Ваня сел рядом, протягивая товарищу тарелку с кашей. Ели медленно, молча. Спустя час к ним зашла санитарка, все такая же хмурая, невеселая, и забрала посуду. Минуты медленно сменяли секунды, уныние царило в палате. Все занимались ровно тем, что и обычно. Португалец что-то бормотал, слегка раскачиваясь. Молодой человек сидел, смотря в одну точку, периодически моргая. Мирон сосредоточенно думал о чем-то своем, но при каждом постороннем звуке испуганно озирался, словно боясь, что это за ним. Ваня смотрел в окно, разглядывая сад. Ему было невыразимо скучно. Принесли обед, а за ним и ужин. Картина не менялась. Настала ночь. Спали все, кроме Вани. Сегодня было одно из тех полнолуний. Он вспоминал. Мучительно вспоминал все моменты своей жизни до попадания сюда. Детство. Вот он, девятилетний сорванец бежит навстречу матери. Она приседает, раскрывает руки, чтобы обнять. Он, улыбаясь во весь рот, буквально влетает в объятья. Вот он, студент, идет в университет. Хочет выучиться на педагога, учителя младших классов. Ему нравится общаться с детьми. Вот он, встречает Аню. Их первый поцелуй, объятия. Ее пронзительно розовые волосы. Ее изувеченное, искалеченное, мертвенно-бледное тело. По щекам текут слезы. Рядом садится Мирон. Он обладает удивительной способностью просыпаться вовремя. Успокаивающе поглаживает по плечу. Тихо шепчет что-то, улыбается. И Ваня успокаивается. Как всегда. Все дни в этом сером, унылом здании удивительно похожи друг на друга. © Copyright: Анжелика Гай-Робертсон, март, 2016