"У каждого есть свои грехи. Поэтому я надеюсь, что Господь простит нашу любовь друг к другу" (с)
Объектив камеры сканирует двести сорок кадров в секунду. При монтаже четко видны мелькающие ресницы, щербинка между передними зубами и небольшой порез от бритвы - с утра дрожали руки. Пальцы тянутся к револьверу в надежде зацепить кончиком засечку и оглушить к чертям кирпичные стены двухкомнатной квартирки. Выходит лишь наполовину - патронов нет. Пару часов назад они оказались в испещрённых выстрелами коробках из-под спичек. Кстати, тоже в надежде... Только поджечь всё к Дьяволу. Траурный пиджак смотрится как влитой поверх черной выглаженной рубашки. Аристократичная белизна лица и тонкие длинные пальцы - не то чтобы романтичный образ, - элегантность. Острый язык пробегается по сомкнутым в тонкую полоску губам со скоростью пять раз в минуту. Глаза смотрят на исписанный лист бумаги со скоростью двенадцать раз в минуту. Сердце прокачивает кровь со скор... Двести сорок кадров не скроют твои внешние уродства, Дим. Твои расширенные зрачки, легкий тремор кистей, сухость губ и ссутулившиеся плечи. Они лишь помогут спрятать такую маленькую, дьявольски интересную вещь - то, как твоё сердце выбрасывает галлоны крови с катехоламином и кортизолом прямо к твоему мозгу. А по ту сторону экрана, с другого конца города он... Он видит тебя насквозь. Хоть это ты чувствуешь?***
Относительно за полчаса до начала Версуса Ларин определённо чувствует приближение сладкого триумфа. Может быть рано? Всё неожиданно обернётся в сторону его оппонента? Абсурд! Человек, который по пятибалльной шкале оценивает оригинальность шавермы, даже чисто теоретически не может встать на пьедестал победы. Да, гордыня частенько одолевала критика, но что же в этом плохого? Окружающее его общество - тупое, серое стадо, - просто заставляет считать себя лучше и никак иначе. Дмитрий пьёт отвратительный растворимый кофе без сахара в баре, стараясь унять странную дрожь. Несомненно, это из-за того, что сегодня он проспал лишь три часа. Хованский приходит десятью минутами позже. Ларин смотрит ему в глаза, и язык обжигает очередной глоток горького напитка. Абсолютно точно, что сердце стучит быстрее из-за повышения кофеина в крови. Изучать Юрия без толики отвращения во взгляде совершенно невозможно. У него узкие обтекаемые плечи, пухленькие руки, маленькая грудь, странные кудряшки. Он весь какой-то неправильный, несуразный, такой... Хованский. И даже не пытайтесь отрицать, что блуждающий по телу взгляд лишь ищет изъяны для будущих подколов и издёвок. Первое, что чувствует Ларин - ненависть. Потрясающая, чистая ненависть, которую теперь он может бросить врагу в лицо. Злость - вот, что ценит в себе псевдоинтеллектуал. И пусть она разрушает его изнутри на протяжении пяти лет, не важно. Это всё, что он может чувствовать. Первый раунд заходит, как ему кажется, хорошо. Глаза Хованского неотрывно следят за ним и... Вот, что странно. Движения Дмитрия становятся как будто плавней, грациознее. Резкий выпад похож на бросок снежного барса: "Время облачаться в траур. Раунд!" Он не контролирует это, находясь в каком-то трансе и, чёрт возьми, Ларин никогда не верил в гипноз, но что тогда творит с ним Юра, если не это? У Хованского, блядь, красивые глаза. С первых же строф в голове мелькает мысль: "Кто ему это написал?" Критик ни за что не поверит в то, что оппонент смог срифмовать достаточно неплохие по содержанию строчки, вкладывая в них какие-то метафоры и проводя параллели с его творчеством. "Ведь разница между нами в том, что я могу смотреть своим страхам в лицо". Не нужно удивлённых вздохов. Ларина пробивает дрожь всего лишь из-за сквозняка в баре. Ведь сейчас он смотрит. Сплошь и поперёк второй раунд он проговаривает чисто на автомате. Потому что, блядь, всё пошло не по плану. Где его злость? Где ненависть, на которую он так рассчитывал? Из Хованского льётся через край, а Ларин не может выдавить и толику из того, что было пару часов назад. Дима говорит что-то про Битсы, Стенд-Ап, Госдеп и думает, что у Хованского на нижней губе есть маленькая трещинка. Говоря "раунд", Дима подходит ближе - у Юры действительно радужка светлее у краев или это такая светотень? Нет, нет, ему не интересен его цвет глаз, просто для съемок короткометражки нужно подыскать подходящее освещение. Ему страшно услышать то, что скажет Хованский дальше. Пальцы вцепились в бутылочку с водой, которую он начинает периодически опустошать. Действительно, ненависть Юры поражает. Хочется впитывать её в себя, наслаждаться, смаковать каждое пропитанное ею слово. Как это выходит? Если расширить чревоугодие за рамки обыденного понимания, то Ларин определённо закинул в сегодняшнюю копилку грехов ещё один. Он не может насытиться его эмоциями, ослепляющая жадность просто не знает границ. "Мы не мстители, но это войны бесконечностей" Определённо, их маленькая война будет вечной. Конечно, Ларин уже знал оценки судей - это было очевидно. Но будет глупо, если Дима не найдет повода встретиться с ним ещё раз. "Но не переживай, Хованский разрулит. Только ты поведай, что с тобой не так, мразь?" ...я не знаю. Это странно, это ново, это пугает. Вода в бутылке давно закончилась и приходится просить новую. Ненависти слишком много, даже для такой мрази, как Ларин - слишком. Третий раунд нет никакого настроения читать, и всё проходит слишком сухо, словно в апатии. Он даже не слушает Хованского, потому что просто не хочет. Дима вспоминает причины выбрасывания окситоцина в кровь и соответствующие симптомы. Да, у Хованского действительно красивые глаза.***
То, что он испытывает, называется фрустрацией. Первые пять дней проходят в абсолютном вакууме звуков, образов, запахов. Ему всё равно на результаты Версуса, на хейтеров, на то, что чёртов тремор не уходит до сих пор. Ларин считает удары. Глухие. Чёрствые. Горячие. Его маленькое чернильное сердце. Если опустить голову, то из-за широкой надбровной дуги будет не видно расширенных зрачков. Это не значит, что ему катастрофически не хватает светлеющих каёмок по краям глаз. Что с тобой не так, мразь? Уныние. Дима срывает пальто с вешалки и захлопывает за собой дверь.***
Марсово поле ещё никогда не подводило. Если нужно подумать, отдохнуть, поработать - пожалуйста. Здесь его никто не трогает, но в любом случае можно найти широкое дерево, за которым его тонкую фигуру не будет заметно. Сейчас он не нуждается в конспирации - ночь. Дима давно не следил за временем, поэтому даже не знал, какая на улице погода. А было очень холодно - по цельсию почти минус десять, хотя уже пятнадцатое марта. Пальто совсем не грело, но Ларин думал, что лучше он простудится, чем вернётся в квартиру. Железные подлокотники скамейки обжигали его ладони. В Санкт-Петербурге редко увидишь ночью звёзды. Это просто волшебно. Ларин даже позабыл о том, что завтра утром пойдёт ампутировать обледеневшие пальцы. Ему хочется на минутку отвлечься. - Ты вроде бы как хотел, чтобы тебя кремировали, а не крионировали. - В таком случае мое тело смогут распродать на органы. Будет хоть какая-то польза. Другой конец скамьи немного прогнулся под тяжестью опустившегося тела. Где глаза, полные ненависти? Как будто он их спрятал. - Я бы купил твою печень. Мне, скорее всего, очень скоро понадобится. Юра смеётся очень тихо и как-то грустно, а Ларин точно уверен, что маленькое чернильное сердце просто не способно биться сильнее, чем в данный момент. - Дим, я там перестарался на Версусе... Ну, про "пидора", про Бульбу, про "тепло и понимание"… В общем, это... Критик выжидающе смотрел на мужчину, подмечая темные мешки под глазами, не прошедшую трещинку на губе и осунувшиеся плечи. - Ты можешь не произносить это слово. Я, блядь, не Поперечный, чтобы на всякую хуйню обижаться. Они оба уверены, что сидеть вместе на одной скамье - это пиздец как неправильно. Говорить о чём-либо, не используя оскорбления - тоже. Хотеть поцеловать другого - того хуже. Но Ларин не будет Лариным, если не изъебнётся как-нибудь из общих стереотипов и устоев. Поэтому, они больше не сидят на одной скамье. Вернее, Хованский - да, а вот Дмитрию весьма удобно и на его коленях, для устойчивости обхватив Юру за талию. Поэтому они не говорят, и жаркие губы на губах врага - самое правильное, что вообще происходит в эту питерскую ночь. Горячие руки на талии Димы обжигают получше раскалённого шоколада, вкусом которого отдают поцелуи Хованского. У комика в голове мысли лишь о том, что Дима дрожит от холода, пока перебирает кудри в его волосах. И не дай Бог, критик услышит его стоны от такого ошеломительного удовольствия. Они действительно не понимают, что, блядь, сейчас происходит. В конце концов остатки воздуха вышибает из лёгких, обдавая красные от поцелуев губы. Почему-то, Юра не собирается убирать руки, а лишь сильнее прижимает Ларина к себе. Дима слепо утыкается в его шею губами, и тело Хованского прошибает пара вольт. Новатор цепляется за его плечи, как за спасательный круг. ...спасай меня. Ни у кого не возникает вопросов о завтрашнем дне или о том, что их могут найти. Просто у Димы уже синие от холода губы, он похож на мертвеца, и Хованский, который следил за ним от самого дома, просто не может упустить ещё одну возможность. Второй поцелуй выходит поначалу каким-то робким. Юра просто хочет, чтобы критик определился и сделал выбор. То, что он хочет этого, комик понял ещё когда зашёл в "1703". Он часто говорил, что творил по молодости всякую хуйню, и опыт в отношениях с парнями там тоже присутствовал. Когда Ларин проводит кончиком языка по нижней губе, у стендапера просто срывает голову. Он переплетает свои пальцы с Димиными, дабы тому стало хоть чуточку теплее, даже не понимая, что Ларину пиздец как горячо. Новатор прикусывает губу Хованского, сразу же зализывая место и ждёт ответного хода. Поцелуи Юры проходятся по подбородку, щекам, скулам - лицо Димы не кажется ему идеальным, но оно просто не может оставить его равнодушным. Губы останавливаются около уголка рта, пока он прислушивается к сердцебиению Ларина. Маленькое чернильное сердце существует! Просто оно совсем очерствело. Язык Хованского проходится по дёснам критика, вызывая у того судорожный выдох. Дима настолько доверчиво прижимается к нему, кладёт руки на шею, и Юра, расслышавший между рваными поцелуями своё имя, готов проебать в споре все шавермы мира, если это не самое охуенное, что он когда-либо слышал и чувствовал. - Пидор петушиный. - Мразь. Двести сорок кадров не способны разглядеть твою душу, Дима. А он... Он только что смог.