Фотография, на которой меня нет

So if you have a minute why don't we go, Talk about it somewhere only we know? This could be the end of everything. So why don't we go, somewhere only we know, Somewhere only we know. (с) Keane – “Somewhere Onle We Know”

Фотографии — вся моя жизнь. Без шуток. Ради них я готов был, опять же, жизнь положить. Только однажды это все, как и всегда у меня получалось, скатилось в полное говнище. Мне казалось ерундовым и унизительным снимать, как мэр какого-нибудь сраного городишки чекрыжит тупыми ножницами ленточку на открытии очередного катка или многоэтажной автостоянки, но не успел я оглянуться — и вот, прощай все, адью, мои хорошие, какое там «ради удачного кадра под танк ляжешь!»?! Ничего этого больше не было. Я следил за людьми, таскался на чужие встречи, наливался дешевым кофе на заправках и в забегаловках. Я жил чужими жизнями — запечатлевал их, проявлял в собственной ванной и отпечатывал. Я развешивал их совсем сырыми на прищепочках. Они все равно были малость уцененными сокровищами, кусочками моего пока еще не совсем изношенного сердца. Черт побери, мне ведь было всего двадцать восемь. Ради них я не пожалел бы положить жизнь — но надо же было что-то жрать и чем-то платить за квартиру, поэтому я их продавал. Круг замкнулся. Все было дерьмом — из дерьма прорастало и в дерьмо в итоге обращалось. Все было правильно. Так, как я заслуживал. Я долго звал к себе смерть, сидя в полной темноте, и вот она явилась — даже раньше, чем я успел подготовиться. На самом-то деле я до последнего трусливо надеялся на спасение. Но вот пришла она — деваха, чем-то смутно похожая на ту красотку, которую я совсем недавно встретил на своей лестничной клетке, и в попытке подольститься назвал рок-звездой. Она не спасать меня явилась. Хотя, может, по-своему и спасла. Я был против, знаете ли. Удушение целлофановым пакетом мало походит на спасение. Но я был слаб, несколько суток не пил и не ел. И потерял много крови. Так что спасти меня удалось без каких-то особых усилий. Я просто перестал дышать. Да, спасибо. Такой полезный и поучительный травматический опыт. Я перестал дышать и, наверное, умер. А может, просто убрался из того засранного сортира, подальше от моего уже начавшего пованивать тела. *** Где я оказался? Скажи кому — ни за что не поверят, и правильно сделают. Теперь я мог бывать где угодно. Почти — где угодно. Полной свободы я не получил. Когда-то я разъезжал вовсю, если деньги водились, но, увы, не по всему свету. Все просто. Теперь я мог бывать где угодно — при условии, что место это запечатлел хоть на одной своей фотографии. Сначала я не мог там есть, пить, ходить в сортир. Не мог говорить с людьми. По крайней мере с теми, кто еще был жив на момент фотографирования. Это было не легче, чем новичку освоиться в школе, но я справился. Во всем разобрался, пусть и не сразу. Когда захотелось уже выть от одиночества, я нашел выход. С уличных гуляний и открытий супермаркетов я перебрался в другое место. К мертвецам. Так и ходил везде босиком, плюс те же футболка и джинсы, в которых испустил дух, вот только теперь они были без пятен, целые и не воняли. Вместо темного обдроченного сортира я получил целый мир. Окей, пусть не целый. Опять – дешевые мотели, грязные улицы, наркопритоны и подозрительные парки. Но все равно — это была свобода. Дорогие покойнички охреневали, конечно, при встрече со мной, и все приставали, какие, мол, новости, да что там на товарно-сырьевой бирже, да кто теперь президент. Покойнички? Ну, так все совсем просто. Было время — подрабатывал у копов фотографом. Все решают знакомства, и кузен матери, воспользовавшись остатками былых связей, пристроил меня на работу. Назвал это дерьмо моим последним шансом. Что ж, если до того моя работенка могла пованивать неверными мужьями: легкий флер дешевых отелей да послевкусие утренних сборов и поцелуев наспех, — то в те три месяца это в основном был запах крови. И было везением, если кровь была свежей. Кровь, разложение, гниль. Блевотина по углам и бесчисленные мухи. Поначалу я не жаловался. А потом меня не заловили на продаже некоторых снимков в газеты. Я был мудаком, а что еще оставалось? Хотелось больше денег. А кто мне в основном позировал? Покойники, они самые. Ну и вот, собственно. Прогуляться решил. Контрасты и все дела — не вечность же пялиться на чирлидерш на новом стадионе, все равно их не пощупаешь, или счастливых мамаш с новорожденными — родился пятидесятитысячный житель городка Хрензнаеткаковска, ура-ура, пройдемте, будет фуршет, дешевое шампанское и канапе с норовящими выпасть пресными креветками, все равно их толком не попробуешь. Не очень-то веселое место для прогулки: ни детей, ни собак, ни фрисби, ни мудака, вещающего с трибуны какую-нибудь жизнеспасительную хрень, ни фургончиков с мороженым. Но зато меня видели. Со мной говорили. Я больше не был одинок. Я мог видеть и слышать даже живых, тех, кто смотрел на фото моих мертвых. Изучал старые дела, например. И поговорить мне теперь было с кем. Я беседовал с истекшими кровью шлюхами, зарезанными в темных переулках, с умершими от передоза, с насмерть забитыми домохозяйками из пригородного пряничного псевдорая. В жизни столько не общался. Первое время они дичились и поверить не могли, что кто-то их видит. Слышит. Хочет поговорить. И этот кто-то — совершенно чужой человек, случайный прохожий, кто когда-то давно запечатлел их на пленку или на цифру уже после смерти, а потом пошел покурить, сел в свою облезлую тачку и поехал домой, где пожрал китайской еды из коробки и завалился спать. Знакомьтесь — это был я. Очень приятно. Да, мы с вами в одной лодке. Вот только плывем, кажется, куда-то не туда. Они застряли каждый в месте своей гибели – я же был свободен. *** А потом я встретил Анжелину Хоффман. Встретил, путешествуя из фотографии в фотографию в полицейском архиве, — и вспомнил сразу. Вот чтоб мне сдохнуть второй раз — серьезно, сразу вспомнил, секунды не прошло. Итак, я встретил ее — и пропал. Когда впервые увидел, Анжелина была просто одной из многих. Не шлюха и не наркоманка — жертва домашнего насилия. У нее еще брат был из копов. И что же тогда не научил, как навалять наглому уроду? Или сам не доглядел, или сестра категорически не желала кулаками махать? Ну вот бойфренд и прирезал. Может, и не хотел, но получилось же, одним-единственным движением, взмах руки — и готово, кровища фонтаном, улыбка во все горло, раз — и свет погас, финита. Вот так она мне рассказала про то, как умерла. Она по-прежнему была в пижамной майке и домашних шортиках — как в тот день, когда была убита. И улыбалась часто, вот правда, что ртом — до ушей прямо, что горлом — тоже от уха до уха. Анжелина очень скучала по своему брату. Тут я кое в чем мог помочь: тот часто разглядывал те самые сделанные мной фотографии. Узловая съемка, объектовая, какая-то там, мать ее, еще, я все это умел. Я запечатлел его мертвую сестру во всех подробностях. *** Я попытался затащить Анжелину в другие свои снимки, просто взяв за руку — и у меня получилось. Рука была теплая, гладкая, самая обыкновенная рука молодой женщины. Анжелина плакала и хохотала одновременно. Сыпала благодарностями, пыталась заключить меня в объятия и поцеловать. Я был бы не против — девица-то видная, и не дура, да только мы оба — трупы. Никаких объятий и поцелуев. И прочего. По крайней мере — пока. Но мы могли часами гулять и болтать, как младшеклассники. Однажды, посетив фотографию, на которой как-то запечатлел последствия ограбления ночной кофейни, я в шутку предложил Анжелине выпить со мной горячего шоколада. Снял с чудом уцелевшего столика две слегка теплые кружки и принес ей, еле переставляя подгибающиеся от волнения ноги. А потом бац — шутки кончились. Все было по-настоящему. Впервые за все эти дни, или недели, или годы, — так и не притерся к местному течению времени, — я чувствовал вкус. До того я пару раз помародерствовал по местам преступлений, старые привычки так просто не изгнать, и моей добычей стал надкусанный шоколадный батончик плюс овощи, которые женщина начала резать на обед, а потом тем же ножом прикончила супружника. И шоколадка, и помидоры с луком и перцем на вкус были чем-то средним между жидкой несоленой овсянкой и несоленым же белковым омлетом. Я ощутил настоящий вкус. Анжелина — тоже. Разрыдалась как маленькая девочка. И тут уж я дал себя обнять. Любого отоварил бы по роже, скажи тот, что когда-нибудь мне будет этого достаточно, каких-то детских обнимашек. Но вот же — так оно и было. Мы и правда оба были как дети, которым все в новинку, и рот никак не закроется — бесконечные «как?» и «почему?». Не знаю, есть ли Бог, как его звать и во что одевается, но что чудеса бывают — факт. Я тоже иногда смотрел на ее братца, Марка, — мужик как мужик, акулья улыбка типа — эй, привет, ты нормальный парень, но я сожру тебя и не подавлюсь, если ради дела. Он любил ее больше жизни, тут Анжелина не врала. Я научился понимать разницу, потому что тоже теперь знал, что это такое — любить. На том свете, после двадцати восьми лет унылого скитания по жизни земной. А потом у Анжелины появился этот самый дар. Она не только могла шляться по всем своим фото — ну, я достаточно нагляделся на буфет в полицейском участке и на все окрестные бары — из окошечка в бумажнике ее братца. Да-да, Анжелина могла брать меня с собой. А еще — тоже, как и я, могла слышать все, что говорит Марк, и что говорят ему, если в этот момент у него с собой ее фото. А значит — почти всегда. *** Знаете, ничего такого между нами по-прежнему не было. Может, мне и хотелось, но я понимал — не светит. Или пока — не светит. Я не настаивал, а ей как будто ничего было и не нужно. Тут как с едой и общением: старые привычки отмирают долго, это вроде фантомных болей в ампутированной конечности. Мы с Анжелиной любили лежать вместе на той самой постели, где она умерла. Шесть лет назад пролитая кровь оставалась свежей — но мы могли плюхнуться в самую середину лужи, и совсем не запачкаться. Мы лежали рядом и пялились в потолок: откуда-то сверху на нас смотрели глаза ее братца. Дар это был или проклятие — мы оба толком не понимали, да и не стремились разобраться. Но для меня уж точно не было никакого удовольствия в том, что я мог наблюдать за Марком Хоффманом. Тот был сентиментален: повсюду таскал фотографию сестры. Был по-настоящему одержим: в его квартире она смотрела чуть ли не с каждого квадратного фута стен. И влип же этот Марк — по самые уши. Помогал убивать людей и сам убивал, все увеличивая бремя своей вины. Мне-то было почти без разницы — ну я умер, и все, больше не о чем жалеть, больше не о чем грустить — потому что хватит уже жить, конечная, приехали, освободите вагоны. Но Анжелина думала совсем по-другому. Детектив Марк Хоффман помог мне умереть, опосредованно, но помог. Ну что же. Я даже почти не чувствовал злости. Дело не в том, что после смерти все чувства сереют и умирают тоже — да и это не так. Не совсем так. Захочешь сохранить — сохранишь. Если есть силы и желание за что-то цепляться. Дело было в том, что я очень сильно переживал за его сестру. Мертвые больше не живут, но переживать им кто запретит? А я по Анжелине по-прежнему с ума сходил. За нее — и по ней. Анжелина сильная была девочка. Стала только сильнее после смерти, до того покорно сносила все удары — гнулась, а не ломалась, как какое-нибудь дерево вроде ивы, плакала, но разгибалась раз за разом, но на каждое дерево найдется свой сучий дровосек. Анжелина была сильной, и я мог только… А что я мог? Завидовать? Так мне и некого было спасать. Восхищаться – смотри предыдущий пункт. Мне было все равно. Я мог только… *** Да, правильно. Я мог только любить Анжелину и принимать сделанный ею выбор. И отдавать свою кровь. Да-да, вы верно поняли. У нас была кровь в том самом понимании, как это у вас, живых, принято. Анжелина слишком много своей потеряла, когда умерла. Я потерял вполовину меньше. А того, что у нас на двоих оставалось, вполне ей хватало, чтобы каждое утро заново выводить крупными буквами зеркально повернутое «Марк, беги!». Послание из нашего нового мира — тому привычному, куда нам больше хода нет, на той маленькой фотографии, которую детектив Марк Хоффман привык таскать в бумажнике. Для меня с Анжелиной это было как писать «Спасите нас!» на любом из бесчисленных наших окон в мир живых. Она просто до сих пор любила своего брата. Была бы ее воля, Анжелина каждую ночь ходила бы поправлять ему одеяло. Если бы такое вообще было возможно, я отпускал бы ее без возражений, более того, вытолкал бы силой, даже если бы знал: однажды она застрянет в мире живых и забудет обо мне. Но Анжелине вовсе не нужно было, чтобы ее вот так спасали. Я подсел на Анжелину как на самый заманчивый наркотик. Соблазн безболезненного, пусть и мертвого, — но все же существования. Навсегда. Все время этого мира принадлежало только нам. Я думал, что жизнь хотя бы после смерти — не такое сверхсложное кидалово со множеством перекрестков и распутий, и если постараться, то можно зацепиться за что-то и быть счастливым хотя бы здесь. *** У нас оставалось бесконечное количество «сегодня». Их разделяли условные «ночи» — мы попытались приспособиться к режиму дня Марка Хоффмана. Я обнимал и целовал Анжелину, когда она плакала, и говорил, чтобы скорее засыпала, но на самом деле никто из нас давно не испытывал потребности во сне. Она плакала, потому что слишком хорошо помнила, — в отличие от меня, пусть и проторчала в этом странном подпространстве куда дольше, — что такое быть живой. Анжелина видела об этом сны, хоть и не спала. Самые грустные сны на свете, должно быть. На том и на этом. Ее братец после наших посланий не сошел с ума, не разорился на гадалках, экстрасенсоршах и колдуньях недоученных, которые особенно уважали птичьи внутренности и прочие там волосы с жопы льва в четверг марта, если это тринадцатое число и год високосный. Марк Хоффман видел смерть тысячи раз и уж точно знал, что почем. Некоторые вещи просто нельзя объяснить. И порой лучше даже не пытаться — только здоровее будешь. Мой несостоявшийся шурин свалил из страны. Судя по шуму и тряске, и времени в полете, даже на другой континент. *** А потом кое-что случилось. Со мной и Анжелиной. Марк Хоффман нас сжег. Мы были мертвы, и потому сначала только посмеялись, когда полетели в костер вместе с бумажником, правами и прочими оковами социального ада, и не почувствовали ничего, кроме приятного тепла. Мы все еще были друг у друга. Но оказалось, все эти мои «Я люблю тебя» — неудачный ответ, словно в телеигре. Пусть даже и не было тут никакого напомаженного нарочито-бодрого кокаинового клоуна-ведущего. Просто что-то пошло не так. *** Жизнь или не-жизнь может рухнуть в черную дыру в один момент, хотя казалось бы — куда мне еще падать-то. Солнечный день: одна из цветных фоток в коробке, задвинутой в дальний угол чердака моей подружки из колледжа. Всем все в кайф, все улыбаются, солнце жарит — даже нас, мертвецов, — птички надрываются, и ничего плохого не ждешь. Я выпустил руку Анжелины на мгновение — и его оказалось достаточно. Она исчезла. Я обегал весь парк — никаких следов. Пожевал сладкой ваты — разносчик, конечно, ничего не заметил. Вкус размокшей бумаги. Снова. Яркие цвета оплывали, будто фотографию полили чем-то едким. Дома и деревья вокруг причудливо корчились, будто ее смяли. Где бы только найти табличку «Выход». Мы двое были в одной связке, как альпинисты. Нам было хорошо. По крайней мере, я сумел убедить себя в этом. Анжелина сорвалась, отпустила мою руку, отстегнула страховку. Или просто отправилась дальше, решив больше не цепляться за то, что ей уже не принадлежало. За мир живых. Тут нужна та еще смелость, а у меня ее никогда не было.